Из всех тайн, которыми окружено само существование человека, самая непостижимая для меня — память. Целые годы порой канут без следа — не можешь вспомнить, где был, что делал. И наоборот — есть такие дни, которые помнишь всю жизнь до мельчайших подробностей.

Для меня такими стали 900 дней блокады. Лицом к лицу с врагом я встретился в августе сорок первого, когда создали в нашем 3-м особом полку морской пехоты взвод разведки (полк в июле 1942 года был переименован в 50-ю от-; дельную бригаду морской пехоты).

Началась моя жизнь на переднем крае обороны. Ходили в разведку, брали «языков», участвовали в стычках с врагом.; Много всякого было. Но везло — отделался несколькими ранениями, контузией. А вот боевых друзей пришлось хоронить-не раз.

Тяжело было воевать зимой сорок первого — сорок второго. Голодно, паек урезали. Стограммовый сухарик и немного мучной болтушки — вот и все довольствие. А ходить требовалось много — лесами, по глубокому снегу. Особенно трудно приходилось на горе Колокольной. Враг не оставлял попыток отбить у нас эту стратегически важную высоту. Когда-то лесистая гора стала совершенно голой: минометно-артиллерийский огонь смел все.

Зима сорок второго года была тяжелой для всех защитников Ораниенбаумского «пятачка». И тем не менее мы уже никогда не брали столько «языков», как в это время. Позже фашисты стали боязливее, осторожнее. А в сорок втором они еще держались завоевателями.

Помню, доложили как-то с Колокольной, что в наше расположение по нейтральной полосе скрытно движется взвод разведки врага. Приказ был коротким: уничтожить разведку, взять пленных. Быстро разделили взвод на две группы. Одна, под командованием Бурмашева, ушла вперед. Другая — ее возглавил командир стрелковой роты Журавлев — встретила врага плотным огнем. Разведка немцев откатилась назад и нарвалась на засаду Бурмашева. Взяли троих пленных. Они дали сведения столь ценные, что командование вскоре поставило перед разведчиками новую задачу: для подтвержде-ния уже имеющихся данных взять на этом участке обороны еще одного «языка».

В поиск мы вышли затемно. Идти к немецкой передовой вызвались двое — разведчик Николай Петкун и я. Ползем. Слышим легкий стук. Определяем: часовой замерз, топчется на месте, постукивает сапогом о сапог. Когда немного рассвело, увидели большой дзот, а возле него часовой топчется. Переглянулись с Петкуном: он отползает в сторону и отвлекает внимание часового, я — беру.

Николай надломил сухую ветку. Часовой повернулся, пытается определить, откуда звук. Опять хрустнула ветка, гитлеровец снял автомат. В один миг я рванулся к нему, сильным ударом автомата сбил с ног. Скрутили руки, рукавицей заткнули рот.

Только собрались отходить, как услышали тихий свист. От соседнего блиндажа к дзоту шел солдат и что-то насвистывал. Сейчас он увидит, что часового нет, и поднимет тревогу! План созрел тут же. Солдат приближается, я бросаюсь на него. Николай в это время отходит с «языком». Я остаюсь на месте, прикрываю отход. Посвистел немного за солдата — и вдогонку за Петкуном.

На опушке леса нас встретили друзья-разведчики. Боевой приказ был выполнен.

Оккупанты несли с собой смерть, разрушение. В полосу смерти, где не уцелело почти ничего, превратили они коридор, который отделял их позиции от передовых траншей защитников Ораниенбаумского плацдарма. Реки крови текли по моей родной Белоруссии. Был оккупирован и город Лаев, что на Гомелыцине, где я родился, где оставались мать с сестренкой. Что с ними, живы ли?

Мои друзья-моряки Николай Зверев, Володя Яблоков, Николай Медведев, Василий Гуглин остались лежать навечно в ленинградской земле. Храбрейший первый командир раз-ведроты Василий Броваренко погиб в жестокой схватке с врагом. Вражеская разрывная пуля попала в гранату Ф-1, которая находилась в кармане Броваренко... Побратим мой Вася Гаврилов подорвался на минном поле и остался без кистей рук и ступней ног. Душа горела от ненависти к фашистским захватчикам. Все казалось, что мало я сделал для победы, что не отомщены мои друзья.

В начале июня сорок второго я написал письмо члену Военного совета А. А. Жданову, просил направить в часть, которая ведет разведку в тылу врага. Просьбу мою удовлетворили, но комбриг 50-й морской бригады хотел отправить на гауптвахту за то, что обратился через его голову. Но все обошлось хорошо. Вскоре я уже проходил подготовку.

Нас, группу из четырех человек, готовили к заброске в тыл противника. Командованию нужны были сведения о дислокации войск, их передвижении, об аэродромах и складах боеприпасов, о движении поездов по железной дороге.

В середине июля группа на двух бомбардировщиках вылетела за линию фронта. Полет проходил ночью, однако вражеские зенитчики все-таки нащупали самолет. Но прорвались и тут.

В заданном квадрате, на стыке границы Российской Федерации, Латвии и Эстонии, покинули самолет. Я приземлился в густом, болотистом лесу. Быстро нашел напарника, Васю Жукова, и вдвоем принялись за поиски грузового пара-1 шюта. Когда ночь чуть посветлела, оказалось, что он висит совсем рядом — на макушке дерева. Быстро сняли парашют, разобрали груз. Теперь у нас были и боеприпасы, и питание для рации, и продовольствие.

Два дня ждали Володю Захарова и Василия Монахова, но не пришли наши боевые друзья. В тех условиях причина могла быть одна — не повезло ребятам, нарвались на засаду. Запросили Ленинград, получили «добро» на выполнение задания вдвоем.

Почти полтора месяца находились мы в глубоком тылу противника. Не один раз пришлось уходить от облав, от прочесываний. Переправлялись через реки, шли болотами. Спали по очереди, но все задания выполняли в срок. Передавали радиограммы порой прямо под носом у фашистов. Может быть, и засекал враг наши радиопередачи, но схватить нас не удалось,— группа непрерывно двигалась. Надо сказать, вряд ли все шло бы так успешно, если бы не местные жители, их помощь.

Они помогали добывать важные сведения, кормили, предупреждали нас о полицаях. Мы, как могли, рассказывали о положении на фронтах, о разгроме немцев под Москвой, о том, что Ленинград держится, что недалек день освобождения.

Обстановка сложилась так, что переходить линию фронта нам пришлось днем — 23 августа сорок второго. К переднему краю противника пробрались тем не менее удачно. Сначала натолкнулись на дот-кухню. Я заглянул в окно — немец стоял спиной, нас не заметил.

Осторожно пошли вдоль траншеи дальше. И вдруг навстречу идут двенадцать человек (число на всю жизнь я запомнил) , Идут с котелками, но и с автоматами — передовая! Что делать? Мы не растерялись. Видим, лежит вблизи поваленная взрывом снаряда ель, еще не успевшая осыпаться. Бросились под нее. Немцы прошли совсем рядом и не заметили.

Поползли дальше. Наткнулись на завал и пулеметные точки. Здесь уже медлить нечего. Быстро ли его преодолеешь, медленно ли — все" равно хворост затрещит. Сиганули через завал, выскочили на ничейную землю — лес вырублен.

Не успели пробежать и полсотни метров, как по нам открыли ураганный огонь несколько дзотов. Только щепки летели от пней. Меня почти сразу ранило четырьмя пулями в обе ноги, в шею. В горячке почти не почувствовал боли, а когда проползли через минное поле и надо было подниматься для следующего броска — упал. И сейчас не верится, что мы могли преодолеть заминированный завал и минное поле и ни одна мина не взорвалась. Наверно, родились в счастливой рубашке!

Вспоминаю этот переход через вражескую оборону — душа холодеет. Пулеметный огонь утих, зато стали вокруг мины рваться. Я ослаб настолько, что не мог даже ползти. Вася Жуков взвалил меня на спину. Такова боевая дружба: сам погибай, а товарища выручай.

Но добытыми разведданными жертвовать разведчик не может. И я приказал Жукову (старшим группы назначили меня идти, доставить собранные в тылу врага данные.

Сам я сполз в воронку, прикрылся выброшенным при взрыве мхом. На мое счастье, не было у фашистов собак. Они прошли, не заметив моего укрытия, Я пополз. К вечеру добрался до сожженного дома лесника. От него остался только обвалившийся, заросший бурьяном погреб. Туда скатился и то ли уснул, то ли потерял сознание. Проснулся ночью. Лес шумит, где-то постреливают пулеметы, разрывают мрак осветительные ракеты.

Надо, думаю, ползти к своим. Места пошли знакомые, но одолеть предстояло еще около пяти километров. Сущий пустяк при здоровых ногах, и бесконечность — при простреленных. Я и сейчас помню каждое свое движение, помню боль, которой оно сопровождалось, помню каждый пенек на пути, каждую рытвину. Одно как будто провалилось в сознании — время. Очнулся на рассвете. Лежу, обхватив руками большой пень. Весь в царапинах, ссадинах. Не было сил двигаться. Чувствовал — недолго прободрствую. Вытащил наган, выстрелил пять раз. Потом для верности «лимонку» в кювет бросил. Рассчитывал, что в боевом охранении услышат выстрелы, взрыв и обязательно поднимут тревогу. Так и получилось. Первым нашел меня командир охранения, моряк-балтиец Василий Гуглин.

Подхватив на руки, понес к себе в блиндаж. Наскоро промыли раны, дали немножко жидких щей (почти восемь суток во рту, кроме голубики, ничего не было) и в медсанбат. Почти шесть суток я полз к своим. Четверо суток меня искали друзья-разведчики. Вот тут-то счастье все-таки чуть не изменило мне. По крайней мере, четыре раза проходили друзья совсем рядом, и каждый раз я, очевидно, был без сознания.

Всякий раз, вспоминая этот бесконечный путь, я вздрагиваю, словно от озноба. Тогда я провалялся в госпитале долго— три с лишним месяца. Не раз в лебяженский госпиталь приходил мой лучший друг — Василий Жуков. Осенью ему дали новую группу, новое задание. Он снова улетел в тыл врага и уже не вернулся. Погибла вся группа. А я попал после госпиталя в свою разведроту, к ребятам, которые так долго меня искали. И снова были рейды в тыл врага, отчаянные бои.