Лучше и легче всего было перевести разговор на самое для него дорогое дело. Отвечая на мои вопросы, Фадеев рассказал, что за несколько месяцев, проведенных им на Урале, он познакомился с замечательными людьми, которых душевно полюбил. Инженеры с широким кругозором ученого и рабочие — «типично новаторские умы» и смелые, инициативные характеры. Многие заводские люди, с которыми он подружился, обладают не только редкостным общественным и психологическим чутьем, партийным опытом и подлинно государственным разумом, но и удивительным пониманием особенностей, например, писательской профессии. Он рассказал, как бригадиры или мастера с исключительным вниманием и заботой — «как практики!» — советовали писателю, что из сообщенного ими существенно по смыслу и потому необходимо и что «можно из дела исключить». Лишний раз он мог убедиться, как «зорки и взвешенны нравственные критерии нашего рабочего класса». Никто, например, не советовал писателю: изображайте, мол, побольше дряни и всяких прорух, чтобы их «вытащить за ушко да на солнышко...». Нет, корректива была иная: лучше показать, «как настоящие люди дрянь одолевают». «Как с круга спиться» — такое всегда легче показать, чем «красоту душевную, как ее воспитать, взрастить и на всю жизнь сохранить».

Не в том сила нашего общества, говорили писателю уральцы, чтобы побольше было «благополучно-серых» людей, а в том наша сила и слава, что «очень разные по характеру и способностям люди совершают общее дело с братски-одинаковым сознанием» его важности и нужности для народа. Пусть вот это и показывает наша литература, и, значит, «пусть книга не мучит, а учит».

— Да, загадай этим характерам две-три пятилетки подряд,— заключил Фадеев, — они удивляться не станут, а тут же примутся «планировать»... Вот говорим мы: обобщение, обобщение,— раздумчиво продолжал он, —а в каких именно людях, явлениях и событиях ты его увидел и насколько мастерски воплотил в живых образах? А ведь есть еще проверка жизнью, тем естественным окружением, в котором находятся твои герои. Да, все это у меня было, как попутный ветер! — И он даже засмеялся, наверно вспомнив что-то приятное.

Даже в полутьме машины видно было, как поблескивали его глаза, а голос звучал таким молодым упорством и веселой надеждой.

— Но работа еще предстоит большая, — сказал он, помолчав, и вдруг спросил меня, что я думаю о «Черной металлургии». Отметив некоторые второстепенные подробности и кое-какие мелочи, которые, по-моему, не соответствовали общей настроенности прочитанного, я передала свои впечатления о главном. Представляя себе картину, когда тысячи людей утром идут на завод, я вспомнила художественное воплощение картины заводского труда в произведениях разных авторов нашего и прошлого века. Вспомнился мне «Молох» Куприна, повесть о ненасытном и беспощадном Молохе капиталистической промышленности, пожирающем человеческий труд и жизнь людей, вспомнилась и позиция талантливого автора, видевшего в рабочей массе только стихийное начало. Вспомнились скорбные лица с гравюр Кете Кольвиц. Проходили в памяти и безысходно-мрачные картины шахтерской жизни в «Жерминале» Золя, картины жизни рабочей бедноты со всем тем, что было в них от выдающегося таланта писателя и от его мелкобуржуазного реформизма и биологических страстей натуралистического романа. А особенно вспомнились мне офорты Брэнгвина, произведения которого выставлялись в то время у нас в Москве. Бесконечно выразительными казались мне его офорты, литографии и акварели, где он изображал монументальные сооружения индустрии и тор-жество техники, грандиозные мосты, вокзалы, общественные здания, доки, огромные остовы будущих кораблей — и все это в окружении плотных человеческих масс. Но вот под впечатлением картины обычного рабочего утра, когда сотни людей идут на завод, как это изображено в первой главе нового романа Фадеева, мне снова и как-то совсем иначе вспомнились плотные человеческие массы Брэнгвина. Мне вдруг пришла в голову мысль, никогда не появлявшаяся раньше, — об одной несомненной слабости крупного таланта Брэнгвина. Да, творения человеческого труда выглядят на его офортах мощно и величаво. Но посмотрите на рабочие толпы у Брэнгвина среди индустриального пейзажа, — что мы запоминаем об этих людях? Напряжение их тел и мускулов? Что можно узнать о людях, лица которых выписаны бледнее всего другого и не отмечены ни единой индивидуальной черточкой, которая хотя бы в скромной мере подталкивала воображение зрителя? Вспомнились мне однообразные повороты фигур на офортах и так вяло намеченные лица, будто художник вообще ничего не знал о них, о безымянных созидателях великолепных зданий, которые так впечатляюще изобразил на своих офортах и акварелях. Он видит людей как бы только логически, но это не созидатели, а только исполнители чужих приказов, чужой воли и богатой фантазии того, кто неизмеримо выше и значимее их всех, вместе взятых. Эта слабость в творчестве Бэнгвина, большого мастера индустриального офорта, раскрылась мне именно в то время, когда я читала страницы «Черной металлургии», посвященные обыкновенному шествию рабочих на свой завод. Как все они зримы: ни одного слабо или почти условно намеченного лица, все лица полны жизни и движения. Кого из них ни возьми — старого рабочего, молодую или пожилую женщину или совсем юную девушку, молодого человека самого цветущего комсомольского возраста, — каждый из них по-своему приметен. Каждый запоминается не только внешне— наружностью, голосом, походкой, манерой говорить и думать вслух вместе с другими, —каждого идущего окружает воздух эпохи в его же собственной биографии. Некоторые из этих биографий — людей, много испытавших,— вме-щают в себе боль и горечь утрат, разочарований, несбывшихся надежд, вылеплены сильной и верной рукой. Другие, только начинающие свой жизненный путь, запоминаются как песенная строка, спетая одним дыханием; иные напоминают легкий рисунок акварелью. В чем секрет этого разносторон-него освещения, откуда оно? От разносторонности знания. Здесь автор много знает о своих героях и каждого видит как личность, как двигателя и творца жизни. Здесь художник слова видит мощь индустриального пейзажа не только вещно, материально, а и в личности каждого из этих его верных работников и созидателей. «Черная металлургия», хребет ее — вот эти люди, кто утром, а кто к ночи шагающие к заводским корпусам. Каждый шаг по дороге жизни связан прежде всего с их свободным трудом, с их хозяйской заботой о громадном народном деле. Что будет дальше с ними, покажут мне, читателю, сотни страниц, которые мне предстоит еще прочесть. Когда роман будет закончен, многие старые товарищи Александра Фадеева (и я также) будут на собраниях и в печати говорить об этом большом эпическом произведении.

Фадеев слушал, не прерывая. Временами при свете уличных фонарей я видела оживленный взгляд его глаз.

— Если бы речь шла не о романе Фадеева, а кого-то другого, — наконец сказал он, лукаво усмехнувшись,-—я бы полностью одобрил эту исходную точку. Но так как я автор, лицо заинтересованное, то я могу только благодарить старых друзей за их сердечную заботу о будущем моего романа. Эх-х, как хочется работать, работать!..

Еще бы, подумалось мне в ту минуту, ведь это твоя «большая, настоящая песня»!

Но смерть помешала Александру Фадееву допеть эту песню...

1962