Война! Какое это страшное слово для тех, кто ее испытал!

Я прожила все годы войны с двумя маленькими сыновьями (трех и пяти лет) и старушкой матерью в осажденном Ленинграде.

Много было тяжелых событий, которые врезались в мою память, но из них три особенно потрясли меня: извещение о гибели моего мужа на фронте, смерть отца, большевика с 1905 года, сидевшего при царизме в тюрьме за революционную деятельность, и встреча с моим бывшим учеником Славиком Поповым.

В один из страшных дней голодной зимы мой отец вернулся с отмороженными пальцами руки. Врачи по вызовам не ходили, так как было очень много больных и умирающих, всех посетить было невозможно. Вызванный врач-частник за паек хлеба всей семьи сделал операцию отцу: ампутировал пальцы в антисанитарных условиях. Стекла окон были выбиты взрывной волной, камин от сотрясения обрушился, в комнате стояла печь-буржуйка, за водой приходилось ходить на Неву. Я могла положить отца в больницу, но он наотрез отказался. Что было делать? Он остался дома. Когда делили на прозрачные кусочки хлеб, отец говорил: «Отрежьте детишкам побольше, они должны жить». Иногда, несмотря на страдания голода, он отказывался от своей порции и, отвернувшись к стене, просил отдать его порцию моим мальчикам. Мы, конечно, не соглашались. Это благородство особенно ярко бросалось в глаза в сравнении с отношениями в семье наших соседей: отец вырывал у сына хлеб и съедал сам. Мой отец умер от заражения крови и, видимо, дистрофии.

Все, что можно, я меняла на продукты. Однажды у одного подозрительно оглядывающегося типа я купила кусок какого-то лилового мяса. Когда я сейчас вспоминаю об этом, то боюсь домысливать, что это было за мясо...

Мне пришлось работать не по специальности (я учительница), так как школы не работали. Пришлось поступить в госпиталь. Там я работала в бельевой и нанималась стирать бельё за горсть крупы или тарелку супа, который в котелке несла домой. Несмотря на все усилия, мои мальчики слегли от острого недоедания. Каждый раз, когда я приходила с работы, они тоненькими голосками спрашивали: «Мама, а ты хлебца принесла?» — и протягивали ко мне исхудавшие ручонки. Если у меня ничего не было, я говорила, что завтра принесу, а сама, еле сдерживая рыдания, убегала в коридор. Сослуживцы, зная мое положение, советовали поместить мальчиков в стационар для истощенных детей: там, говорят, сносно кормили. Я решила сначала посмотреть, что это за учреждение. В сетку-авоську я положила завернутые в газету заграничные чулки, довоенный подарок брата-моряка, надеялась выменять их на что-нибудь съестное. По дороге я слышала привычный вой сирены, прерывистое гудение немецких стер-вятников, отдаленные взрывы. Нередко мне попадались лежащие в снегу трупы ленинградцев. Я старалась на них не смотреть, заставляла себя думать о постороннем, вспоминая о предвоенных годах.

Я — учитель и воспитатель пятого класса. Вот перед моим мысленным взором поплыли лица милых ребят: вихрастого, недисциплинированного Вовы Харитонова; сосредоточенного, умного, подтянутого Юры Голубенского; разбросанной, темпераментной Веры Крыловой; скромной, застенчивой Вали Николаевой; талантливого, хорошо рисующего, музыкально одаренного Славика Попова; задиристого, шутливого Шурика Завозина...

Где-то они теперь? Что с ними? И опять мрачная действительность врывается в воспоминания: Шурик Завозин умер от дистрофии...

Снова я перебираю в памяти своих учеников. Так легче. Попов Славик— одаренный мальчик. Конечно, культурная семья воспитала в нем эстетическое чувство. Отец Славика — художник. Мать, Клавдия Ивановна, — начитанная красивая полная женщина с величавой походкой. У Славы выразительное тонкое лицо, нежный румянец, большие лучистые глаза, на голове каскад каштановых кудрей, фигурка тоненькая, хрупкая, словно фарфоровая статуэтка. К нему все относились как-то по-особенному, бережно: и учителя, и ученики, и служащие школы...

Но вот и занесенный снегом стационар. К двери ведет узенькая тропинка. Наступают сумерки, в приемном покое горит желтоватым пламенем «коптилка». Из-за двери, ведущей в коридор, раздается болезненный детский плач. Дверь раскрывается, и я вижу, как в закопченной палате по немытому полу ползают два ребенка. Они плачут. Посреди комнаты топится печка-буржуйка. Женщина в несвежем белом халате сердито захлопнула дверь. Всхлипывания оборвались. Как это не похоже на представление о больнице! Но что делать? Блокада. В приемном покое голый стол и две ничем не прикрытые, когда-то белые койки. На одной из них лежит лицом к окну обовшивевший, в лохмотьях ребенок с испитым лицом, на второй кто-то сидит, отвернувшись от света.

Пораженная тем, что увидела, я все-таки хочу поговорить с медсестрой, которая у стола беседовала с какой-то закутанной женщиной с измученным лицом. И вдруг сидящий [человек] хватает радостно сетку и вопросительно кричит: «Хлеб?!» — «Нет, — ответила я. — Это чулки». Я смотрю и поражаюсь странной прозрачности лица, темным кругам под глазами под безумными глазами спрашивающего. Что-то знакомое почудилось мне в этом лице. Где, когда я его видела? И видела ли? Может быть, только кажется?

Озадаченная, я стояла и задумчиво смотрела в это знакомое и в то же время незнакомое лицо. «Зинаида Николаевна?! — произнес вдруг дребезжащий голосок. — Вы моя первая любовница!»

Наконец я узнала. Да, да! Это был Славик Попов, вернее, то, что от него осталось. От стола стремительно отошла изможденная женщина, за ней медсестра, которая спросила меня: «Вы кто такая?» — «Я учительница!» — «Поразительно, — произнесла она, — мальчик узнал вас! Вот уже три дня, как он никого не узнает, даже свою мать».

Подошедшая женщина (это была мать мальчика) обняла меня и, заплакав, сказала: «Мой муж умер, Славик сошел с ума от голода...»

«Куда же его?» — прошептала я, указывая кивком головы на мальчика. «В психиатрическую, ждем машину». А Славик, стиснув с головы зимнюю шапку, похлопывая своей желтой ручкой по голове, коротко и неровно остриженной, радостно говорил: «Смотрите, смотрите: здесь ничего не осталось». А потом опять как-то странно безразлично посмотрел на меня. Через некоторое время он стал старчески кивать головой. Его глаза, уже ничего не выражающие, скользили по окружающим предметам. Они опять остановились на газетном свертке в моей сетке и снова стали осмысленными. Славик опять схватил своими тонкими руками сверток и с радостным испугом закричал: «Это хлеб, да?!» — «Нет, Славик», — ответила я и, не сдержавшись, горько заплакала, сев рядом с ним. Мальчик вдруг стал меня гладить по рукам, уговаривать тоном взрослого человека: «А плакать не надо! Зачем плакать?» Порывисто обняв Славика, пожав на ходу руку его матери, я быстро выбежала из помещения, решив оставить своих мальчиков дома. Позже я узнала, что Славик умер в психиатрической больнице...

Много лет прошло, а я до сих пор не могу без слез вспомнить эту встречу. Сколько будущих замечательных ученых, инженеров, художников, композиторов, писателей, артистов, учителей, врачей, агрономов и простых честных тружеников унесла эта ужасная война!

Этого забыть нельзя!

Во имя счастья наших детей, внуков, правнуков, нашего будущего нельзя допускать новой войны!