С первых дней войны я была назначена начальником штаба МПВО объекта. Со временем здесь был установлен график дежурств на постах и однодневных отпусков домой.

Стоя на крыше дома, мне не раз приходилось видеть, как бомбы падают в том районе, где находились мать и сын. После отбоя воздушной тревоги я бежала убедиться, что они живы, поцеловать сынишку и снова возвращалась на объект.

С ноября 1941 года к этому аду кромешному присоединился и голод. Хлебный паек, как хорошо известно, был в это время ничтожным. В декабре и январе мы добавляли к нему столярный клей. Сыну было запрещено говорить о еде, вспоминать и рассказывать о ней.

В свои семь лет он был очень терпелив, целыми днями сидел на корточках в углу у «буржуйки» и ждал, когда позовут есть. Только перед сном он просил бабушку разрешить вспомнить о еде. Говорил: «Бабушка! Помнишь, как я не любил манную кашу даже с вареньем, а теперь бы я всякую съел!..»

Наступил 1942 год. Бабушка дежурила связной у телефона в жилконторе, а сын находился вместе с ней. Помогал ей и убирал снег во дворе. Вдруг пришла какая-то женщина, увидела его и дала ему билет на елку, которая проводилась на Звенигородской улице.

На елку пришли голодные, истощенные детишки, которые сразу же встали в очередь за обедом, являвшимся лучшим подарком на елке. Им дали суп с черненькими макаронами, на второе — по ложке белой вермишели и кисель из марганцовки с сахарином. Этот обед остался в памяти на всю жизнь. Сколько было радости, рассказов!

Я не помню точно, где проводилась эта елка, но и сегодня скажу: до земли им поклон — организаторам этого блокадного детского счастья!

Прожили мы 1942 год только за счет расчетливости моей матери, которая строго делила весь хлеб на девять порций и три раза в день выдавала нам немного студня из клея и кусочек хлеба. Она запрещала мне делиться хлебом с сыном, говоря: «Не будет тебя — он погибнет».

Сын в 1942 году пошел в школу, мама устроилась на работу и стала получать рабочую карточку. Но вот новая беда — сильнейшие артобстрелы.

1 мая 1943 года сын объявил, что кинотеатр «Аврора» устраивает показ фильмов для детей города, и попросил разрешение пойти на утренник. Он получил разрешение и сел в трамвай. В то время ему было восемь с половиной лет. Примерно час спустя прибежал домой весь в крови, кричал: «Пахнет кровью!», после чего надолго потерял сознание. Оказалось, что в трамвай на Сенной площади попал снаряд. Взрослые, стоявшие рядом с сыном, были убиты, но его закрыли своими телами. Он был только контужен.

Тем же летом 1943 года наши дети отправлялись в пионерлагерь, который был создан на станции Девяткино. Из-за артобстрела в течение пяти дней они не могли выехать, наконец их отправили, и в один из дней я пошла навестить сына.

«Пошла» потому, что из-за артобстрела доехать до станции Девяткино было не на чем.

В лагерь я добралась около пяти часов дня. Дети находились в клубе, где смотрели фильм. Мой сын выбежал мне навстречу, за ним побежали другие ребята, которые окружили меня и расспрашивали: «Тетенька! А немцы город обстреливают? Какие районы? А жива ли моя мама?» Я, как могла, успокаивала их. Но и сейчас без содрогания не могу вспоминать их глаза, полные взрослой тревоги.

Сын принес мне маленький пакетик и сказал: «Это я тебе скопил — поешь!» Когда я его развернула, то увидела маленький кусочек колбасы, кусочек сахара и кусочек шоколада, а самое главное — несколько ягодок брусники, которые сын собрал около лагеря.