В 40-м году я учился в ФЗУ, в Ленинграде. Как началась война, я читаю в Информбюро: территория, где моя родная деревня, занята.

Я как прочитал, что территория моя занята, — решил пойти в партизанский отряд.

Меня сразу зачислили. Я хотя ростом малый, но мне уже было шестнадцать.

После одного боя мы, одиннадцать человек, попали в окружение. Когда мы пробирались к своим, то по дороге делали подрывную работу. Пробирались мы по-пластунски, как мыши, и всюду такое зрелище видели, что немец в тылу заставляет население собирать рожь, картофель и всё вывозит. В каждой деревне с двух сторон стояли виселицы. Если немцы заметят, что в какую-нибудь квартиру зашёл чужой человек и опять ушёл, то они сразу вешают хозяев. Населению хоронить никого не давали, пускай вороны клюют, собаки грызут, это им всё равно. А если люди не боялись и хоронили своих, то немцы сжигали вплоть до целой деревни.

Это было за станцией Волосово. Мы пробирались через лес, потом по рожи. С опушки леса мы наблюдали за движением войск и что немцы проделывают в деревне. Мы видели, как пленные раненые бойцы и население убирали урожай. Сильно раненных немцы всегда прикалывают, а тех, кто ещё может делать какую работу, тех оставляют. После уборки, вечером, урожай был сложен на одном дворе. Ночью мы увидели, как на локотках подкрались через огород два молодых парня, а в кулаке у них у каждого бутылка керосина. Стало много свету, хлеб горел, как большой дом, пламя схватилось быстро. Потом они двое прибежали в лес, и мы их окликнули. Видно, они были соединены с партизанским отрядом: они имели наганы... Немцы ринулись тушить хлеб, но где уж тут! Мы открыли по ним огонь, а потом ушли глубоко в лес. А когда мы другою ночью снова вернулись в ту деревню, то немцев уже не было, и деревни тоже почти не было, а только лежали замученные люди и качались повешенные.

У нас была задача, когда мы пробирались, зайти в одну деревню, узнать, что нет ли тут предателя из населения? Мы сняли с немецких убитых верхнюю одежду, переоделись и вошли. Мы зашли к одному старику в избу, заперли двери, и начали старика спрашивать — как будто мы немцы: где партизанский отряд? Где коммунисты? Как будто бы мы немцы, разведчики, и понимаем говорить по-русски. А старик упирается, ничего не знает. Мы выклали ему на стол много денег, немецких марок, но он и тут не поддался — видно, человек, преданный нам, как говорится. Тогда мы ему объявили, что мы являемся русские бойцы-партизаны и пусть он нам расскажет, как нам безопасно пройти на соединение с частями Красной Армии. Он нам всё объяснил в отношении дороги; а в этой же деревне, говорит, есть один человек нерусской нации, и к нему часто захаживают немцы, пьют у него, поют — словом, гуляют. Видно, он предатель и им рассказывает всё. Ну, мы как были в немецкой одежде, наведались к тому молодцу тоже погулять. Сказали, что мы присланы от немецкого командования и пусть сообщит, когда должен явиться партизанский отряд и кто здесь в деревне коммунисты, которые дают сопротивление немецким войскам? Он нам рассказал, что должен после завтра в двенадцать часов ночи к населению в гости прийти партизанский отряд, и назвал имена, кто из населения наносит вред немцам. Тогда мы ему открыли, что мы как раз не немцы, а русские, и за такие его поступки мы делаем ему конец. Он чуть ли не сомлел. Но, конечно, мы его мучить ничего не стали — мы ведь не немцы, хоть и переодевши в немецкую форму, — а только застрелили его. Три пули истратили.

Мы снова зашли к тому старику, сказали спасибо. Он нам опять дал совет, как дальше идти, — и мы к утру уже были на своей территории.

Там командир части поручил лично мне одно приказание: взорвать железнодорожный мост. Я ростом небольшой, так это очень годится.

Я взял маузер, взял гранату, взял взрывчатые, спрятал под фуфайку, сел на велосипед и поехал. Доехал я до передовой линии противника, схоронил велосипед в лесу и пошёл пешком. Где через кустарник здоровый лез, где полянками полз. Не доходя до моста, встал и вышел на дорогу.

И откуда ни возьмись — появилась немецкая машина. У немецкой машины кузов высокий, и она тихо идет, неслышно, незвучно.

Их в кузове было два солдата, а в кабинке ехал шофёр и офицер. Я иду мимо — будто они мне и неинтересны. Машина, когда сравнялась со мной, то остановилась, и с машины вышел офицер. Он втолкнул меня в кузов, сказал что-то шофёру — и поехали! Куда, думаю, дьяволы, меня везёте, неужели за языка взяли? С грунтовой дороги мы уже свернули на шоссейную. Тут я застучал кулаками в кабинку, чтобы ссадили меня. Машина остановилась, и из кабинки вышел офицер. Вынул наган и начал мне в голову целиться. А я что же — нагана не видал, что ли? Говорю: «Ссадите меня, мне некогда с вами в машинах разъезжать». Тогда он что-то сказал своим солдатам и сел обратно в кузов. Машина опять поехала, а солдаты взяли меня — один за руки, другой за ноги — и хотели сбросить на ходу. А это никак нельзя допустить, потому что у меня ведь под фуфайкой взрывчатые, и если неосторожно они меня швырнут, то я ведь могу взорваться безо всякой пользы. Я начал просить их, плакать, прямо в голос ревел. Тогда машина остановилась, офицер вышел, схватил меня за шиворот и кинул прямо в грязь.

«Ну, — думаю, — немцы меня далеко от моста отвезли — немцы же и поближе привезут!»

А тут был деревянный мостик, маленький такой. Я возле него сел. Минут через 40 идет немецкая легковая машина. Когда она возле мостика стишила ход, я выскочил, прицелился назади и поехал. Подъезжая уже близко к железнодорожному мосту, я спрыгнул.

Наступила ночь, темно уже, конечно было. Было слышно, как близится поезд. Возле моста расхаживал немецкий часовой. Я подполз к нему. Когда он был ко мне спиною, я выстрелил. Потом я пробрался под мост, и подложил, что надо было. Зажег шнур и пустился бежать. Не отбежал я и ста метров, как послышался грохот. Верно, этот поезд вез боеприпасы, потому что слышны были взрывы и патроны рвались.