Мои воспоминания

 

Когда нам было лет 6-7, мы ходили заниматься к Марии Алек­сандровне Сидоровой. Что касается меня, я не любила ходить к ним, потому что очень смущалась, а они [дочери Марии Александровны Лена и Зина; Ася видела нас редко, так как училась в университете] смеялись над этим. Занимались мы арифметикой, писанием и французским языком. М. А. читала нам "Хижину дяди Тома", но так как она была написана для взрослых, то слушать было очень скучно. У них было большое Евангелие в кожаном футляре, со множеством цветных картин. Мне особенно нравилась та, на которой изображен Христос, шедший с двумя поселянами. М. А. рассказывала, читала нам Священную историю, но странно: я ничего не помню и не знаю.

Мы приходили к ним часам к 10-11, и в это время они топили печку. Я очень любила смотреть, как сгорала бумага и получались раз­ные фигурки. Мне теперь смешно, как я вспоминаю наши прятанья. Лена или Зина открывали дверь, и мы оказывались за нею. Затем нас оттуда извлекали, и мы шли к М. А., с которой целовались, здороваясь, что было также неприятно для меня. В это время М. А. еще ходила, и часто занимались мы на веранде. С ними, а до них — с бабушкой, хо­дили мы в костел, от нашего дома он был недалеко. Обыкновенно си­дели мы на лестнице, ведшей на балкончик, с которого говорились проповеди. По праздникам и воскресеньям в костеле бывали процес­сии. В них должны были участвовать и дети, подсыпая цветы. Мне казалось, что, если я буду это делать, так на меня все будут смотреть, и тогда мне делалось очень неловко. Мы с Зосей не хотели подсыпать цветов, а бабушка называла нас за это "буками". Особенно много на­роду приезжало в Иванов день [Престольный праздник]. Мне помнит­ся один день, когда масса народу отдыхала на лужайке перед костелом и завтракала. Мальчики играли в мяч. В этот день справлялась свадьба тети Сони [Оболикшто Софья Клеофасовна (1902-1969) — двоюрод­ная сестра отца, жила с нами во время ссылки родителей]. У нас было очень много народа за обедом. Да, кажется, в этот день и крестили Матвея. В этом же году [1938] мы первый раз ходили к испове­ди. К этому дню нам сшили белые, очень хорошенькие платья, а Андрею — белый костюм. По приходе домой мама нам подарила: мне — чернильницу, Зосе— такую [же] коробочку [cloisonné — китайская перегородчатая эмаль; коробочка со мной в Уфе], а Андрею [про­пуск].

У нас при доме был сад. Каждую осень папа подрезал деревья, и сучья сваливались в одну кучу. Мне очень нравилось на них качаться. На грядках у нас садили много салата, которым я однажды объелась.

В 36 году папа завел поросенка. Соседи давали нам очистки, и поросенок превратился в большого борова. В это лето приезжала В. П. [фандерфлит Вера Петровна, урожденная Ивашева, (1875-1966) — мать Н. К. Бриммер. В Оренбурге находилась в ссылке]. Бабушка ее очень любила, да и мы тоже. Когда не было папы и мамы [родители были в ссылке], она часто к нам приезжала и привозила много сухарей. Читать, будучи маленькими, мы не любили. По утрам нас мама причесывала, а мы должны были читать. Читали мы "Маленького лор­да" [Ф. Бернетт "Маленький лорд Фаунтлерой "]. Книга эта мне тогда не понравилась, а потом я прочла ее с большим удовольствием. Пер­вый роман я прочла, когда мы учились в пятом классе. Это был "Всад­ник без головы". Этот роман мне очень понравился, хотя толстых книг я не любила читать. Мне вообще нравятся спокойные, тихие книги, вследствие чего я многих интересных книг тогда не читала, боясь вся­ких волнений.

Когда мы учились в 3-4 классе, мама нас учила штопать. Я никак не могла понять этой премудрости и, когда потом догадалась, как это делается, мне было смешно своей глупости. Штопать потом я научи­лась довольно сносно.

Восьми лет мы поступили в школу во второй класс. Подготовляла нас М. А. Домашние уроки мы готовили с мамой. Первое время мы ходили с одним портфелем, а потом папа привез нам из Москвы сумки в виде чемоданчиков. В классе над ними очень смеялись и называли их патефонами. До пятого класса у нас были разные платья и больше все одинаковые. Потом папа купил нам синие сатиновые костюмы. Когда приходилось подниматься по лестнице в класс, мне все казалось, что на нас смотрят и смеются нашим платьям. Поэтому мы большей ча­стью стояли у дверей класса.

 

7 IV 1941. [Год здесь, без сомнения, не 41, а 42. Эта описка объяснима тем, что писать приходилось крайне редко, и Время ощущалось протяженно, без конкретных ориентиров.]

 

Во время войны

С вечера я очень хотела спать, так что, как легла, так и заснула. Мама вдруг меня будит и говорит, чтоб я скорей вставала. Как только я очнулась, меня поразил шум, как будто бы бросали бомбы. Одев­шись, я пошла к Е. В. [никто из нас не помнит, кто это] в комнату. Зося еще дремала. Но вдруг снаряды стали разрываться совсем близко, и посыпались осколки. Папа велел всем одеваться и идти вниз. Это "бомбоубежище" находится в нижнем этаже нашего дома. Стоя там, я больше думала не о том, что я могу быть убита, а о том, что вдруг за­горится дом, и все мои кофточки могут пропасть. Свист снарядов чрез­вычайно неприятен: кажется, что вот он [снаряд] сейчас разорвется здесь, перед самым носом, но он все же перелетает. Свист и разрывы были настолько сильны, осколки сыпались так быстро, что мы решили идти в нашу "крепость", т.е. красильню. Она состоит из нескольких комнат, расположенных в один ряд, так что, если снаряд упадет в сте­ну, то ему придется пробить их несколько, чтобы попасть в послед­нюю, но это невозможно. Чтобы достичь красильни, надо пройти по­ляну перед домом, потом будут сараи и, наконец, красильня. Мы пус­тились почти бегом. Но посередине пути мы услышали вдруг свист, и огонь на мгновение озарил все. Засим последовал взрыв. Мы так пря­мо и легли. Было слышно, как сыпались осколки. Как только утих гул, мы побежали дальше. По дороге бабушка Дуня заохала: "Ка-ак меня оглушило!". Затем ее куда-то кольнуло, и она видела свет. Хотя обста­новка и не способствовала смеху, но мне было смешно. Придя туда, грохот еще продолжался. Папа предполагал, что это шли танки. Мне было холодно, и я ужасно хотела спать. Сидя там на трубе [в красиль­ной], я пыталась читать молитвы. Но из этого ничего не получалось, и в голову лезли мысли, весьма неподходящие. Наконец, стало стихать, и мы пошли домой. На следующий день Е. В. удивлялась, что мы по­бежали, оставив все свои вещи, даже маленький чемоданчик. Сле­дующая ночь была бурная, но все-таки менее.

[Продолжение "Моих воспоминаний "]

Я очень не любила ходить в баню. Это было для меня сущее му­чение. Большую часть нас мыла мама или бабушка Устинья. Иногда люди в бане смеялись, что таких больших девочек моет старушка. Но у нас были большие волосы, и промыть их самим было очень трудно. бабушке же Устинье давали два-три рубля. Тогда на них можно было купить три килограмма хлеба, теперь же — стакан клюквы нельзя.

Расчесывая волосы после бани, очень много приходилось выди­рать. Меня мама причесывала до пятого класса, но и потом я не могла хорошо заплести косу. На осмотрах в школе говорили, что у нас хо­рошие, чистые волосы. Это потому, что каждое утро мама нас чесала, на что папа очень сердился.

Через год или два после того, как папа и мама вернулись из ссыл­ки, за городом купили землю. [Думаю, что это было позже, году в 37-38. И не "купили", а просто получили место под картошку.] Каждую весну мама копала там землю, и мы садили картошку. [...] Осенью, числа 24 сентября, картошку выкапывали. Обыкновенно в этот день мы в школу не ходили. Картошка большей частью у нас была хоро­шей, может, оттого, что землю мы удобряли. [...]

 

Во время войны

В феврале [1942 г.] мы переехали на новую квартиру.

Переезд на новую квартиру был связан с такти­кой немецких войск, объявлявших запретной зоной все новые и новые кварталы города. Когда мы жили на Колпинской — теперь улица Пушкинская, — то про­тивоположная нашей четная сторона считалась за­претной зоной. Теперь запретной зоной стали сле­дующие два квартала. Пришлось искать новое жи­лище.

 

Однажды являются к нам панна Юзефа с тетей Катей [Панна Юзефа и тетя Катя, из бывшей прислуги ксендза, жили в доме № 3. Катя, племянница тети Кати, приехала к ней жить незадолго до вой­ны] из Павловска за сервизом. Его нам дали Баран [Баран — латыш­ская семья из дома № 3] от имени Юзефы и тети Кати. Мама только что привела в порядок сервиз, то есть переложила, завернула. Мы все восхищались его рисунком, и тут вдруг приходят за ним. Папа его от­дал. Потом они опять к нам приходили, говорили, что Катя молодая их объедает. Мама давала панне Юзефе ячменя, семени. Через неделю приходит панна Юзефа и говорит, что Катя умерла, а что она, панна Юзефа, придет к нам умирать. Это было 14 мая. Я, Андрей и Зося подумали, как это она придет к нам, ведь мы ей не родня, и они, когда уезжали, то всем дворовым что-нибудь да подарили, а нам — ничего. Но через три недели является панна Юзефа к нам и говорит, что у ней никого нет других знакомых, кроме нас, что ей осталось недолго жить и чтобы мы вырыли ей могилку у костела. Пришла она под вечер, так что эту ночь ей нужно было ночевать у нас. В этот день папа утром уехал в Гатчину [что-нибудь из вещей сменять на продукты], сказав, что, может быть, он придет вечером, а может, и нет. Вообще я не очень жду его возвращений, так как при этом всегда какое-то напряженное состояние. Но в этот раз я его ждала. Кроме того, пришла Лина  Николаевна и сообщила, что с 15 июня всех домашниц переводят в цех. Для мамы — это гроб. Но потом сказали, что возьмут только без­детных, так что эта гроза на некоторое время отошла. Наши опасения не сбылись — папа приехал. В те три дня, что он пробыл дома, положение не изменилось. Панна Юзефа собирала крапиву на щи, молола ячмень и льняное семя.

В тот день утром, как папа должен был уехать, входит бабушка Дуня и говорит, что молоко украли. Его накануне купил папа в Пав­ловске. Оно было стоплено. Почти в то же время Евдокия Васильевна спрашивает: "А где же хлеб?" Дело в том, что мы получаем плесневелый хлеб и сушим его на окне. Накануне был выдан паек, и я положи­ла его на окно сушиться: три немецких буханки и одну русскую буханку. Ночью, вероятно, окно было не закрыто на задвижку, и воры могли свободно достать хлеб, подставив лестницу. Мы подозревали одну семью, живущую в соседнем доме. Она состоит из мальчиков 15 лет, 7 лет и девочки 12 лет. Их подозревали не один раз, и управляю­щая нас предупредила, что они нечисты на руку. Кроме хлеба и молока, были утащены очистки и снетки около 2 кг. Еще до чая мама по­шла в управу попросить сделать обыск. К 9 часам пришла управляю­щая, и они пошли на квартиру этих воров. Но она была заперта, а взломать не позволялось. Управляющая объяснила, что это такие про­ходимцы, что оставлять продукты в своем жилище они не будут и что обыск делать бесполезно, а этот случай взять себе в урок. На этом мы и порешили. В этот же день, часов в 11, заезжают к нам два тирольца. Мама с ними беседует. Старшему из них 34 года, а второму — 28. Мне больше понравился старший. Он женат и имеет дочь четырех лет. Они, почти как все немцы, показывают свои фотографии. Я, к сожалению, их не видала. Мама рассказала им историю хлеба. Первый австриец заинтересовался. Я забыла написать, что оба они относятся к полиции, состоящей при коменданте. Мама послала Зосю сходить в Павловск узнать, не продают ли мальчишки хлеб.

 

После трудных колебаний я все же решаюсь при­вести здесь два случая из моей жизни.

В эту же зиму в Пушкине — из истории войны всем памятны морозы той зимы — немец на улице ве­лел мне снять валенки. Бабушкины, большие, серые, подшитые. До дому я добежала в носках...

Другой эпизод. Морозный солнечный день конца 41 года. Я иду по Колпинской. Немец подзывает меня: "Вrot! Вrot! (!" (нем. —"Хлеб! Хлеб!"). Зовет с собой. Он переводит меня на другую, нежилую сторону, где для населения начинается запретная зона, ведет в дом. Усаживает на диван в пустой большой комна­те. Мне кажется, что он хочет отнять у меня ма­мин английский двухцветный дореволюционный шер­стяной шарф, и я не даю расстегнуть пальто, спа­саю шарф... Немец насилует меня... Видимо, кто-то шел по улице, мои крики испугали немца (в окнах не было стекол), и он оставляет меня...

Это было совсем недалеко от дома. Мама отве­ла меня к врачу. Кажется, это был дом, где жил ком­позитор Дешевов, или рядом с ним. Я долго спала, потом все забыла. И только во взрослеющей юности стало проступать в памяти случившееся, даже ка­кие-то слова о том, что что-то во мне еще уцелело. Таков был смысл. Как потом оказалось, это "что-то" действительно не до конца было разорвано, но ведь я этого не знала.

Маму ни о чем не спросила, просто стала осоз­навать себя другой... И судьба оказалась не такой, какой могла бы быть...

Но в общем-то сейчас, в январе 1998 г., когда моя работа над Дневником, считаю, полностью за­кончена, я пишу об этом не ради полноты картины нашей жизни в оккупации, меня волнует позиция ма­мы. Как могла она послать меня одну в Павловск!? У нас не было с мамой ни одного разговора о нашей де­вичьей безопасности. Ни разу. Никогда.

Осенью 44 г., по дороге в Тарту, я оказалась в товарном вагоне один на один с советским офицером. Только Бог мог меня спасти, и Он спас меня: поезд замедлил ход на остановке, меня услышали и негодяя увел военный патруль.

Но даже и это событие не повлияло на наше бездумное бесстрашие. Может быть, потому, что ни о чем подобном мы не читали в своих книгах.

А с другой стороны, что было бы, если бы мама внушила нам вечный страх оказаться во власти на­сильника?! Мы жили свободными. И пусть будет:

— Мама послала Зосю сходить в Павловск...

Ну, а может быть, играла роль и отупелостъ некоторая от фантасмагории бытия как единствен­ное условие сохранения необходимой энергии жизни.

 

Австрийцы сказали, что придут позже узнать результат Зосиной прогулки. Но после обеда шел дождь, и они приехали на другой день. Зося их [мальчишек] не видала. Мама просила их [немцев] не делать шуму, и объяснила то, что сказала нам полицейская. Мама еще приба­вила, что они могут тогда захотеть отомстить, а для этого бросить спичку, и дом загорится. На это тиролец сказал, поигрывая винтовкой, что он может их и пристрелить.

В это время решилась другая проблема. Мама рассказала управ­ляющей историю прихода панны Юзефы и просила, чтобы управляю­щая доказала п. Ю., что уход ее обратно в Павловск есть единствен­ный благоприятный выход из ее положения. Управляющая сказала, что в городе людей не прописывают, что можно оставаться только на одну ночь, а в противном случае берется штраф в 500 р. Таким обра­зом, на другой день после обеда панна Юзефа покинула нас. Для нас это было большим облегчением. [...]

В нашем дворе жила Муся Боровская [Боровские Мария Владими­ровна (1922) и ее мама Вера Михайловна (1897-1980) жили в доме № 3]. С ней мы часто ходили гулять. Она рассказывала нам сказки, и мы ее любили. Однажды осенью мы пошли в Александровский парк. Мы учи­лись тогда в третьем классе. Я, Зося и Муся шли по дубовой аллее. Была уже поздняя осень. Ветер завывал ужасно, но нам было тепло. На нас были пальто зимние, которые сшила Ольга Алексеевна, и теплые капо­ры. Гуляющих не было никого, только впереди какой-то господин вме­сте с дамой занимался фотографированием. Мы прошли уже мост и приближались к ним. Оба они, мужчина и женщина, смотрели на нас.

Мы уже прошли их, когда, оглянувшись, Зося увидела, что они зо­вут нас. Мы повернули и пошли назад. Подойдя ближе, дама попросила нас сесть, чтобы муж ее мог бы нас сфотографировать. Меня это крайне забавляло, но мы послушно уселись на скамейку. Дама [мама говорила, что в эту даму в юности был влюблен наш отец] села между мной и Зосей. Когда мы были сняты, дама сказала, что пришлет нам фотогра­фии на Рождество. Мы поблагодарили их, или, вернее, Муся, и пошли дальше. Мы уже забыли об этом случае, когда в самый день Рождества приносят нам письмо. Вскрыв его, мама обнаружила две фотографии.

Я помню один день. Это, вероятно, было в июле. День был очень жаркий. Тени в саду нигде не было. В этот день мама сушила белье. Я помню это оттого, что тогда приехала Вера Петровна с Ефремом и Ладой. Их я совершенно не помню, но сам день представляется так, как будто это было вчера. Они потом жили в Оренбурге, и В. П. каж­дый праздник присылала нам открытки.

С одним из приездов бабушки Дуни у меня связано воспоминание об извозчике [?] и тележке. Он с вокзала привез ее вещи. Бабушка Ду­ня производила впечатление очень живой, веселой старушки. [...]

В четвертом классе экзаменов мы не сдавали. Зосю освободили по болезни, а я, сдав один экзамен, была тоже освобождена по карантину. В пятом классе у нас было несколько учителей. По-русски была Анто­нина Степановна Шлепакова. Когда она заговорила первый раз, мы все были удивлены ее громким голосом. Она ходила обыкновенно в кос­тюме и белой блузке. Прически у нее не было. Она не была красива, но очень обаятельна. Ребята ее все любили и как-то блаженствовали на ее уроке. Урок, хотя бы и самый скучный, был у нее весел и интересен. Ее вообще все обожали. Когда она улыбалась, так всем становилось весело, хорошо. Уроки она рассказывала очень живо, и, когда он кон­чался, всем становилось грустно. Диктовки она диктовала громко, внятно. Почерк у нее был разборчив и крупен.

Однажды нам был задан довольно трудный урок про глаголы. Там надо было выучить много глаголов. Зося недавно достала "Отвержен­ные" Гюго, зачиталась и не выучила уроков. Она, имея одну отметку, думала, что ее не вызовут. Но случилось наоборот. Ее вызвали, и она ничего не знала. Зося всегда имела хорошие отметки, и потому ей по­ставили не пл[охо], а посред[ственно]. Я всегда очень волновалась, когда ее вызывали, и потому, когда вызвали меня, голос мой дрожал, я немного перезабыла. Зосю потом спросили еще два раза, и за обои [так!] она получила по "5". В ту зиму [39-40 год] морозы стояли очень сильные, больше 25 градусов, и ребятам, живущим далеко, по­зволялось не приходить в школу. Но мы жили близко и потому ходили. Уроки проходили только так, для видимости, и А. С. рассказывала нам биографии писателей или читала. Время проходило очень весело.

На этом "Воспоминания " обрываются.

 

18 VII [1942]. Мы устроены на работу. Вот уже два дня, как за нами приходит немец и берет 30 человек, в числе которых и мы. Рабо­та трудная: надо копать землю или носить доски. В первый же день нас, меня и Зосю, послали к немцам убирать землянки. Мне надо было черпать воду, что было довольно трудно. Надо отдать справедливость: Зося очень хорошенькая. Я часто ловлю себя на том, что с разинутым ртом любуюсь на нее. И немцы всегда смотрели на нее с восхищением. И тогда сначала взяли Зосю, а потом меня. Во время моей работы за­бежала Зося и сказала, что немец ее очень хороший. Софи была очень мила. Как только она ушла, слезы готовы были течь у меня. Я думала, что, казалось бы, небольшое различие между нами [я на 20 минут старше сестры], а какая большая разница в обращении. Воду ей тас­кать не надо, она очень мило беседует с немцами в то время, как на меня и не смотрят. Меня спрашивают, где моя сестра. Разве это не не­счастье? За обеденным перерывом Зося говорила, что начальник был очень любезен, спрашивал, сколько нам лет, где работал папа и т.д. Он говорит, что где-то видел ее много раз, но где, не знал. Между собой говорили они нам, что нам 17 лет и хорошо бы нас в "кухарочки".

Мой немец сказал мне затопить печку, не оставив ни спичек, ни дров. Зосе же немец их наколол и показал, как зажигается зажигалка.

После обеда мы копали землю, Зося очень устала, у нее болело сердце, и на следующий день она на работу не пошла. На этот раз при­ходил тот же офицер и взял опять 30 [человек]. Сначала я стала копать, но скоро Зосин немец позвал меня убрать его бунку [бункер!]. Она была куда изящнее и уютнее той, где я была вчера. Работы было не­много, и, убрав все, я стала затоплять печку, но она долго у меня не растоплялась. Немец сам принес дрова и был очень вежлив. Через не­которое время пришел мой старый хозяин, и вместе с новым стали для согревания пить шнабс [так!], угощая и меня. Я наотрез отказалась, они уговаривали, говоря, что это не водка, а ликер. Так как работа бы­ла здесь кончена, старый немец позвал меня к себе. На этот раз он был предупредительнее, сам наколол и принес дров, и помог растопить печку, подбрасывая порох. Он вспыхивал, что было очень красиво. Он [немец] сказал мне, чтобы я не выходила наверх, т.к. там холодно. Ко­гда я иногда выходила, он говорил Голубевой, чтобы я смотрела за печками, а не работала наверху. Так прошло дообеденное время.