Полуденное солнце припекало что было силы. Подошла бабка Тэкля с полными ведрами на коромысле. Остановилась. Поставила ведра на землю. Смотрит, как искусно заплетает Карабан лыко, какое оно послушное в его руках. Черный котенок белыми, как сметана, лапками ловит лыковые хвостики, шуршащие по песку. Карабан не замечает котенка. Он все плетет и плетет лыко, думая о чем-то своем. Тэкля стояла, смотрела, потом заговорила:
   - И не печет, Карабан, на солнце? Хоть бы в тенек пересел... Как бы грозы не было: вон как смалит!
   Карабан глянул в сухое, жаркое небо и сказал:
   - Пар костей не ломит. Мои старые кости только и погреть. Сколько мне осталось... Поди, немец и до своих лет, богом отмеренных, дожить не даст.
   И только это сказал Карабан, как немцы оказались легки на помине. Сперва послышалась губная гармоника, потом донеслась чужая песня. Никогда не слышали хатынцы таких песен. Стали выходить из хат. Прислушались. Немцы, казалось, не пели, а горланили. Гармоника и песня все ближе, громче... И вот из молодого ельника, что на пригорке, со стороны Мокряди, показалась телега. А на ней четыре немца сидят, свесив ноги. Телега доверху нагружена горшками, крынками, корзинами. Лошадь шла сама по себе, поводья тянулись по земле. Видать, немцы были под хмельком. Идет лошадка, ушами стрижет, будто не по душе ей ни песня, ни чужой говор. Идет и косит глазами на телегу и вдруг как понесет с горы! Будто убежать хотела от хозяев новых. Телега опрокинулась. Немцы, вымазанные в сметане и залитые молоком, вмиг отрезвели. Вскочили на ноги и, прихрамывая и ругаясь, подошли к Тэклиным ведрам. Окуная в них руки, стали мыться, чиститься. Потом побежали по дворам собирать продукты, которых они лишились по милости строптивой лошадки.
   - А конь-то ведь Прокопа! - сказал Карабан, глядя на гнедого упитанного жеребца.
   - Вот и попали мы из кобыл да в клячи...- отозвалась Тэкля, сокрушенно глядя на свои ведра.
   В Лёксин двор зашел высокий как жердь немец в очках. Ничего не сказав, он направился прямо в огород. Постоял, посмотрел, подумал, а потом пошел по огуречной грядке, тупорылыми сапогами ломая зеленые хрупкие стебли. Он ступал медленно, разводя носком сапога листья, и то и дело озирался по сторонам: может, партизан боялся? Время от времени немец наклонялся, чтобы сорвать огурец. Собранные огурцы он бросал в мешок, подвязанный к широкому ремню. Лёкса с ненавистью смотрел на фашиста, топтавшего его огород. А тот будто и не замечает никого, все топчется на гряде. Издали казалось, что он танцует. Когда на грядках не осталось ни одного приличного огурца, немец кончил свою пляску. На что же стал похож огород! Будто его стадо свиней топтало! Распластались на земле листья, раздавленные тяжелым сапогом, валялись в борозде расплющенные огурцы.
   Адэля плакала и тихо причитала:
   - Ай, чтоб тебя земля не носила! Сказал бы, сама б нарвала! За что ж это боженька покарал нас! Спинушку свою гнула, рук не жалела, сажала, полола, поливала. А он, черт этот безглазый, в один миг все обобрал, потоптал все! Чтоб тебя так смерть топтала, как ты мою земельку!
   Ганс, так его называли немцы, не понимал ни слова. Он только одно твердил:
   - Рус, рус, спасибо!
   - Чтоб тебе твое спасибо поперек глотки стало! - не могла успокоиться Адэля, вытирая фартуком слезы.
   Ганс не спешил уходить. Он сел на лавку, обтер огурец и со смаком захрумкал, глядя с улыбкой на хмурого Лёксу. Расправившись с огурцом, Ганс опять пошел шарить по двору. На этот раз он полез в погреб, надеясь найти там молоко, масло, сало. Долго оттуда не по- являлся. Наконец Лёкса услышал из погреба:
   - О, майн гот!
   И вновь тихо и никого. Вдруг из погреба послышалась автоматная очередь. Адэля и Лёкса в страхе побежали за сарай. Наконец Ганс, прижимая к груди горшок со сметаной, вылез наружу. Он был злой и чем-то напуган. И надо ж было ему пойти за сарай, где и увидел спрятавшихся Адэлю и Лёксу.
   - Доннэр вэтэр! - выругался немец, поддав пинка Лёксе, со страхом глазевшему на него.
   Рассерженный Ганс, видать, не знал, к чему бы придраться. И он пристально уставился на Адэлин платок. Красный платок, что Василь еще зимой привез из города. Платок сполз с головы заплаканной Адэли, и кончики его лежали на ее груди. Ганс прищурился.
   - Пи-о-нэр? - сказал он по складам, зло уставившись в лицо Адэли.- Нике карашо. Я есть паф-паф!
   И немец сделал жест, давая понять, чтоб Адэля сняла платок и бросила его на землю. Когда Адэля выполнила все, что от нее требовалось, Ганс прицелился и пальнул по платку из автомата.
   Ганс ушел. А Адэля, будто окаменевшая, стояла и смотрела на распростертый, изрешеченный пулями платок. В груди ее что-то оборвалось.
   Наконец немцы, нагрузив телегу добром, сели и поехали дальше. Молча и хмуро смотрели хатынцы вслед незваным гостям. Лёкса тоже смотрел, спрятавшись за забором. Когда телега уже выехала на большак, Ганс крикнул селянам на прощание, ткнув себя пальцем в грудь:
   - Я есть карош зольдат! - и помахал длинной, как грабли, рукой.
   Лёкса все стоял и смотрел, пока телега с немцами не скрылась в лесу. Потом пошел к матери.
   Он нашел ее в той же позе: Адэля с отрешенным видом стояла над платком и о чем-то думала. Лёкса окликнул мать. Адэля будто и не слышит. Лёкса тоже стал смотреть на платок, что лежал в пыли, и... вспомнил.
   Зимою это было. Спросонья Лёкса не сразу понял: то ли поросенок в хлеву заверещал, то ли скрипнула калитка. Может, татка из города приехал? Гостинцы привез! Встать бы... Но разморенному теплом еще не остывшей за ночь печи Лёксе никак не хотелось вставать.
   А Зоська уже выскочила из своей теплой постели, залезла на скамью и, дотянувшись до Лёксиной ноги, свисавшей с печи, дернула за нее.
   - Вставай! Татка приехал! - радостно сказала она.
   - Не лезь! - крикнул сонный Лёкса. И, по привычке дав сестренке тумака, тут же соскочил с печи.
   Открылась дверь - и в теплую хату ворвался свежий морозный воздух, а вместе с ним и Василь. Он был в хорошем настроении: это было видно по его веселым глазам и по тому, как он, скинув с плеч мешок, снял рукавицы и потер руки. А когда отец потирает руки, это хороший признак. Василь подмигнул ребятне, окружившей его, и стал развязывать мешок. Все с нетерпением ждали гостинцев. Лёксе достались черные ботинки, блестящие, из пахучей кожи, и книга про Чапая. А потом все ели конфеты в красивых обертках и чуть на поссорились из-за серебристых бумажек.
   Адэля примеряла кофточку и платок. Она как-то помолодела сразу, прихорашиваясь у зеркала. Лёкса даже о своих ботинках забыл, на мать загляделся. Так был к лицу ей красный платок с вишневой бахромой!..
   Вспомнив это, Лёкса вновь окликнул мать. Адэля не слышала. Может, и она вспоминала тот день?.. Лёкса тихонько потянул мать за рукав. Адэля встрепенулась, посмотрела на сына глазами, полными слез, нагнулась, подняла свой израненный платок, в хату пошла. Открыла сундук и запрятала платок глубоко, на самое дно, под домотканые льняные полотна и вышитые рушники.
   С тех пор затосковала Адэля. Раздражительной стала, слезливой. В истории с платком она видела дурное предзнаменование. Немец расстрелял ее красный платок, ее любимый платок, который оберегал ее от несчастий. Что-то должно случиться. Так думала Адэля. И с той поры стала ждать беды. Но при чем тут платок, если была война? А война, как известно, всегда приносит беды.
   Лёкса пошел закрывать погреб и увидел в нем мертвого ужа. Так вот почему рассердился Ганс! Он просто-напросто трус! Ужа за змею принял и убил его. Нет, никому война ничего хорошего не приносит. Война - это страшное горе. И только в книжках она бывает ин- тересной.
   Как только уехали немцы, три самолета пролетели над Хатынью. Они летели так низко, что казалось, брюхом задевают верхушки сосен. Замелькали какие-то черные точки в небе, будто воронье, вылетевшее из утробы грохочущих чудовищ. Еще не затих рокот самолетов, как уже попадали немецкие листовки. Хатынцы читали их, не поднимая с земли: "Партизаны - твои враги! Они грабят, отнимают скот и продовольствие! Партизаны создают угрозу твоей жизни! Тот, кто скрывает партизан, поддерживает их или же знает о их местонахождении и не выдает их, подвергается высшей мере наказания - смерти! Деревни, где партизаны найдут поддержку, будут сожжены...
   Смерть партизанам!
   Помогайте прокладывать путь к свободе и счастью без палачей-комиссаров!.."
   Люди читали, плевались и топтали листовки ногами, а Лёкса думал: "Какой же палач Анютин папа? Он же комиссар и пошел защищать Родину! И какое это еще счастье хотят устроить немцы? А разве ему, Лёксе, было плохо?"
   Уборка урожая была в самом разгаре. И в эту страду в Хатынь явились полицейские, немец и староста Бис из соседней деревни. Немцы взяли Биса к себе в услужение потому, что тот знал их язык, был в плену в Германии еще в 1918 году. И этот представитель немецкой власти, собрав крестьян, стал переводить им все, что говорил немец. Фашист лопотал быстро и взахлеб, будто за ним гнались собаки. Бис еле успевал переводить его. А тот говорил о каких-то "новых порядках" какой-то "Новой Европы", которую задумал создать Гитлер. Пока Лёкса ходил в школу, дрался с мальчишками, запускал в небо бумажного змея, гонял голубей, бродил по лесу, отыскивал птичьи гнезда, дышал простором полей или просто бил баклуши, Гитлер ночи не спал, все думал о том, как сделать Лёксину жизнь счастливой. И для этого он разработал план "Новой Европы" еще задолго до того, как начать войну. И что с момента войны, по словам того же Гитлера, и начался поход в эту самую "Новую Европу". Вот только Гитлера беспокоит, что много, очень много мужчин "освобожденных народов" еще и сегодня с оружием в руках служат в Красной Армии и тем самым выступают против "Новой Европы", нанося ей большой вред. А ведь если бы они верили в порядочность Гитлера, то убедились бы в том, что ничего плохого он им не желает. Наоборот. Он восстановит частную собственность, подарит им земли. Зачем им колхозы? Пусть только бросят оружие и вернутся в свои семьи, они убедятся, насколько честны планы Гитлера. Ведь кто такие немцы? Для чего они пошли на Восток? Для того чтобы жизнь советских людей счастливой сделать.
   Когда немец кончил говорить, староста стал читать указы "нового порядка":
   - "Населению запрещается нелегальный убой скота для себя. Виновники в нарушении запрета будут строго караться местным комендантом... Все запасы урожая должны быть обмолочены в срок и сданы в немецкую комендатуру... Неподчинение будет караться денежным штрафом, лишением свободы, а в иных случаях - смертью!"
   Староста все читал и читал... В толпе послышался ропот:
   - Ничего себе порядочки...
   - Всё смертью угрожает... - Продался, бисов черт...
   Исподлобья глядели на старосту крестьяне. А тот все говорил, говорил...
   - Вот, стало быть, как. Кто будет сеять смуту среди крестьян и плохо отзываться о немецких властях, не будет сдавать одежду и молоко немецким солдатам, тот будет наказан. И потому советую выполнять указы. И еще: вы должны бороться с партизанами, доносить на них и задерживать. За это вы будете вознаграждены деньгами, землей и продовольствием. И еще вам надо выбрать своего старосту. Выбирать будете сами.
   Пока говорил Бис, полицейские расклеивали на стенах домов объявления. Когда же, сев в машину, немецкая власть укатила, все бросились читать их. И Лёкса тоже прочел: "Каждый, кто поможет бежавшим русским военнопленным или партизанам жильем, продуктами питания или окажет другую какую-нибудь поддержку, будет наказан смертью... Не будут наказаны лишь те, кто при появлении вышеупомянутых лиц срочно, по крайней мере в течение 24 часов, донесет на них в ближайший полицейский участок".
   И много всякого подобного говорилось в объявлениях.
   - На своих руку подымать учит. Христопродавец!.. Тьфу! - плевались старики, проклиная Биса.
   Обсудив последние новости, как никогда поздно расходились в тот день по домам угрюмые хатынцы. Они поняли: ничего хорошего "новые порядки" им не сулят.