17

   ...Шли четвертые сутки осады. Неожиданно компрессоры стихли - видимо, карателям не хватила баллонов. Паузой нужно было воспользоваться, передать в Москву хотя бы главное. В Нерубайском или Усатове выставить антенну было уже невозможно, только у Фоминой балки оставались еще не замурованные щели.
   Семен Неизвестный впервые за три дня заснул. Второй радист - Глушко - лежал больной.
   Владимир подошел к спавшему Семену - как-то неестественно откинута правая нога, снят сапог, из-под брюк выбился окровавленный бинт. Тихо простонав, Семен заворочался, видно от боли, проснулся.
   - Что это? - спросил его Бадаев. - Почему забинтован?
   - Кусанула шальная.
   - Когда?
   - Да в ту ночь еще, у телеграфного столба. "Терновник", - вспомнил Бадаев.
    - Как же теперь?
   - Руки целы... Рацию только пусть кто-нибудь дотащит до места.
   Идти с Семеном на радиосвязь вызвался Мурзовский. Теперь это было еще опаснее, чем в ту ночь после взрыва спецэшелона, - каратели пригнали в степь третий пеленгатор, установили еще несколько прожекторов. Для огневой поддержки пришлось послать отделение Петренко.
   С рассветом вся группа вернулась в лагерь. Мурзовский - без ремня, без оружия...
   - Что случилось?!
   Оказалось, что перед выходом Мурзовский <для смелости> изрядно выпил и в степи начал ухарствовать - вылез из щели, кинулся очертя голову с антенной к оврагу. Семен нагнал его, прижал к земле. Но при обратных перебежках подвела Сему раненая нога - попал под пулеметную очередь.
   Его внесли на окровавленной шинели. Он еще стонал. Что-то хотел сказать склонившемуся над ним Бадаеву, приподнял голову и тут же запрокинул ее.
   В гнетущей тишине слышны были лишь потрескивания дымных светильников да капель в гулком черном зеве колодца.
   Заплетающейся, шаткой походкой Мурзовский подошел к Бадаеву, рванул на груди гимнастерку:
   - Стреляй!
   Никто не шевельнулся.
   - Стреляй... или застрелюсь сам! - истерически выкрикнул Петр.
   Бадаев молча вынул из кобуры и протянул Петру свой незаряженный пистолет. Тот схватил пистолет, поднес к виску, обвел всех мутным взглядом. Никто не бросился к нему, никто не попытался остановить. Только все явственно услышали капель, гулкую, жуткую...
   Мурзовский стоял неподвижно, у него, как в ознобе, стучали зубы. Пистолет выпал. Кто-то поднял его, положил на стол.
   - Под арест, - тихо распорядился Бадаев. Часовые сообщили: каратели вновь начали качать газ. Бадаев подозвал завхоза лагеря:
   - Немедленно, Иван Никитович, проверьте у всех противогазы.
   Осмотрел маску своего противогаза, направился к работавшим в штольне.
   В лагере становилось невыносимо душно, Рубахи прилипали к спинам. Люди зевали, метались по душным штрекам - началось кислородное голодание.
   Чтобы добыть воздух, расчищали неизвестный оккупантам выезд, засыпанный еще в двадцатых годах.
   Трудно было добытчикам воздуха: впрягаясь в бендюжки, они возили землю, таскали ее на себе в мешках и корзинах круглосуточно, в две смены. С каждым днем кислородное голодание становилось опаснее и опаснее. Люди дышали, не закрывая рта, часто, надрывно кашляли. Приходя на базу, старались сидеть, не шевелясь, не разговаривая, сохраняя силы. Все угрюмее становились люди. Все чаще плакали, прижимая к себе детей, матери. По утрам на нарах оставались новые и новые больные. Расчистка выезда затягивалась - много лет гнали туда ручьи песок и мусор.
   Наконец, грунт стал поддаваться легче, свежее стала земля, запахло корнями кустарника.
    - Пробились!
   Кто-то всадил с размаху лом, и он проскочил в пустоту. Из провала побежал ручеек, и вдруг, вода хлынула мутным потоком. Зачерпнул Бадаев ладонями воду, дал чуточку отстояться, попробовал на язык - помрачнел: вода оказалась межпластовой... Дальнейшие раскопки были бессмысленны - с водой шел плывун.