3

    В заваленном ящиками кабинете секретаря обкома закончилось последнее "верховое" совещание подпольщиков.
   Все разошлись, с секретарем остался один Бадаев.
   - Был ведь сегодня и в порту, и у рыбаков, на двух заводах... Куда надумал еще? - устало спросил секретарь.
   - В палеонтологический музей. К профессору Грищенко.
   - Профессор эвакуируется на "Пестеле" через полтора часа.
   - Потому и прошу машину.
   - Две угробил - дай третью! Переждать-то бомбежку можно?
   - Нельзя! К профессору надо заехать с людьми, а они еще за городом...
   Через час серая от пыли полуторка подкатила к палеонтологическому музею. С нее сошли трое - Бадаев и старые горняки, резчики ракушечника: седой, с рыжеватыми усами Кужель и черный, хмурый Гаркуша.
   Двери музея открыл сторож - длиннорукий горбун. Придирчиво осмотрел посетителей, впустил одного Бадаева. Кужеля и Гаркушу остановил:
   - Куда в сапожищах таких... по коврам!
   Профессор ждал Бадаева.
   - Кое-что я вам уже подобрал! - Он вынул из сейфа кипу папок. - Записи, отчеты начиная с тысяча девятьсот девятнадцатого. Я сам ведь впервые спустился в катакомбы с партизанами. А вообще... - профессор достал из бумажника посадочный эвакуационный талон. - Верните-ка это в обком, я останусь с вами. Без человека, знающего катакомбы, вам не обойтись.
   - Знающие, Тимофей Георгиевич, уже подобраны.
   - Где же они?
   - Не пустил ваш хранитель. Не по коврам, говорит, сапожищи.
   Профессор открыл дверь, крикнул сторожу:
   - Впустите товарищей.
   Встреча с Кужелем и Гаркушей была неожиданной радостью для ученого:
   - Иван Афанасьевич, Иван Гаврилович! - обнял он сначала одного, потом другого. - Сколько лет, подумать только!
   Они были хорошо знакомы. В девятнадцатом совершали из катакомб партизанские вылазки. Ходили туда с научной экспедицией в конце двадцатых.
   - Не подскажете ли нам, Тимофей Георгиевич, - спросил Бадаев, - куда в случае газовой атаки отводить газ?
   - В Усатовскую штольню, но не к лиману, а в степь. У лимана выше влажность - тяга хуже.
   - Для связи с верхом подобрали колодец, - продолжал Бадаев, - а он оказался "предательским": крышка на нем нет-нет да и забарабанит, как на кипящем чайнике. Может, от нашего кухонного дыма?
   - Дым ни при чем. И колодец не предательский, - улыбнулся ученый. - Это своеобразный барометр... Вероятно, глубокий?
   - Метров сорок.
   - Имеются, очевидно, толщи сухого ракушечника. Сухой он пористее. С повышением атмосферного давления воздух нагнетается в поры, с понижением высасывается из них. От восходящих воздушных потоков крышка и барабанит. Сделайте отвод или отверстие, как делают в крышке того же чайника. Только и всего!
   - И последнее, пожалуй, главное, - сказал Бадаев. - Шахты Дальника подземных связок с другими не имеют?
   - Да, они единственные в своем роде - глубокие и тупиковые. В конспиративном отношении это и хорошо, поскольку исключено проникновение со стороны, и плохо, поскольку нет резервного выхода.
   - А сдается, Тимофей Георгиевич, что есть сбойка с Дальницкими шахтами там, где отпечаток нашли, - напомнил ученому Кужель, - Забыл, как та тварь называется... Архикрыс?
   - Археоптерикс, - поправил своего бывшего проводника палеонтолог, - ящерохвостая птица юрского периода... И вы помните, где это место?
   - Помню, - отвечал Кужель, - зараз и планчик набросать могу.
   - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался профессор, усадил Кужеля за стол, дал лист бумаги, карандаш.
   Старый горняк нарисовал схему штольни и двух почти сходящихся вместе, соединенных сбойкой штреков.
   Профессор вызвал сторожа, попросил его принести из архива картографическую папку, нашел в ней нужную схему, сличил с наброском Кужеля, согласился:
   - Пожалуй, Иван Афанасьевич прав, могла быть в этом месте сбойка. Но теперь, вероятно, завалена оползнями, а расчистка в таком зауженном месте - дело кропотливое и длительное.
   - Время на это как раз есть, - сказал Бадаев. - Не обмануться бы только местом.
   - С Иваном Афанасьевичем и Иваном Гавриловичем не обманетесь - это ж мои референты, - улыбнулся ученый.
   От профессора на той же полуторке Бадаев и горняки выехали в Нерубайское.
   В двенадцати километрах от города, в степи, на холмах, раскинулось это старейшее село Одессщины. До наших дней дошло предание, будто разослал из этих мест пан-богатей зазывал. Кричали они на ярмарках и переправах: "Хотя кто и с чужою жинкою прийде або с чужими волами - прийме наш пан на земли вольгот- ные".
   Плохо жилось под турецко-татарским гнетом хилым, престарелым, не способным рубаться на саблях запорожцам. Вот и собрались "нерубайцы" на обещанной вольготной земле, поселились на холмах в степи. Потому и стало село называться Нерубайским.
   А Усатово, согласно тому же преданию, возникло позже. Отделился, ушел к Хаджибейскому лиману один из нерубайцев. Необыкновенной пышности были у него усы. В подражание отцу стали отращивать такие же усы сыновья. И прозвали хутор Усатовом.
   Скрестились со временем неподалеку от этих хуторов железная и шоссейная дороги. Нерубайское превратилось в стратегически важный коммуникационный узел.
   Здесь, на скрещении дорог между Нерубайским и Усатовом, в глубоких многоярусных катакомбах и решено было разместить основной партизанский отряд и оперативную группу Бадаева.
   К Нерубайскому полуторка подкатила уже в сумерках.
   От озаренного пожарами неба все вокруг - и дома и люди - казалось бронзовым. Выли, пролетая над головой, снаряды и мины, посвистывали осколки. Всего в нескольких километрах отсюда пролегал оборонительный рубеж защитников города. Отблески взрывов плясали на стеклах окон, на сложенных из белого ракушечника хозяйственных постройках.
   Еще вчера на холме за дорогой белел выстроенный здешней артелью Дом культуры. Сегодня над обуглившимся остовом его чернели лишь скрюченные огнем швеллера, тавровые балки.
   Война была рядом, но люди будто не замечали ее, занимаясь, казалось, обычными, будничными делами.
   Возчик с похожей на ступу деревянной ногой вел под уздцы настороженно шевелившую ушами лошадь. Трудно было понять, какой она масти, - так разукрасила труженицу ракушечная пыль каменоломен. На легких дрожках - набитые чем-то мешки.
   Грузами завален был весь двор артели - ящики с гранатами и винтовками, увязанная в тюки теплая одежда, матрацы, кухонная утварь, спрессованное сено, мешки с мукой, зерном и крупами - все это нужно было переправить под покровом темноты в шахты, на сорокаметровую глубину.
   Подземный лагерь разместили в шести километрах от Нерубайско-Усатовской штольни, в старой двенадцатой шахте. Забаррикадировались, оставив лишь небольшие лазы, закладывавшиеся ракушечником. Установили около них пулеметы. К постам наблюдения и охраны провели телефонный кабель.
   В следующую ночь отряду предстояло перебазироваться в катакомбы полностью.
   Бадаев зашел в горняцкую контору. Два дня назад дом прошило снарядом, пришлось перебраться в кладовую. Двери, потолок здесь были низкие, махорочный дым облаком тянулся к занавешенным окнам: стекла выбиты.
   Вплотную друг к другу стояли три топчана. Стол заменяла перевернутая вверх дном бочка. Совещались хозяйственники.
   - Прошу до круглого нашего, - пригласил Бадаева самый пожилой из собравшихся - завхоз подземного лагеря Иван Никитович Клименко. - Ездили вы до профессора, а не сказал профессор, як свинью в катакомбы вволочить? До первой грязюги дойдет и плюхается. Корову-то хоть привел? - обратился завхоз к одному из партизан.
   - Корову - не штука. Да и свинью... взвалим по крайности на дроги, - отозвался тот. - Кухарить на чем? На одних дровах если - сколько надо их, где класть? Все одно отсыреют. Будем в дыму, в копоти, как черти в преисподней. Варить на полета человек - бабы не двужильные. Примуса бы нам...
   - Нельзя ли достать? - спросил завхоз заготовителя отряда. - И с мельницей решать что-то надо.
   - Завтра элеватор потребуете!
   - Элеватор не элеватор, а мельница нужна, - стоял на своем завхоз. - Надо ж зерно молоть.
   Автоматно-ружейную трескотню заглушил нудный прерывистый нараставший гул самолетов. Иван Никитович привернул фитиль лампы, высунулся в окно. В небе вспыхивали голубоватые огни медленно спускающихся ракет.
   - Опять люминаций навешали! Все в колодец! - распорядился Клименко.
   - А траншеи, Иван Никитович, так и не выкопали? - спросил Бадаев.
   Клименко махнул рукой.
   - Заховаемся скоро в катакомбы. Да и колодец добрый у нас, взвод запхаты можно.
   - Вот именно - "запхаты", - усмехнулся Бадаев, но спорить не стал: забот у всех много, не мудрено что-то и упустить.
   Да и лопат маловато, их должен был доставить помпохоз оперативной группы Мурзовский. Где, кстати, он сам, почему нет его на обсуждении насущных хозяйственных дел?
   Самолеты начали пикировать на Усатово. Задрожала не раз уже перепаханная бомбами и снарядами земля, загрохотали взрывы. Но вот догорела последняя осветительная ракета, затих гул улетевших самолетов. После такой бомбежки ружейно-пулеметная трескотня воспринимается как привычное тиканье часов.
   ...Обсудив с хозяйственниками самое неотложное, Бадаев спустился с Кужелем и Гаркушей в катакомбы: надо было сразу же подобрать и оборудовать перепускные штреки на случай газовых атак, отвести восходящие потоки воздуха в тарахтящем колодце, посмотреть, как разместили запасы продовольствия.
   Из глубины подземелий тянуло затхлостью и сыростью. Всполошившиеся летучие мыши, противно поскрипывая, пролетали порой у самого липа. Казалось, вот-вот зацепят своими острыми коготками. В тесной темной шахте они делали такие виражи!
   - Нам бы уши их, - говорил шагавший рядом с Бадаевым Кужель. - Поскрипывает, каналья, эхо от скрипу того... По нему все и определяет. Ни за що не чипляется. Летает - и лампы не треба. И що это профессора для людей не сроблют такого?
   - Сроблют, Иван Афанасьевич, отвоюемся - и сроблют!
   - Оно сейчас бы сгодилось!
   Лучи фонарей прыгали по низким сводам.
   Идти приходилось согнувшись. Предусмотрительный Кужель прихватил с собой палку, опирался на нее. Гаркуша обходился без палки.
   - Хребтина привычная, - гудел он глуховатым насмешливым басом.
   У отвыкшего от шахт Бадаева начинала ныть поясница. Кужель, замечая это, тут же придумывал:
   - А ну сидайте... Послухаем, як камни звонкие слезки роняють.
   Вслушивались, и действительно: позванивает капель. В одном месте она выдолбила нечто похожее на вазу. Богатая солями вода разукрасила ее переливающимися, как перламутр, наростами.
   - Гутарют, будто они и песни спивают, камни-то, - мечтательно заметил старик. - Море будто им песни свои на века оставило. Может, и о нас в песне той словцо будет!
   На стенах штреков у разветвлений и поворотов темнели выцарапанные когда-то маркшейдерские знаки - кружки, крестики, стрелки. У тесной закопченной сбойки выскоблил кто-то рогатого чертика.
   - Вот и пекло! - весело объявил Кужель. Прошли несколько метров по сбойке, и вдруг: "Стой! Кто идет?!" - по-военному властный окрик.
   - Пароль?
   Обменялись условными словами.
   Из темноты вышел худощавый, подтянутый мужчина с овальным смугловатым лицом. Было в его облике что-то лихое, цыганское: густые, почти сросшиеся брови, четко очерченные губы, большие черные глаза.
   Месяц назад взял Бадаев из истребительного батальона снайпера Ивана Петренко, на боевом счету которого было уже немало уничтоженных гитлеровцев. Остаться в подполье Петренко согласился, но, спустившись в катакомбы, приуныл: слишком уж тесно было в путаных, как кротовые норы, штреках.
   - Ну как, Иван Николаевич, свыкаетесь? - спросил снайпера Бадаев.
   Тот, опустив голову, молчал.
   - Кто-то рассказывал мне, - продолжал Бадаев, - пришел к Котовскому в отряд паренек лет четырнадцати-пятнадцати. Тощий, хилый. "Так и так, с мировым капиталом сражаться хочу". - "А что делать умеешь?" - спросил его Котовский. Думал, думал паренек и говорит: "На трубе играть, горнистом могу". Рассмеялся Котовский: "По мировому капиталу, значит, - трубой? Лихо!" Обиделся паренек. "Труба, - говорит, - дух подымает, а дух в атаке - главное!" Взял Котовский паренька трубачом. А он и в самом деле поднимал потом в атаках дух бойцам - скачет впереди, трубит...
   Усмехнулся снайпер:
   - Вот ведь. Всю подноготную узнали...
   - А как же, - улыбнулся Бадаев. - О людях, с которыми идешь в подполье, нужно знать все. Так что, Иван Николаевич, не забывайте насчет духа и теперь!.. Вот что, приступайте к оборудованию тира.
   - Здесь?
   - Здесь. Много не требую - научите людей поражать цель с первого выстрела. Второй бойцу такого отряда, как наш, в бою может стоить жизни.
   Всю ночь бродили по катакомбам Бадаев, Кужель, Гаркуша. Под утро, еле волоча ноги, зашли в лагерь.
   Там царил могильно-затхлый мрак.
   У груды консервных банок возились с каким-то приспособлением и мотками проволоки командир отделения Иван Иванович Иванов и парторг отряда Константин Николаевич Зелинский. Еще недавно один из них был механиком теплохода, другой - председателем кол- хоза.
   - Фаршируем фрицам перчик! - Зелинский показал Бадаеву банку, начиненную желтоватой взрыв- чаткой.
   - А проволока зачем?
   - Да вот кумекаем, чем бикфордов шнур заменить, - ответил механик. - Подрывная машинка тяжеловата и в катакомбах может заржаветь...
   В лагере все было сделано из ракушечника: нары, топчаны, столы, скамейки. Оборудованные под жилье выработки в шутку называли "палатами". В четырех из них размещались бойцы, в пятой - партизанские семьи с детьми, которых не успели эвакуировать, в шестой - штаб. Самое просторное сводчатое помещение отвели для столовой. К ней примыкали кухня и пекарня.
   Подальше в закутках разместили скот, продовольственные и фуражные склады.
   В штабе с аппаратурой возился младший радист. В отряде он оказался человеком самой короткой биографии. Через графы анкеты "год, место рождения, родственники" писал наискось одно слово: "Неизвестно". Остался сиротою с двух лет, помнил только свое имя - Семен. В детдоме так и записали: "Семен Неизвестный". В отсеке напротив, у шахтерской лампы "летучая мышь", перебирали и протирали заплесневевшие от сырости патроны две женщины, две Тамары - Межнгурская и Шестакова.
   Бадаев приметил их в порту. Та, что повыше и помоложе, работала на госпитальном судне медсестрой. Бадаев узнал: комсомолка, на фронт пошла добровольцем, смелая. В порту увидел он и вторую Тамару - мать пятилетнего малыша. Она отправляла сына в тыл со знакомыми. Даже посторонние, видя эту сцену прощания, плакали. Мать стояла, прижав сына к груди, как окаменевшая. На ней была перетянутая солдатским ремнем телогрейка, командирская портупея. (Она была сотрудницей областного управления НКВД.)
   - В стойкости Межигурской можешь не сомневаться. - заверил Бадаева начальник управления. - Бери личной связной, не ошибешься.
   И Бадаев взял личными связными обеих Тамар... Напряженный день, утомительная ночь, и неизвестно, что впереди. Нужно было хоть немного отдохнуть. Бадаев лег на нары, прислонился спиной к шершавому, влажному ракушечнику и будто провалился.
   Проснулся от внутреннего толчка; каждую минуту враг может ворваться в город, а ты спишь. Встал, добрел на ощупь до колодца, умылся, поднялся наверх. И снова - ухающие разрывы бомб, резкие хлопки зениток, суматошная трескотня пулеметов, багряно-черный дым пожарит, едкая гарь. Прыгающая по дорожным выбоинам полуторка, конспиративные квартиры, шифры, пароли, последние наказы и напутствия своим людям, которые должны остаться и в порту, и на заводах, и даже в церквах.
   В сумерках выбрался Бадаев в Аркадию.
   Парк и корпуса санатория имени Дзержинского, где отдыхала когда-то Тоня, казались опустевшими, но здесь шла напряженная работа чекистов. За опущенными шторами сновали из комнаты в комнату озабоченные люди: получали боеприпасы, очищали от заводской смазки оружие.
   Через парк Бадаев прошел во флигель санатория, там встретил помпохоза оперативной группы Мурзовского:
   - Почему до сих пор здесь? Ваше место в Нерубайском.
   - С утра ездил с Межигурской за Таре, - сказал Myрзовский.
   Елена Таре была старым увлечением Мурзовского. Из-за нее он развелся с первой женой, Тамарой Шибрик, но так и не добился взаимности. До войны Таре и Мурзовский работали на областном узле связи, он снабженцем, она радисткой. Там Елена и подружилась с Тамарой Межигурской. Тамара, скрытная, по-мужски волевая, считалась лучшим механиком узла, по совместительству работала в аппаратной НКВД. Елена, переменчивая, то безудержно веселая, то задумчивая, но всегда общительная, многое в характере унаследовала от своей матери, обрусевшей француженки. С детства зная французский язык, Елена изучила и немецкий. В морском техническом училище, где училась после школы, занималась переводом журнальных статей. А на узле связи ей приходилось прослушивать и переводить французские и немецкие радиопередачи; случалось быть переводчицей на приемах почетных и деловых гостей из Франции и Германии.
   Межигурская предложила Елену в отряд резервной радисткой, и Мурзовский вот уже в которой раз ездил с ней к Елене на переговоры.
   Бадаев еще не встречался с Таре, но слышал о ней много. Знает языки, хорошо воспитана. Ей, наверное, несложно было бы проникнуть в круги военных, коммерсантов и всяких "бывших", которые нахлынут в оккупированную Одессу, думал он.
   Не сразу согласилась Елена на легализацию в городе: боялась, что не справится. Просилась в катакомбы. Лишь после третьей беседы с Тамарой решила она поговорить с Бадаевым.
   - Елена ждет вас у беседки, - сказал Бадаеву Мурзовский.
   Красивая стройная женщина поднялась Владимиру навстречу. Заговорила сразу, горячо и взволнованно...
   - В училище с нами занимался военрук. Я неплохо стреляю. Могу быть в отряде не только радисткой, но и бойцом, вместе со всеми выходить наверх, на диверсии.
   - Чтобы бороться с врагом, надо знать его, - спокойно заметил Бадаев. - Для этого и необходимы отряду глаза и уши в городе.
   - Но хотя бы оставьте тогда здесь Межигурскую... или Мурзовского.
   Эту мысль подал ей, наверное, сам Мурзовский, не раз уже намекавший Бадаеву, что в городе он может оказаться полезнее, чем в катакомбах. Но он-то как раз для легализации наверху и не подходил: несколько лет работал снабженцем, в Одессе многие его знали, да и по облику, манерам не мог он сойти за вернувшегося из-за границы эмигранта. Только сразу расконспирировал бы и себя и Елену.
   - А почему вы решили, что будете действовать в одиночку? - продолжал Бадаев. - Говорят, в родном доме и стены помогают. Мы на своей земле, оккупанты - на чужой. У вас будут друзья на каждом шагу. На первых порах, может быть, невидимые, но верные - убедитесь в этом сами. Документы подберем хорошие - будете эмигранткой, выехавшей в двадцатых годах во Францию. Подробности обсудите с Межигурской. Через неделю придете сюда же к вечеру. Тамара вас будет ждать.