4

    Уже всходило солнце, когда Бадаев на той же обкомовской полуторке выехал из санатория.
   Аркадия, Отрада - в старину здесь были дачи местных богачей. Садами и парками отгородились они от "голопузовки" - одесских рабочих районов.
   От самого дальнего из них - Большого Фонтана - тянется вдоль моря извилистая, заросшая кустарником балка Рыбачья. В конце ее - старейшая рыболовецкая артель имени лейтенанта Шмидта, легендарного героя Севастопольского восстания 1905 года.
   Крут, скалист в этих местах берег моря. Еле приметными лазами темнеют на нем заросшие дерезняком полуобвалившиеся входы в старые катакомбы. Их прозвали "Ласточкиными гнездами" - там и в самом деле давно уже хозяйничали быстрокрылые птицы. Но о многом могли бы поведать закопченные светильниками береговые пещеры. Здесь, в рыбацком поселке Большого фонтана, скрывались в 1905 году от ищеек царской охранки революционные матросы.
   Дальняя окраина, закаленные морем люди, революционные традиции - здесь и решил Бадаев создать один из верховых партизанских отрядов. Еще в августе приезжал сюда, беседовал со старожилами, присматривался к месту.
   Утонувший в бузине и смородине спуск в балку, сходящиеся с трех сторон глухие улочки... "Затишье" - самый отдаленный тупичок поселка. Именно такое затишье и нужно было Бадаеву. Рыбак Григорий Шилин привел Владимира к женщине средних лет - вдове, матери двух детей, Ксении Булавиной.
   - Прошу до хаты, - встретила она гостей. - Достань, доченька, с погребу юшки... Нарви, сынок, цибулек!
   Гости прошли в чистую, недавно побеленную хату, сели за стол. Бадаев увидел на шее у женщины крестик:
   - Веруете?
   - Да ни! Память по мужу.
   - Нашей веры она, - улыбнулся Шилин. - Голопузой командой еще к "Ласточкиным гнездам" бегали. А в девятнадцатом году в исполкоме работала - анархисты чуть на крюк не вздернули... Расскажи-ка, Ксюша, историю свою.
   - Да уж и история, - отмахнулась хлопотавшая у стола хозяйка. - В девятнадцатом-то кого только не заносило в наши края: и белых, и синих, и зеленых. А тут смотрю: в кожанках, ленты пулеметные поверх, штаны красные. Ну, думаю, свои. Только вижу: ходят по исполкому, плакаты сдирают. "Что ж, - говорю, - товарищи, делаете? Под портянки или на цигарки бумаги надо - так я старые газеты дам". Хлопец-то в красных портах глазищи на меня вытаращил: "Как изволили-с, мадам, величать нас? Товарищами? - размахнулся, да плеткой по лицу меня хлобысь! - Гусь свинье не товарищ!" Командует: "Вздернуть большевичку на крюк!" И вздернули, кабы не Григорий... Дверь как раз в исполкоме чинил, а у двери той ведро с бензином стояло.
   Шарахнул Григорий ведро ногой и следом - лампу. Так разом все огнем и охватило. Выбежали бандюги - наши тут и прибрали всех. Появился потом начальник ихний. "Хлопцев моих не видели?" - "В море, - говорим, - на шлюпке ушли, налакамшись дюже". - "Куда ж, - говорит, - их леший понес?" - "Говорили им, мол: штормит по ночам море". - "А они?" - "Анархистам море по колено!" И так ладно у нас получилось, что поверил начальник, - с тем и отбыл.
   - Вот, дружба сызмальства, - пожаловался Григорий, - а замуж за меня не пошла... Тридцать лет ждал... Как на духу тебе...
   - Да не выкладывай все, - улыбаясь, сказала ему женщина. - Как на исповеди верующий...
   - А я, Ксения, верующий и есть: в людей хороших верую... в идею нашу большевистскую верую... в любовь большую верую...
   Ксения смущенно присела на лавку. Бадаев молчал. Заговорили о деле.
   - Надо, Ксюша, надо, - говорил Шилин. - Потому до тебя и привел, что верю тебе как собственной совести...
   Не раз наведывался Бадаев в этот дом. Дети хозяйки Муся и Юра видели, как дядя Бадаев ходил, приглядывался к чему-то во дворе.
   Потом возчик с деревянной, похожей на ступу, ногой привез из города еще какого-то мужчину - высокого, сутулого, со свежевыбритыми, припудренными щеками. Муся объяснила Юрке, что новый жилец был управляющим ТЭЖЭ - главным над магазинами духов и пудры - вот и привык пудриться. Звали его Петром Ивановичем.
   - В городе бомбят, у нас потише, - сказала детям Ксения, - с нами пока и поживут.
   Знакомясь, Петр Иванович протягивал пухловатую руку, вежливо представлялся:
   - Бойко!
   Жена Бойко выглядела так молодо, что Муся приняла ее сначала за его дочь.
   Жильцы привезли собаку с тремя слепыми еще щенками. Собака сама перетащила щенков с телеги в поставленную у хаты корзину. Юрку это привело в восторг. То и дело приходилось отзывать его от огрызавшейся Нельмы.
   Подвода была завалена вещами. Их перетаскивали хромой возчик, Шилин и приехавший вместе с жильцами из города паренек лет пятнадцати-шестнадцати в тельняшке и расклешенных брюках. Густые, вразлет, черные брови, темные глаза, сжатые губы. Муся сразу мысленно окрестила его "морячком".
   Тяжелые тюки "морячок" таскал один.
   - Дай помогу, - сказала Муся.
   Он глянул на нее так, что девочка смутилась. Оттащил один тюк, вернулся, взвалил на спину второй.
   - Ну почему не хочешь, чтоб помогла? - повторила Муся.
   - Тоже мне помощница, - насмешливо бросил "морячок". - В хате вон ляльки плачут!
   Девочка обиделась. Мать и та давно уже советуется с ней как со взрослой, а этот - "ляльки". До кукол ли было Мусе? С пяти лет без отца. Братишка на руках у нее вырос.
   "Морячок" достал из колодца бадейку воды, умылся, бросил деловито возчику:
   - Так я, дядя Федулай, пошел.
   - Трохи б переждал. Зенитки у причала бьют, осколки сыплются,
   - От осколков есть предохрана! - "морячок" снял с телеги большую, как ведро, кастрюлю, надел на голову. - Во!
   Расхохотался возчик:
   - Ну дуй с предохраной своей!
   Спустился паренек в балку. Незаметно спустилась за ним и Муся. Никто из мальчишек не задевал еще так ее самолюбия. Хотелось догнать и сказать что-нибудь тоже обидное.
   "Морячок" дошел до берега и прыгнул вниз, покатился по сыпучему, почти отвесному склону. Даже у смотревшей со стороны Муси захватило дух. Зажмурилась. А паренек тем временем исчез. Куда?
   V причала лежала перевернутая вверх дном при- гнанная кем-то недавно рыбацкая шаланда. Только под ней он мог спрятаться. Подобралась девочка к шаланде поближе, услышала голоса.
   - Сцапают в море на корыте таком.
   - В море будем выходить по крайности. Перцу фашистам можно давать и из катакомб.
   - А кастрюля на всех маловата...
   - Какую же тебе?
   - По его аппетитам - бадейку!
   Голоса незнакомые. "Ребята, наверное, тоже из города", - подумала Муся.
   - А мне, Яшуня, в море с вами можно? - послышался девичий голос.
   - Ты, Любаша, будешь связной на берегу с сеструнькой моей на пару.
   Это, конечно, говорил "морячок". "Значит, зовут его Яшуня", - отметила Муся.
   - А можно клятву подписать просто чернилами? - тихо попросил девичий голосок.
   - Палец уколоть боишься, а в море просишься! - сказал Яшуня.
   - Боязно самой-то! Ты кольнешь, ладно?
   Муся отползла потихоньку от шаланды и хотела было уйти домой, но откуда-то вывернулся Юрка:
   - Крикну сейчас: "Жених да невеста облопались теста!" Хочешь?
   - Ты что? Не смей! - пригрозила брату Муся.
   И когда он только перестанет таскаться за ней как хвост. Никуда не уйдешь от него!.. Разболтает теперь все, это уж точно.
   Она строго наказала Юрке держать язык за зубами, но ведь с дядей Бадаевым у него другой уговор: никаких секретов друг от друга. Как же Юрке молчать, если он слышал, что ребята, пригнавшие три дня назад из города шаланду, собираются давать фрицам перцу.
   - Какого? - не понял будто дядя Бадаев.
   Юрка скосил хитро глаза:
   - Наверно, красного, самого жгучего!
   Заинтересовался дядя Бадаев, попросил Юрку как мужчина мужчину:
   - Проводи туда.
   Голосов под шаландой слышно уже не было. Заглянули под лодку - у "Ласточкиных гнезд" раздался свист, кто-то крикнул:
   - Эй, чего надо?
   - Главного вашего!
   По сыпучему склону скатился знакомый Юрке паренек в тельняшке.
   Долго разговаривал с ним Бадаев. Потом спросил:
   - А без пропуска в порт пробраться сумеешь?
   - Надо - проберусь! - отвечал "морячок".
   - Ну, скажем, надо!
   - Шуткуете?!
   - Правда... Забыл пароль, а необходимо послать записку...
   Паренек посмотрел на солнце.
   - Часам к четырнадцати буду там... Устраивает?
   - Ой ли? - сказал Бадаев и отдал ему записку.
   Паренек зашагал к причалу. Там рыбаки грузили на катер бочки, прохаживались солдаты. "Морячку" пришлось обходить причал по ручью - спустился в промоину, скрылся.
   Вернулся он вечером с ответом. Бадаев долго похлопывал его по плечу, приговаривая:
   - Ловок, ничего не скажешь! Как же, если не секрет, прошел через посты?
   - На катере в бочке... Погрузили и выгрузили.
   - А в бочку как попал?
   - Бочки из погреба выкатывали. А в погреб из катакомб лаз есть.
   Рассмеялся Бадаев, потом внимательно посмотрел ему в глаза:
   - У меня к тебе серьезный разговор, Яша.
   Бадаев уже хорошо знал не только самого Якова Гордиенко, но и всю его семью: брата Алексея, сестру Нину, отца, даже привычки его, приговорочки. Хоть и суров бывал в семье матрос революционного "Синопа", но при случае любил ввернуть о сыновьях: "В тельняшках родились, морская кровь... - И кивнет мимоходом на сундучок, сделанный Яковом еще до поступления в мореходное училище. - В кругосветку собирается меньшой-то!.."
   - Что ж ты небрежно свой сундучок хранишь? - сказал Яше Бадаев.
   - Где?
   - Под шаландой.
   - Как узнали?
   - Бирка висит: "Яков Гордиенко". Пора, друг, командиру летучего разведывательного отряда вспомнить и о конспирации. Кругосветка пока откладывается.
   В черных глазах паренька появилась настороженность.
   - Да, да, - подтвердил Бадаев. - Соображения такие имеются: летучий разведывательный отряд - самое боевое звено подполья. И ты командир. Дело, конечно, рискованное. Может, подумаешь?
   Паренек сдвинул со лба кубанку:
   - Кому буду подчинен?
   - Совету отряда! Проверим получше твоих ребят, и принимай команду.
   - Кому командовать, тому и проверять! - выпалил Яша.
   Бадаев рассмеялся:
   - Договоримся, Яшуня, сразу: командир - ты, а командовать будем уж как- нибудь вместе.
   - С кем?
   - С советом отряда, со мной. И вот первый совместно выработанный приказ: "флот" свой отгонишь в укрытие. До особых распоряжений в действие не вводить. "Перцу" фрицам давать будем продуманно. Ясно? Соберешь ребят завтра в "Ласточкиных гнездах". Но без "хвостов".
   Вернулись в хату к Булавиным. Пили чай, ели горячие пышки.
   Гудела отдаленная канонада. Насторожив уши, подпихивала под брюхо щенят Нельма...
   
   
    
   Теперь канонада гремела совсем уже рядом. За полтора месяца фронт приблизился. Полуторка, которую Бадаев взял в обкоме партии полтора месяца назад, по дороге на Большой Фонтан вышла из строя.
   Еле раздобыл Бадаев крытый брезентом "газик". Проехав немного, шофер остановил машину, принялся снимать тент.
   - Зачем? - не понял Бадаев.
   - Вижу: глаза закрыты... устали... Сниму, думаю, брезентик. С ветерком легче будет.
   - А если сглазят? - усмехнулся чекист. - Оставь...
   Обогнув Рыбачью балку, свернули к Затишью.
   Со вчерашнего дня тихий тупичок поселка заполонили начавшие уже сниматься с передовых позиций войска. К порту они двигались только ночами. Днем либо демонстрировали ложные передислокации, либо размещались на привал в заросших балках, в хатах рыбаков.
   Расположились солдаты на отдых и у Булавиной. Только летняя половина хаты, где жил со своей молодой женой перебравшийся из города Бойко, была свободна.
   Бадаев застал Бойко за бритьем. Тщательно выскабливал он щеки, но даже пожилые бойцы отряда все равно называли молодящегося командира "стариком". Настоящая фамилия его была Федорович, звали Антоном Брониславовичем. Под новой фамилией должен был он остаться в городе владельцем слесарной мастерской и возглавить совет командиров боевых и разведывательных десяток. Ему же оперативно подчинили и летучий отряд Якова Гордиенко. Для легализации при оккупационном режиме кандидатура Федоровича-Бойко была подходящей: прибыл в Одессу из Измаила, работал в тресте ТЭЖЭ, на винном заводе, имел и навыки делового человека, и типичный облик торгового работника. А между тем служил в двадцатых годах в ГПУ. Был он к тому же давним другом Мурзовского.
   Вечером Бадаев и Бойко собрали у причала рыбаков - бойцов отряда - как будто для ремонта снастей. Пришли говоруны братья Музыченко, чернобровый, осанистый бригадир Барган, светлочубый Козубенко.
   Что сказать людям на последнем перед уходом в подполье сборе? Уточнили пароли, отзывы, первоочередные задачи. Что еще? И вспомнились Бадаеву слова Шилина: "А я верующий и есть. В людей хороших верую, в идею нашу большевистскую верую..." Хотелось повторить эти слова как клятву. Но говорили о самом необходимом, скупо, коротко. Потом, по старому русскому обычаю, посидели, как перед дальней дорогой.