Время выветрило из моей памяти название той деревни, где произошел этот интересный случай, о котором мне хочется рассказать, но я хорошо помню, что это произошло где-то в районе Издешкова.

Наш батальон, в котором насчитывалось не более тридцати человек, с боями продвигался в сторону Смоленска. Помню, на рассвете тревожно затрещал полевой телефон. Усталый, так и не сомкнувший глаз до утра, комбат поспешно схватил трубку.

Слышу со стороны хриплый голос пятьдесят пятого, условный номер командира полка:

— Горбунов, через пять минут начнет работать Демьяновский, не жди конца и под его прикрытием поднимай всех и иди в деревню. Справа тебя поддержит Русаков.

Тотчас же трое связных, посланных комбатом, кинулись к ротным с приказом подготовить людей к атаке, и вот над нашими головами утренний воздух наполнится гулом и шелестом летящих снарядов.

По сигналу ракеты над нашей временной обороной поднялась негустая цепь наших солдат и устремилась к деревне, где рвались уже наши снаряды.

«Вперед! Вперед!» — во всю мощь своих здоровых легких прокричал комбат и, вскинув вверх немецкий парабеллум, устремился вслед наступающей цепи.

Это было такой неожиданностью для немцев, что они не успели открыть ответный огонь, как батальон ворвался в деревню.

Разделенная на две части широким отлогим оврагом деревня для немцев представляла хороший стратегический пункт для обороны. Потеряв первую часть деревни, немцы отошли во вторую и, закрепившись, тоже открыли массированный ружейно-пулеметный огонь. Батальон вновь был вынужден окопаться. Сначала просто из снега были открыты ячейки, затем и мерзлую землю долбили саперными лопатками, вгрызаясь вглубь.

Деревни как таковой не существовало. Обгорелые основы труб, одиноко стояли на заснеженном косогорье. Седая женщина с изнеможденным лицом рассказала нам, что этой ночью немцы забросали гранатами три бункера с жителями этой деревни. Женщина же чудом осталась жива. В тот момент, когда немцы забрасывали гранатами безоружных людей, она ходила откапывать картофель. И вот, вернувшись, она услышала частые взрывы и раздирающие душу стоны гибнущих людей.

Женщина показала нам развороченные комья земли на противоположной стороне оврага, где и сейчас клубился зловещий дым чудовищного злодеяния.

Как хотелось всем нам, услышавших этот страшный рассказ, броситься в бой и раздавить эту жалкую кучку недобитых бандитов. Но приказа не было. Мы молча лежали на стылой земле, крепко до боли сжав свои зубы.

Помню, как сейчас, рядом со мной лежал, окопавшись, совсем молодой паренек, которому, возможно, и восемнадцати не было. Я рассказал ему все, что услышал от женщины, и показал ему место расправы над безвинными людьми. Болезненная гримаса искривила лицо паренька. Громко стукнул он кулаком по брустверу: «Сволочи! Бандюги проклятые!» Красными воспаленными глазами он смотрел на указанное мною место, и я заметил, как по его впалым щекам катились скупые солдатские слезы. Вот он вдруг встрепенулся, поднялся немного и, всем корпусом подавшись, чутко прислушался. Но ничего, кроме пулеметной и автоматной, почти не затихающей трескотни, нельзя было услышать [уловить].

Почудилось, видимо. Но нет, он вновь и вновь напряженно вслушивался в обычный шум позиционного боя, видимо улавливая что-то другое, своим чутким ухом. И не успел я его спросить, что его так встревожило, как вскочил он со своего окопчика и бросился вперед.

— Стой! Куда ты? Убьют! — крикнул я. Но он не послушал меня, Короткими перебежками он запетлял по склону, окруженный смертельным смерчем плотного огня. Нам оставалось только одно, открыть огонь из всех видов нашего оружия по немецким траншеям, чтобы хоть немного облегчить положение смельчака. Вот он достиг низины оврага, на какую-то долю минуты мы потеряли его из виду, но вскоре увидели его, уже ползущего по-пластунски в нашу сторону. По мере того как он стал приближаться к нам, мы заметили, как бережно прижимал к груди окровавленное тело ребенка.

Но это же безумие, ведь вот сейчас, как поднимется к гребню нашей цепи, он первой пулеметной очередью будет пригвожден к земле. Но что за чудо! Пораженные от страха мы смотрели на него. Даже немцы на некоторое мгновение перестали стрелять.

Вот он все ближе и ближе. Уже слышно его прерывистое дыхание, и наконец последний метр он усилием своей воли перекинул через бруствер ребенка, и в тот же момент резанула пулеметная очередь.

Смертельно раненного, его положили на одну плащ-палатку вместе со спасенным им ребенком. Это была девочка лет 4—5. Когда их понесли, он бережно прижал к груди своей девочку, как самое дорогое, что, казалось, было у него на этом свете, и хладеющими, бескровными губами припал к ее окровавленной ручке.

Мы принесли их в батальонный медицинский пункт, где должны были сделать им перевязку, но ему уже ее делать было не нужно. Он скончался так и не сказав нам ни слова. Девочке же обмыли раны. Забинтовали ее раненую грудь, наложили шину на сломанную руку и отправили ее в тыл Видимо, она благодаря самоотверженному подвигу нашего однополчанина, осталась жива.

И кто знает, возможно, детская память не сохранила всей этой подробности, вот мне и захотелось рассказать об этом на страницах вашей газеты. И если ты, девочка, которой сейчас должно быть уже примерно двадцать пять, прочтешь эти строки, откликнись, и я расскажу тебе все, что знаю об этом солдате.

Посмотри на свою грудь, на ней будет след осколочного ранения, а рука твоя была перебита в двух местах. Не верю, что ты могла забыть ту жуткую мартовскую, ночь 1943 года, она не могла выветриться из твоей памяти, и ты прости меня, что я хочу взбередить твои раны, но я хочу, чтобы ты сама рассказала об этом. А о нем расскажу тебе я, правда, немного, я даже не помню его фамилию, но кто бы он ни был, он — русский солдат, выполнивший свой человеческий долг до конца.