V

Вообще говоря, трудно представить Александра Фадеева в отрыве от его главной особенности — постоянного участия в чужой радости или в чужом горе. Общеизвестны внезапные шумные «кавалерийские наскоки» Александра Александровича на квартиру того или иного романиста или поэта в наиболее трудные дни для хозяина квартиры, когда «не больно пишется» и «не очень можется», когда просто-напросто одолевала хандра, обложило непрошеное затяжное уныние.

Метким оружием остроумия, громким весельем, обаянием человека, несущего в себе удивительный заряд бодрости, свежести и доброжелательства, Фадеев, как никто другой, мог врачевать, избавлять людей от душевных неурядиц. Делал он это, что называется, с ходу.

Мне довелось не однажды испытать на себе благотворное, воскрешающее фадеевское лекарство — будоражащий, встряхивающий до основания призывный оптимизм жизнелюба, облеченный в форму единственно верного совета или заслуженной издевки, но не обижающей, а вынуждающей действовать, распрямляться, улыбаться, садиться за письмен-ный стол, преодолевать трудности.

С особенной четкостью врезались в память два случая, о которых хочется рассказать хотя бы вкратце.

Весной 1943 года по заданию редакции «Правды» я уехал в творческую командировку на Урал. После довольно длительных поисков я осел, как говорится, на приглянувшемся мне огромном машиностроительном заводе, производившем в ту тревожную пору артиллерийские орудия.

Основательно, сколько позволяло время и обстановка, изучив производство, постигнув горячую стальную страду уральских пушкарей, близко познакомившись с мастерами пушечного дела, я с увлечением в течение трех месяцев трудился над задуманной поэмой. Всячески стараясь не отступать от точности описания самого процесса производства, я, разумеется, не забывал и людей, добиваясь должного равновесия. Однако, как ни велики были мои усилия, поэма больше населялась не людьми, а машинами. Озабоченный и опечаленный креном в сторону техники в чистом виде, который явно обозначился в моей поэме «На Урале», в смятенном состоянии духа вернулся я в Москву. Чувство неуверенности, и раздражения, и злости на самого себя не давало мне покоя. И любопытно, что все это происходило со мной в то время, когда поэма уже была прочитана понимающими, известными поэтами и принята к печати. Нужен был судья, которому бы я мог поверить безраздельно, убедиться в достоинствах и недостатках поэмы, точно определить находки и промахи.

Таким строгим и справедливым судьей оказался Фадеев. С карандашом в руках проштудировал он мою поэму «На Урале», заставил потом прочитать несколько кусков из нее вслух, помолчал несколько минут и вынес такой приговор: — Озабоченность твоя мне понятна. Она объясняется просто: хотел изобразить одно, а вышло другое, вернее, не другое, а не совсем то, что было задумано. Так бывало и бывает не только с тобой, а со всеми пишущими. Что ж поделаешь, замысел и исполнение — птицы из разных гнезд: одна птица покладистая, другая с норовом. И все же я считаю, что поэма получилась. Правда, получилась без отдельных действующих лиц, без отдельных людских характеров, но зато, мне кажется, тебе удалось нарисовать образ самого завода, внушительный образ коллектива, целеустремленного и дружного. Убери лишние техницизмы, они не всем понятны, предельно сократи описательные общие места, чуть-чуть расширь лирические отступления — и считай, что дело сделано!

Образ завода! Я услышал такое определение впервые. Оно меня вооружило пониманием собственной задачи, позволило найти новые силы для окончательного решения темы.

Результат был в общем утешающий: поэма «На Урале» появилась сначала на страницах газеты- «Труд», а позднее, по совету Фадеева и при его содействии, была напечатана в журнале «Новый мир».

Такую же степень участия проявил Фадеев и к моей работе над книгой «Москва советская». Он пригласил меня к себе на дачу в Переделкино, натолкнул на сюжет большинства стихотворений, таких, как «У Мавзолея», «Крымский мост», «За рулем», «Кремль ночью», «Стадион «Динамо». По мере написания я читал Александру Александровичу одно за другим все стихи из своей новой книжки, с радостью пользовался его умными, деловыми советами, очень профессиональными, тонкими замечаниями, вбирал в себя публицистический жар особой, фадеевской искренности.