Где-то горели города и села, где-то умирали люди. Но в Хатыни, маленькой деревеньке, затерявшейся среди дремучих лесов, не слышно было взрывов, выстрелов, плача и стона. Как будто войны и вовсе не было. Только в настроении людей ощущалась настороженность и ожидание чего-то страшного, неотвратимого. А порою и такое настроение исчезало, потому что тихо было кругом, на небе сияло солнце, задумчиво шептались о чем-то сосны, и в самой Хатыни как будто мирно текла жизнь.
   - Лёкса-а- а!
   Такая уж привычка у Адэли: кричит ещё в хате, потом выходит на порог. И так всегда. Зная это, Лёкса не спешит бежать в хату, а спокойно дожидается: мать сама выйдет. И вправду, Адэля тут же вышла на порог с крынкой в руках и снова протяжно, с ласковинкой в голосе, позвала:
   - Лёкса-а-а!
   Лёкса сидел на лавочке и что-то строгал.
   - Отнеси, сынок, Карабанам крынку молока.
   Лёкса бросает деревяшку под лавку и быстро вскакивает. Уж что-что, а это он любит: ходить к деду Карабану. И медку у него поешь и чего только от него не услышишь! Лучшего рассказчика не найдешь в Хатыни. А медок у деда Карабана самый пахучий, ни у кого такого нет во всей округе. Целый городок пчелиный у него. И пчелы особые, не такие, как у всех. Карабан говорит, что его пчелы не на всякий цветок сядут, только на клевер да на липу, потому что знают: цвет клевера да липовый цвет самые благородные, самые целебные. Может, это дед Карабан научил своих пчелок только с этих цветов мед приносить? Ведь когда ни придет Лёкса к деду, видит, как тот все ходит по улицам своего Пчелингородка и, наклонившись к ульям, говорит и говорит что-то тихонько и ласково, а глаза его при этом как-то странно светятся, а пчелы вьются вокруг него, жужжат ему что-то в ответ в самое ухо. И ни разу не было такого, чтобы хоть одна пчела ужалила своего хозяина. Видать, любят пчелки старика за его ласку и заботу. А дед Карабан очень заботился о своих питомцах: то улей поставит новый, то старый, еще пригодный, починит. Живут они дружно, что и говорить! Сколько раз Лёкса с завистью наблюдал, как старик, даже не прикрыв лицо сеткой, свободно разгуливает между ульями. А вот Лёкса боится подходить туда. Однажды попробовал, да... вспоминать неохота. Три дня после этого мать ему холодные примочки прикладывала - так пекло щеку! А раздулась до того, что и на улицу не выходил, боялся: ребята засмеют! Не знал Лёкса простого секрета: дед Карабан, прежде чем идти к пчелам, листом волчьей ягоды лицо и руки натирал. И ползают тогда по лицу его пчелы, а не кусают, потому что нравится им этот запах. А от Лёксы тогда мылом пахло. Не понравилось им Лёксино мыло, вот и ужалили его.
   - Не забудь же меду! - кричит Адэля вдогонку сыну, который уже скрылся за углом соседней хаты.
   - Не забуду-у-у-у-у! - отозвался Лёкса.
   Вдруг из-за сарая замурзанным колобком выкатилась Зоська и заканючила:
   - И я пойду-у-у!
   - Иди! - сказала Адэля.
   И Зоська побежала следом за братом.
   Карабан сидел на пороге хаты и плел из лыка корзину. Угостив детей медом, он вновь принялся за прерванную работу. Вдоволь налакомившись медом, Зоська ушла. А Лёкса, примостившись на бревне, что лежало под стеной Карабановой хаты, надеялся услышать какую-нибудь новую историю. Карабана медом не корми, а дай поговорить. Причем любит, чтобы его слушали, не перебивая. Лёкса оказался самым понятливым, самым терпеливым слушателем. И потому Карабан любил, когда мальчик приходил к нему. И Лёксе нравилось слушать хрипловатый голос старика под монотонное жужжание пчелок, летавших над садом. Усядутся, бывало, старик и мальчик в тени под грушей, и так хорошо им обоим! Карабан рассказывает, а Лёкса слушает. И Лёксе казалось, что старик знает все на свете! И рассказы его были один другого интересней. А однажды он поведал мальчику о Хатыни и о хатынцах.
   - Вот ты говоришь: меня эти божьи твари, пчелки, любят. Да и как не любить им меня! Ты, Лёкса, запомни, и человек так: к нему хорошо - и он тем же красным отплатит. А вот я как вспомню, в те годы, при графе Тышкевиче, уж как он обижал наших людей, как обижал! И отплатили ему люди. Ой как отплатили! Вот послушай. Мне тогда годков эдак восемь было. А вот помню. Такое, брат, не забывается. Жизня наша была не то, что теперя, при Советах. В ту пору, при царе Николае да при Тышкевичах, наш мужик, что пчелка божья, цельный день спину гнул, силы надрывал да все панскую утробу медком набивал. А про баб наших так и сказывать нечего. Хлебнули горюшка, что и говорить! Так вот... земельки тогда совсем у нас не было. А у Тышкевичей из века в век от Логойска и до самых Плещениц - вся земля графская! И поля, и луга, и леса - шагу не ступи! Ни шеста тебе срубить, чтобы стог сена подпереть, ни скотинушки попасти. Лес вокруг - а сами в землянках живем. Что тарантулы, графские люди - тут как тут!.. Так вот. Пошла однажды покойная мать моя, царство ей небесное, по траву для козочек. Нажала серпом травы - да в рядно. Несет, от тяжести пригибается. Трава сочная, болотная. А тут, как из-под земли, лесник вырос.
   "Чего это у тебя?" - спрашивает.
   "Известно, чего. Трава",- ответила мать моя. А сама ни жива ни мертва от страха.
   "Покажи-ка, что это за трава!" -лесник так говорит, будто сам не видит, что трава в рядне, а не что-нибудь.
   Скинула та ношу с плеч.
   "Где взяла?"
   "На болоте".
   "А болото чье?"
   "Панское".
   "А как ты посмела на панском болоте траву жать?"
   "А кому она нужна? Не пойдет же пан на болото. Трава бы все равно сгнила",- ответила мать.
   "И пусть гниет! Все равно не имеешь права!"
   Сказал это лесник, достал из-за пояса топор и давай сечь траву. Всю вместе с рядном и посек. Закричала мать от страха и ну бежать: думала, что вот сейчас погонится за ней изверг и ее еще зарубит. Бежала, не глядя под ноги, да в болото провалилась. Засасывает ее болото, стала звать на помощь. Но не спас ее лесник. Пока добежал, уже булькала болотная жижка над головой бедной моей матери... Э-эх! - тяжело вздохнул Карабан.- Вот такая наша жизня была. Да разве всю перескажешь?
   - А что было потом? Что сделали с лесником? - спросил притихший Лёкса.
   - Убили его мужики. Злой человек был. Ну, а потом революция началась. Пошли мы леса Иосифа Тышкевича рубить. Терпение у всех кончилось. И не только Тышкевича, а все панские леса рубить стали, имения жгли. А потом как стали нас хватать да в "холодную" сажать!
   - И тебя, деда?
   - И меня. Потом выпустили. С "волчьим билетом". Документ такой вместо паспорта давали. Значит, на работу принимать меня нельзя, на ночь впускать ни в одну хату тоже нельзя. Будто волк или бандит какой. Да мир не без добрых людей. А тут новая революция. Это в семнадцатом году которая была. Ну и я со всеми вместе буржуев гнал. А потом на нашу Логойщину вернулся панов выгонять, бедным волю давать. Думаешь, наша Хатыня такой вот сразу стала? Нет, брат. Много потрудился наш мужик. Не одну каплю пота и кровинушки пролил. А потом глядь - и людьми стали хатынцы. В каждой хате полно, как медку в ульях. А хат все больше и больше. И выводки в них целые, что у наседок. У одного Барановского девять жаворонков растут. А все почему? Потому что жить лучше стали. А когда-то тут ни души не было. Одна хата стояла, дай та охотничья. Графиня Софья, сказывают, поставила. На охоту сюда выезжала. А может, и не она?.. Кто ж теперь это помнит... А потом Тышкевич Константин продал лес, все деревья повырубал, а земельку с пнями да корчами своим бывшим крепостным отдал. Это уже после отмены крепостного права было, когда мужик свободу получил, а доля его все такой же тяжелой оставалась... Ишь как теперя хат понастроили! Вот потому Хатыней и прозвали. На карте "Хатынь" пишется, а мы сами "Хатыня" говорим. Ласковей так...
   А однажды Карабан рассказал, как хатынцы поначалу в землянках жили. Оконце над самой землей, и дня в такой землянке не увидишь. А ночью подойдет волк к землянке и оконце языком лижет. С голодухи, видать. Стекла не было, так вместо него окно бычьим пузырем затягивали. Мутно, а все ж свет какой-то да проникал. Вот и лизал волк этот пузырь. Приходилось лучину жечь, чтобы зверя в лес отогнать. К великой своей радости, узнал Лёкса от Карабана о том, что первым поселенцем в Хатыни был Лёксин прадедушка. Потом уже поселились Мироновичи, Карабаны и все остальные. Узнал он и то, как на Логойщине колхозы создавались. Раньше всех крестьяне в деревне Корень начали. Забрали землю у ксендза да поделили всем поровну на пять бедняцких семей. Вместе сеяли, вместе урожай кимали, потом все делили между собой. Вот так попробовали - хорошо получилось. Всем завидно стало. По их примеру и другие деревни пошли. Потом глядь - и колхоз "Красная заря". Три деревни в него вошли: Селище, Мокрядь и Лавоша. Потом и Хатынь к ним присоединилась.
   Много интересного узнал Лёкса о своей Хатыни от Деда Карабана. Ни в одном учебнике истории такого не прочтешь. Но все это Карабан рассказывал до войны. А с того дня, как война началась, неразговорчивым стал, все молчит больше. Лёкса заметил перемену в старике, и всё ж таки ждал от него новых рассказов. И теперь ждал.
   Все плетет корзину Карабан, а Лёкса тихо сидит, не уходит. Взглянул Карабан на мальчонку, в его синие, задумчивые, как у матери, глаза, и подумал: "В мать лицом удался. Вот только волосы отцовские, как рожь поспелая. У Адэльки темные". Заглянул Карабан в Лёксины глаза - и понял мальчика, сжалился над ним. Набил трубку самосадом, затянулся и рассказывать стал. А рассказал он сегодня о том, как учились хатынские дети до революции. Школ не было. Полхаты перегородили - в одной половине семья живет, в другой дети учатся. А учитель из Логойска приходил. Платили ему те хатынцы, дети которых учились. А учились те, кто побогаче. Учитель жил у каждого ученика по очереди, ел, пил и спал в его хате. Так из хаты в хату и ходил. А когда всех обойдет, тогда начинал снова по кругу. Жить ему негде было, и плату небольшую от селян получал.
   Лёкса слушал затаив дыхание.
   - Деда, а это правда, что учеников били? - спросил он.
   - Правда. За ошибки наставник "лапой" наказывал. Сколько ошибок сделает ученик, столько раз наставник бил его по ладони.
   - А меня не били...- пролепетал Лёкса.
   - Так то ж при Советах...- со вздохом сказал Карабан.- Мы, старики, люди темные. А вот вам, молодым, дорогу в грамоту революция открыла. Теперя только бы и учиться... да вот опять война... Будь она неладна. Стар я. А то пошел бы со всеми вместе немца бить. Я ведь революцию еще в пятом году делал, а потом Колчака гнал.
   - Расскажи, деда! - прилип Лёкса к Карабану, как пчелка к меду.
   Но в это время послышался сердитый крик Адэли:
   - Лёкса-а-а!.. Чтоб ты провалился-а-а-а-а!.. Погляди, куры огурцы поклевали-и-и-и!
   - В другой раз расскажу. А теперя иди. Мать кличет,- сказал дед Карабан, споласкивая крынку от молока и наливая в нее душистый солнечный мед, над которым роем закружились пчелы.
   Ушел Лёкса. А Карабан все плетет корзину, задумавшись, а лыковые хвостики тянутся, тянутся, уводят его память по длинной дорожке в далекое прошлое... Голос Адэли, кликавшей сына, болью отозвался в его сердце. Посмотрел старик в сторону леса, за который каждый день прячется солнце. Глаза Карабана сидят глубоко, и, когда он смотрит из-под нависших бровей, они, как два осколочка ясного неба из-за лохматых тучек, выглядывают и чему-то усмехаются. Спокойные, мудрые глаза. А стоит старику прикрыть веки - и лицо застывает, становится строгим. Карабан закрыл глаза. И увидел себя молодым крепким парнем. Врезался в память тот день, видать, и топором его не вырубишь, в могилу его с собой унесет.
   ...Тогда солнце клонилось к закату. Тревожно шумел панский лес. Умолкали голоса засыпающих птиц. Нетерпеливо бил копытом конь, привязанный к сосне. Петрусь треплет жеребца по холке: мол, потерпи, недолго осталось ждать. Сейчас придет. Сейчас она придет, Анисья. И мы умчимся отсюда куда глаза глядят, втроем новую жизнь начнем. Но все шумел лес, лишь изредка пискнет пичужка во сне, а Анисья все не появлялась. Давно уже солнце за лес закатилось. Мраком окутало все, вот уже и хаты еле различишь во тьме. Где-то на другом конце деревни сонно проскрипел колодезный журавль. И все стихло. "Нет, не придет. Все кончено. Закатилось мое счастье, как солнце за лес. Только солнце утром взойдет, а мое счастье никогда". И все еще чего-то ждал Петрусь. Не торопился уходить из родных мест. Да разве ж придет Анисья? Уговор у них был такой: если не придет до заката, значит, отец не пустил, значит, поезжай один. Так чего ж еще ждет хлопец? Петрусь вытер рукавом непрошеную слезу, прощаясь со своей любовью, а заодно и с Хатынью, потом вскочил на коня и, понурив голову, углубился по тропе в лес. Вот так и погибла его любовь. Не суждено, значит, ему с Анисьей век вековать, детей в любви растить, миловать. А все отец ее, Прокоп, крутой у него характер был. Заупрямился. "Нет,- говорит,- за бандита не выдам тебя, хоть умри!" Анисья поплакала, погоревала, но не умерла. За другого замуж пошла: трудно красивой в девках усидеть. А когда вернулся "бандит" тот самый, который имения панские жег, скот и земельку беднякам делил, так уж не застал в живых отца Анисьи. Но Анисья уже с детьми была. И хоть по-прежнему любила она Петруся, а все ж не ушла к нему от своего, жаль стало: уж очень отец детей любил, особенно старшую, Адэлю. Потужил еще Петрусь, потужил да и сам женился. Хорошая у него Алена, ничего не скажешь: и работящая, и собой видная, да вот только на язык востра, сладу с ней нет. Это не то что робкая, застенчивая Анисья. Адэля вся в нее и лицом, и характером вышла. Потому и полюбил Карабап Адэлю, как дочь родную, а Лексу, как дорогого внука. Крепко полюбил его Карабан. Да и как не любить этого вихрастого мальчонку с пытливыми глазами? Все беды и радости в семье Желобковичей близко к сердцу принимал старик. А и то сказать, не повезло Адэле с первого же года замужества. Хоть и неплохой мужик Василь, и на руку спор в работе, и характером веселый, да не было полного счастья в их семье: не по любви замуж вышла Адэлька, да и первые детки, пожив несколько годков, поумирали. Хилые здоровьем были. Вот это горе и сказалось на характере Адэли. Замкнутой стала, покорной и суеверной чересчур. А может, просто в мать пошла? Та такой же была. Не надышится Адэля на свою выжившую четверку и все боится, как бы не сглазил кто, порчи на них не наслал. Сама и пальцем их не тронет: "повредить" боится. Это у нее оттого, что все первенькие поумирали. Внушила себе с тех пор, что если бить будет, то и эти умрут. И когда надо наказать детей, просит Адэля соседок. А однажды вбила себе в голову, что только красная рубашка и спасла ее Лексу от неминуемой гибели в грозу. Бедняжке мерещится, что все громы и молнии только в ее детей и метят. Да разве ж так можно жить! Надо поговорить с ней...
   После того как смерть Анисью унесла, Карабан, как только мог, помогал Адэле и ее детям. То медку даст, то корзину сплетет, а в Лёксе души не чает. Догадалась о чем-то Алена. Но как только заикнулась о своей догадке, цыкнул Карабан на старуху, да так, что та больше никогда ему про Анисью не напоминала.
   Карабан открыл глаза - перед ним как на ладони лежала Хатынь. Хата Карабана стоит на пригорке, и оттуда все видно вокруг. Ветерок принес горьковатый запах дымка, что струился над Адэлиной хатой,- время к обеду шло. "Старая хата у Василя, новую впору ставить",- подумал Карабан. Кое-где сверкают на солнце свежие срубы домов. Утонула Хатынь в куще садов, а в каждом ульи стоят, и пчелки соты медом наполняют. Вишни и яблони, солнцем разморенные, свесили усталые ветви. Колодезные журавли высоко в небо тянутся, будто облака подцепить хотят. Прясла с пахучей скошенной травой в каждом дворе стоят, уютно жердями поблескивают. А вокруг Хатыни поля колхозные хоровод водят. Гречиха будто розовым платком помахивает, грозит всю деревню кашей накормить, лен зеленым подолом пыль подметает, всех женщин в платья обещает нарядить, а пшеница в желтой блузке колосками важно покачивает: мол, кто откажется от моих пышных белых хлебов! Смотрит лес, обступив поля со всех сторон, на этот веселый хоровод, шумит тревожно и какую-то думу думает...
   Очнулся Карабан, тряхнул седой головой, глаза протер, видать, померещилось ему такое - где ж это видано, чтобы все вокруг плясало? Или вздремнул Карабан, или солнцем голову напекло. Он еще раз обвел глазами лес, поля, Хатынь, прислушался к тревожному шуму сосен. "Неужто все это немцу достанется?" - горькая мысль полоснула старика по сердцу. И вновь Карабан принялся за корзину.