В упомянутых осенне-зимних боях [ 1942 г.] наш 1217-й сп, как и другие части 367-й сд, понесли серьезные потери [и нас отвели на] пополнение переформировку в г. Кемь, где в давние времена на гранитных скалах берега студеного Белого моря сиживал Петр I, обдумывая помимо прочего трассу Беломорско-Балтийского судоходного канала. Городок выглядел сурово но не уныло, хотя жителей в нем было не более трети довоенного. Налеты фашистских стервятников не прекращались, колом в горле им торчал ж.д. мост. Городок бурлил военно-мирными контрастами: танки, пушки... солдаты, рабочие, домохозяйки и... малые дети!

РАИСА ВАСИЛЬЕВНА БУГРЕЕВА «...Представь себе, я влюбился здесь в одну неописуемо-очаровательную "даму". Вот тебе яркое опровержение домыслов некоторых шибко мудрых о том, что-де у боевого фронтовика человеческие чувства грубеют, притупляются и даже, видишь ли, совсем исчезают. Брехня! Наоборот, расцветают еще сильнее, шире, глубже, как аппетит к хлебу у перенесшего голод. А "даме"-то моего сердца от роду всего лишь... 3 годика. Захожу как-то в маленький продмаг поинтересоваться положением людей в тылу. Скудно очень. Невесело. Беседуем с зав. магом и вдруг шустро, бойко вскакивает "пичужка от горшка два вершка". В меховых шапочке и пальтишке, в валеночках. Носик — кнопочкой с двумя дырочками, щечки, как райские яблочки: кругленькие, румяненькие, ротик — вишенка, бровки — стрельчатые, черненькие, глазки большие, светлые, лучистые, строго-пытливые и доверчивые. Протягивает руки, вскидывает крохотные ручонки и смело идет на руки к суровому военному дяде в продымленной, прожженной, замурзанной и пробитой окопной шинели. Ставлю девочку на прилавок и спрашиваю: "Чья, как звать?"

— Лаиса Васильевна Белеева! — как автомат произносит певучий грудной голосок, а ручонки ощупывают пуговицы, ремни начсоставского снаряжения. — Вы на флонте? Фашистов бьете, да?

— А кто у тебя есть дома, Раиса Васильевна?

— Мама!

— А папа?

Как от нашедшего облачка солнечный лучик, девочка сникла, притихла и, ткнувшись носиком мне в шею, тихо прошептала:

— Папу... немцы... уб...били.

В сердце словно кинжал вонзился, и в голову мысль огнем вошла: "Дети, дети! Тебе ли, северная Фиалочка говорить о фронте, об убийстве? Хотя бы и не совсем понимаешь всю глубину постигшей тебя трагедии, но горечь боли уже ранила твое невинное сердечко!.." Я подумал о нашей Тане... Распростился с девочкой и быстро ушел. Душу жгла ненависть, и в драке с гадами я ее сдерживать не стану! Вот какие у нас здесь, в прифронтовой полосе имеются "дамы", и горе тем, кто нарушил их покой: они не забудут и никогда не простят тем, кто принес им пожизненное горе!..»



МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ КОШЕЛЕВ В том же 1942 году мне довелось побывать в рабочем поселке Лесозавода на берегу реки Емца недалеко от разъезда Тимме Архангельской ж.д. Зашел в школу. Не работала: ученики на заготовках и вывозке леса. Постарше — на рубке и разделке, а 7—9-летние шпингалеты — на вывозке. «Возчик» — так один с кнутом малыш представился мне да с такой осанкой некрасовского «мужичка с ноготка». Обошел ясли, детсадик, завод, столовую, зашел в клуб. Лютые морозы, метели, пурга, колючие поземки. Одежонка у многих кое-какая, топка лимитирована, квартиры без ремонта. Питание скудное, даже детям в яслях. У взрослых продолжительный и напряженный труд. Но нигде и ни в чем нет и признаков уныния, обреченности и отчаяния. Все суровы, но не жестоки, деловиты. Боль запрятана, а глубокая вера в победу над врагом налицо!

— За нас, товарищ командир, не беспокойтесь. Мы тут все вытерпим. Все вынесем. Только лупите их, мерзавцев, покрепче!.. — говорили рабочие, работницы, учителя мне как здесь, так и впоследствии в блокированном Ленинграде.

В клубе — кавалькада ребятишек разных возрастов. Игра в самое модное — в войну. Сел на скамейку. Организую «боевые порядки». Мотаются метеорами. Но всех шустрей несусветный вьюнок этак годков пяти. Подзываю, сажаю на колени и задаю обычный вопрос: «Чей, как звать?»

— Косылев Михаил Васильевич!

Рубашечка, штанишки, пиджачок, ботиночки, кепочка — все старенькое, латаное-перелатаное. Личико со шмургающим носиком, бледное, худенькое. Плечики как косточки у воробышка, а сквозь одежонку прощупываются резко выпяченные ребрышки худенького тельца.

Смотрю, кое-какие ребятишки постарше вроде похожи на Михаила Васильевича. Спрашиваю одного: «Чей?» — «Кошелев». Второго: «Чей?» — «Кошелев». Третьего: «Чей?» — «Кошелев! — Да сколько же вас всех-то? — «Много, мы все — братья родные».

— Михаил Васильевич, с кем же вы живете?

— С мамой! Она — уборщица здесь в клубе...

— А папа? На работе? — остерегаюсь тяжкого ответа, но бесполезно. Мальчик тускнеет и горбится, как старичок.

— Папу..фашисты... убили...похолонная плысла... мама плачет...

При виде на эту мужественную, безропотную, уставшую, изможденную, но непокорённую многодетную, простую русскую мать-вдову дух захватило.

«Нет, такой народ, имеющий таких матерей, никогда и никому не победить!»



ВИТЯ БАРАНИК В начале августа 1943, года готовясь ко вторичному взлому немецко-фашистского, неприступного, по мнению гитлеровского командования, пресловутого «Миус — фронт колоссаль», проходившего по отвесным скалам западного берега реки Миус, я с разведчиками выехал для выбора командного пункта и НП бригады на новом участке ее действия. Проезжая через один хуторок северо-восточнее Матвеева Кургана, мы остановились чинить спустившийся скат. День был погожий, тихий, солнечный. Со двора через открытые, против машины, ворота вышла молодая крестьянка. Попросили вынести воды холодненькой. Хозяйка пошла к хате, а вместо нее вышел спокойный, вразвалку походкой этакий «Тарас Бульба» атлетического телосложения в возрасте годков... 1,5—2,0! Головка кругленькая, волосики черные, колечками, как [...]. Босяком, в одних крохотных трусиках-плавочках, с аккуратненьким пупочком. Мордашка строго насуплена, полные губки надуты, а черные прожигающие глазенки жадно-любознательные рассматривают и нас, и машину. Но степенность и невозмутимое достоинство «знай наших» — полное! Постукав пальцем по наполненному кашкой животику, спрашиваю:

— Ты чей будешь, пузырек-забавушка, а?

Без малейшего изменения в выражении на личике — куда- уж тут до улыбки! — строго посмотрел на нас «Гетьман» и медленно, не торопясь, назидательно ответил:

— Я не пузылек, а Витя Ба-ла-ник!..

Собрав гостинец — кусочки сахару — подали ему. Также степенно и строго смотря на нас, взял сахар в обе пухленькие, с перевязочками на запястьях, ручонки и, не говоря ни слова, не торопясь, повернулся и медленно пошел во двор, в хату.

— Ты смотри, какой орел неприступный! — удивился кто-то из товарищей, а счастливая мать с улыбающимися глазами ответила:

— Biн у нас дуже сурьезный козак! Зря не разбалакаеця.

«За счастье таких казаков и жизни отдать не жалко», — промелькнула мысль. Простились с приветливой хозяйкой и двинулись навстречу неизвестному, как на всякий ратный путь, который наперед всегда бывает неизвестным.

* * *

Дорогая редакция!

Много лет прошло, много воды утекло, а пережитое остается в памяти неизгладимым, хотя многое не сохранилось четко из-за тяжелой головной травмы. А хочется узнать о живых боевых друзьях, о семьях погибших товарищей и, безусловно, о карапузиках военного лихолетья: Раисе Васильевне Бугреевой, Михаиле Васильевиче Кошелеве и Вите Баранике, которые теперь уже большие, [воз] мужалые, и, может, у кого из них завелись свои карапузики такие, какими были они в те годы...