К середине лета Сальская степь выгорает. Из апрельски нежной, зеленой и голубой, превращается в бурую, серую, неприятную. Дотла выгорает. Бугры и курганы лысеют — издали еще заметны глинистые плешины. Трескается земля, корежится, сохнет трава. Днями над степью колышется раскаленная воздушная зыбь. Жара одуряющая. Нечем дышать. Кажется, все живое вымирает — ни свиста суслика, ни стрекота кузнечика... Одни орлы чувствуют себя славно в своем недоступно синем приволье. В безветренные дни разгуливают вихри—смерчи. На сотни метров пыльные столбы штопором ввинчиваются в небо. Их макушки, уже невидимые 'глазу, пропадают там, где чернеют точками орлы. Вихри не стоят на месте. Можно проследить их путь — кругами, кругами... А чаще всего в эту пору дует ветер — извечный враг степи. Ветер незваный, из далеких горячих пустынь Закаспия.
К концу августа жара спадает, утихают и меняют направление ветры. Ночами подувает с моря, Азовского; подолгу не сходит облачность. Падают дожди. И опять — теплынь, будто вернулась весна. Обновляется, молодеет степь. За осень вся она одевается в зеленый наряд — отаву. Нет в ней майских одурманивающих запахов, как это бывает веснами, — она скромнее на цвет, крепче на корню, жестче и суровее. Но радует так же. Растет и тя-нется к солнцу до самых заморозков. Выживает и зиму. Не вся, правда. Там, где до морозов в низинах, затишке, улегся мягкий, сухой снег и укутал ее как одеялом, она еще дождется мартовского живучего солнца, встретит вестника тепла — жаворонка. В открытых местах, на буграх, там, где лютуют стужи, зелень погибает. В борьбе расстается с голубым над собой миром.
Возле крайнего двора Ленька слез с велосипеда. К ногам кинулась черная, желтомордая собачонка. Дал ей пинка; она, поджав хвост, нырнула в дырку в плетне и подала голос где-то за катухом. Сперва на плетень легли вымазанные глиной руки, потом поднялась голова, закутанная серым платком, выгоревшим на темени. Лица не видать, одни глаза тревожно и в то же время любопытно светились в оставленной щелке. «Хату мажет», — подумал Ленька. Подошел ближе.
— Бог. в помощь, тетка. Голова ответила поклоном.
— Не укажете, где тут Чубари живут? Сенька, парень у них.
Худой, тонкой, как плеть, рукой отмахнулась тетка неопределенно, гнусаво пропела:
— Ха-ам на храю хата хамышом хрытая.
И голова пропала. Не успел Ленька удивиться хуторским порядкам, как его окликнули:
— Эй! Погоди-ка...
Голос мужской, с недоброй хрипотцой и повелением. Вдоль канавы, по той стороне дороги, шел рыжий парень в защитной красноармейской гимнастерке и шароварах. За ним в поводу нехотя тащился гнедой белоногий меринок. Останавливаясь, он отбивался хвостом и ногами от слепней, рвал из рук повод. Парень матерился, замахивался веревочным путом.
Издали заметил Ленька на его левом рукаве повязку. Отлегло: от таких замков у него отмычка надежная: Постукивая носком ботинка по выветренной обочине дороги, поджидал с независимым видом. «Гнида самый», — вспомнил он, как называл его как-то Никита.
Полицай подошел. Недобро кривил рот; кивая на колеса велосипеда, сказал:
— Штука знатная, никалевая.
Глянул на Леньку заспанными красновекими глазами исподлобья, испытующе.
— Эта? — Ленька двинул небрежно в спицы ногой. — Такого барахла у батьки моего ворох. Взял любой да покатил. Хутор этот Кравцов? А то спрашивал тут у одной...
Вгляделся повнимательнее в его загорелое лицо, спросил удивленно:
— Да ты Гнида, полицейский? Слыхал, как же...
И чтобы наверняка ошарашить полицая, добавил:
— Ты должен и братуху моего знать, Никишку Качуру.
Выдохнул с облегчением Панька, — наконец-то выяснилось, с кем выпала честь разговаривать. Виновато улыбнулся.
— Знаешь? — добивался Ленька.
— А то... — Панька осмелел. — На днях забегали они. Промочили это дело как следует. А ты за каким до нас в хутор?
— В Ермаковке был, у тетки. До вас завернул вот. Тут тоже родичи.
— Ага... А то заходи. Во-он курень мой, возле тополей. Крыша жестяная, скворечник. Да у любого сопляка спроси Паньку-полицейского, ткнет пальцем. Всегда найдется...
Щелкнул себя Панька в кадык, подмигнул.
— Можно и зайти.
Ленька пожал плечами. За спиной у себя, прилаживая педаль, слышал, как Гнида распекал хуторянку:
— Ты, черт гундосая, вставай, притихла там... Разъяснить человеку не могла, шалава, по-людски. Да ты знаешь, кто это? Э-э... Двадцать пять горячих бы всыпать тебе по голой... чтобы котелок в другой раз дюжее варил.
Хутор Кравцы маленький — всего две улички; кривляются они вдоль пологого в этом месте берега речки. Сады раскинулись как-то в стороне, по ерику, а за ними — лопатина. Только в высокую воду, в разлив, наполняется она. За последние годы и не помнят кравчане, чтобы лопатина покрывалась водой: обезводел, одряхлел старик Сал. Гуще, опрятнее были и кравцовские сады. Истоптали, испоганили танками, тягачами.
Ленька выкатил на другой конец хутора. Крайних хат — две, слева и справа. И обе крытые камышом. Догадался по Сенькиной красной рубахе, висевшей на веревке. Оттолкнул колесом калитку, вошел во двор. На дверях—плоский амбарный замок, кухонька тоже заперта на цепочку. «В бригаде, наверно, — подумал. — И мать там...» Велосипед поставил к сараю, в холодок, чтобы камеры на жаре не спустили, а сам тут же развалился на соломе.
С непривычки ломило поясницу, горели натертые штанами колени. Думал над тем, с чего начнет разговор с Сенькой. Галка ни словом не обмолвилась, кроме того, что Чубарь должен быть завтра в полдень у нее. Просто передать ее слова будет непонятным для Сеньки. Кто она ему? Он сроду у них и во дворе не бывал. Нельзя и ее открывать, Галку. А пригласить к себе в гости? Не поедет. Еще неизвестно, как встретит он и его...
Кое-что в этом задании было непонятным для Леньки. Мешал какой-то узелок. Догадывался — не Галке нужен Сенька. Началось с того, что вчера дядька Макар, указывая глазами на проходившего по двору полиции нового инспектора, шепнул:
— Русак пошел, вишь? Крестник нашего Никишки, В Кравцах заарканили.
— На него Сенька Чубарь донос тогда привозил? — спросил Ленька.
Макар все до тонкости передал, что произошло тогда в Кравцах между дружками — Сенькой и Никишкой. Леньку озадачило, даже не поверил сперва.
— Ей-богу, — побожился дядька. — На глазах же... Ведь оно и меня в ту пору черти таскали. И сдается, тут твой батька маху дал, что выпустил его... Ты только помалкуй дома, слышишь?
Нынче утром «крестник» выходил от Ивиных. В калитке видал Ленька и радостное лицо самой Галки. Это его удивило еще больше: Галка и здоровается далеко не с каждым. Что-то есть! Вспомнил, кстати, и дядькино вчерашнее сомнение. А когда через час он бежал к Ивиным с новостью, что тетке Агафье разрешили все-таки перенести труп Федьки с бугра на кладбище, почему-то ждал: Галка хоть словом коснется визита полицая за номером семь, «крестника». И бах —Сенька! Вот он, узелок, затянулся.
Ехал Ленька в Кравцы с уверенностью, что тут он узелок развяжет.
Пришел Сенька с бригады, а дома гости. Встал на пороге, перевешивая с руки на руку пиджак, не решался войти в чулан.
— Ты до нас?
Ленька сидел на корточках, дул в печь; мать возилась у стола.
— А что, нельзя?
Вспыхнул бурьян. Бровастое, смуглое лицо Леньки от огня стало красным, четче обозначился темный пушок на верхней губе. На Сеньку глядел улыбчиво, выжидающе.
— Ну, вот тебе, — стушевался еще больше Сенька, раздумывая, подать руку или не подать. Двинул носом. По запаху в чулане определил, что мать варила вареники. Повеселевший, кинул пиджак на лавку, протянул руку первый, уже досадуя на свое замешательство. — Вырос ты за лето, вон какой.
По пути от стола к печке Чубариха толкнула сына под локоть, приказала:
— Умывайся, да вечерять сядем, пока видно. И в потемках наговоритесь.
Умывался Сенька возле колодца в кадушке. Плескал пригоршнями потеплевшую за день воду, а из головы не выходило, что могло привести Леньку к ним. Явился неспроста. И послали его не брат и не отец — с такой улыбкой и взглядом черных дел не вершат. Опыт у Сеньки - хоть и малый, но поучительный. Вспомнил: они крепкие дружки с Федькой Долговым. (О случившемся в станице весь хутор уже знал.)
За ужином выспрашивал Сенька о гибели Долгова. По тому, как подробно и сочувственно отвечал Ленька, утвердился в мысли, что и сам он не в стороне от тех событий. Говорили и о Мишке Беркутове.
— За какие такие заслуги помиловали его? — строго опросила Чубариха.
— Заслуги, заслуги,—обозлился вдруг Сенька.— Разобраться еще нужно!
Косо глянул на мать. Желая скрыть свое внезапное раздражение, стал усердно дуть на вареник. Его-то, Сеньку, за какие заслуги отпустил Качура? «Тут — свой... А там — немцы. Черт его знает...» — погодя начал сомне-ваться.
Хозяин повел гостя на улицу. Уже стемнело. Сенька курил, ждал: вот-вот Ленька откроет нужду, какая привела его к ним в Кравцы. Но тот, как назло, расспрашивал о пустяках: чем занимаются сейчас парни в хуторе; интересовался и девчатами, как заправский парубок. Рассказал и о своей встрече с Гнидой.
— Сволочь он, видать, у вас.
— Все они одинаковы, полицаи...
Спохватился Сенька и добавил:
— Должность такая.
Где-то послышался девичий смех. Шли на него.
— Постой. — Ленька присел, вглядываясь в темноту. — Чей это дом?
— Да унтера самого...
— Гниды? То-то, вижу, тополя. Вон и свет в кухне. Пойдем.
Схватил упиравшегося Сеньку за руку и потащил во двор. На лай собаки двери кухоньки открыл сам Панька. Увидал Леньку и как будто смутился. Пнем торчал в дверях, загораживал вход. Попёр Ленька напролом.
— Зашли вот, — сказал он, оглядываясь.
На столе валялись оттертые части винтовочного затвора. В тарелке блестело постное масло, в нем мокла тряпочка.
— Чего? Разобрал, а сложить не можешь?—Ленька щелкнул языком. — Давай-ка сюда.
Не успел полицай повернуться, собирая табуретки, а Ленька, прицеливаясь в огонек лампы, уже клацал затвором.
— А еще полицейский. Ай-я-я-я-я... Ну, а если стрелять?
— Да в кого тут стрельнешь...
Панька, виновато ухмыляясь, чесал в затылке.
— Улица вон... Тоже непорядок.
Не понимал Панька, шутит пан Качура или всерьез.
Было такое: и в улицу стрелял. Так, поверх голов. Для острастки. «Сенька наклепал, морда...» — подумал зло.
Подал Ленька растерявшемуся полицаю винтовку, кивнул на пустой стол:
— Чего же?.. Приглашал.
Кинулся к шкафу Панька, переглядел на свет с полдюжины бутылок. В одной нашел на донышке.
— Эхма, по глотку чи наберется.
— Ну вот. — Ленька скривился недовольно. — Что же братухе рассказывать стану? Спросит, поди... Как, мол, там Гнида?
Вел себя Ленька нагло. Сперва Сенька неловко усмехался, удивленный до крайности такой резкой переменой в нем. Готов был даже принять за правду. Но Ленька наступил ему на носок сапога: помалкивай знай.
— Я зараз... Посидите. — Панька забегал в поисках, чего бы надеть на голову.
Ленька остановил его:
— Нет, уж нет. Разливай, сколько есть. Девки там... Обрадовался Панька такому обороту дела. Из ящика вытащил четвертушку сала, неначатую хлебину. Исполосовал ее ножом всю, будто в гостях у него добрая половина станичной полиции. Поглядывая на Сеньку, рассказывал:
— Тут у, нас в хуторе есть одна... Из города затесалась. Ух и зазноба! Вот Чубарь знает... Она ему уже успела чайник привесить.
С ненавистью глядел Сенька в оскаленные дурным смехом зубы полицая; даже кулак зачесался — с каким удовольствием влепил бы. Понимал: это плата за недавнюю драку, устроенную им, Сенькой, когда тот разгонял улицу.
В два стакана разлил Панька самогонку. Пополнее поставил перед Ленькой, а другой — перед Сенькой; не хотелось, правда, добро переводить на своего, хуторского, но поделать ничего нельзя: гость.
— Погоди, погоди, а себе?
Ленька взял с питьевого горшка оббитую кружку, плеснул в нее из обоих стаканов. Колебался Панька, брать или не брать.
— Тут и вам-то... губы смочить.
— Бери! — Ленька нахмурился.
Панька свою долю выпил охотно.
— Так чайники, говоришь, парням вешает? Ловкая. Глянуть бы на нее.
— Еще как вешает. — Панька, усмехаясь, покосился на побуревшего Сеньку. — А глянуть просто у нас. Вон она — на улице... Слышите, регочуть?
— С улицей, по-моему, — Ленька строго глянул в глаза полицаю, — загинаешь ты тут... Указаний никто не давал разгонять. Узнаю у батьки.
— Да эт так я, шутейно... По мне, нехай всю ночь во-ловодятся, — оправдывался Панька, избегая Сенькиного взгляда. «Наклепал, гад, наклепал».
Когда поднялись из-за стола, Ленька хлопнул Чубаря по плечу и сказал таким тоном, будто сожалел, что не догадался об этом раньше:
— Это же мой родич. Знаешь?
— Да буду знать...
Панька переминался, держа наготове руку. Но Ленька не протянул ему своей. (От Сеньки не ждал). Так, не прощаясь, и ушли парубки.
— С одним хоть гадом легче будет тебе, — сказал Ленька, когда отошли подальше от Панькиного двора.
И сразу языки развязались у обоих.
— По делу я к тебе, Сенька. Говорить?
— А как же...
— Тебя завтра ждут в станице.
— Кто?
— Свои, разумеется...
Сенька остановился, сворачивая цигарку. Погремел в кармане кресалом, начал высекать искру. Брызги золотого огня от кремня вырывали из темноты его злое лицо. Что-то не ладилось с трутом — пеплом-на кончике ватного фитилька, натертого подсолнечной золой, — искр много, а не занимался.
— Черт! Трут оббил, наверно...
— Ну и техника. — Ленька ухмыльнулся. — Пора уж и зажигалкой обзавестись.
Сенька промолчал. Чаще посыпались удары. Дунул — фитилек закраснел.
— Слыхал, в народе побаска ходит? Прикурил, откашлявшись, стал рассказывать:
— Сошлись вот так немец и наш. Ну, известное дело, закурили. Немец со своей зажигалкой, а наш с «катюшей» этой. Пан на смех поднял. Чиркнул колесиком — подает: Иван, прикуривай, мол. А тот дохнул и погасил. Своего подносит: «Дунь-ка». Пан что ни дунет, а трут — дюжей, аж огнем пышет. Дул, дул пан, вспотел. — Сенька дует на свой фитилек. — Вот она, вишь, сила в чем? Высыпал со звоном все хозяйство в карман — фити-лек в медной трубочке, кремень и кресало, плашку от ножей косилки, — вернулся к прерванному разговору.
— Свои, говоришь... «Свои» уже однажды меня и проучили.
Ленька поймал в темноте его руку, остановил.
— Не веришь, мне?
— Пойдем, пойдем. Вот и улица наша. За школой зараз. Слышь, орут?
По Сенькиному голосу Ленька понял, что тот верит ему и будет завтра там, где его ждут.
На пустыре за деревянным домом стояло' кругом попарно человек тридцать девчат и парубков — в третьего лишнего бегают. Гонялся парень в черном длиннополом пиджаке со светящейся цигаркой в зубах. Толстенькая, коротконогая, в светлом, дивчина, не зная, к кому стать, визжала на всю улицу, будто ее уже секут» хотя преследователь на полкруга позади.
— Ага, ядрена вошь, как сказал бы дед Тимоха!..
Парубок шлепнул окурок об дорогу, прибил надежнее к затылку кубанку. Пригнувшись, чуть ли не волоча по земле руки, черным коршуном метнулся за белой голубкой. Та и вовсе одурела от визга. Свист ремня, хлест-кий удар по мягкому, и парень затерся уже к кому-то в лишние.
— Ну, Жук, погоди! — пригрозила сквозь слезы толстушка.
Сенька, потирая от нетерпения руки, подталкивал Леньку:
— Давай встанем... Ту, вон, стриженую, врежем. Она • это... Алей зовут.
— Какую? Какую?
— Смеется, слышь? С челкой белой. Третья пара слева. Разглядишь, погоди, луна вон вылазит... Тут стой.
И сейчас же к Леньке встала худенькая глазастая девушка в цветастой косынке, съехавшей на плечи. Привалилась к нему спиной. Обернулась, скользнув взглядом по его кудрям.
— Сразу видать, не нашенский.
Поправила косынку и больше не приваливалась.
Ленька огляделся, понял свою ошибку. Все парубки обнимают своих напарниц. Заливаясь краской, соображал, как бы исправить промах, но в это время его ударили.
Бежал во весь дух. Подручная попалась резвая. Будто и земли не касалась ногами — летела.
— Ленька, нажми! Ленька, нажми! — кричал Сенька откуда-то из круга.
«Она», — догадался Ленька. Радостно ощутил, как в нем прибавилась сила. Навряд ли догнал, не споткнись она. Чуть не упал через нее. Подал руку, но девушка встала сама. Глядела с вызовом: бей, мол, чего стоишь? Ус-пел все же рассмотреть при лунном свете дерзкие синие глаза и мальчишескую выгоревшую челку. А рука с пряжкой так и не поднялась.
Возвращаясь домой, Сенька спросил:
— Видал теперь?
— Видал...
До самого двора шли оба молча.
