Побывал Федька в своей хате над Салом еще раз, последний. Пришел не своими ногами — на тачке доставили.
Два дня обтирала Агафья коленками и локтями затоптанный пол кабинета начальника полиции. Мочила слезами его хромовые со скрипом сапоги. И ухом не вел сперва Илья Качура, велел Степке гнать ее в три шеи со двора. Но бесполезно. Шум, гвалт. С утра до вечера. Илья только и делал, что поджигал сигаретки да гасил их в пепельнице. Не находил он покоя и дома: требовал сын, Ленька, грызла жена, согласно им кивал И Макар. Замолвил слово и новый инспектор, Андрей Большаков. Сдался наконец. Но Воронок высказал опасение:
— Дело керосином пахнет.
Не хотелось Илье, но пришлось браться за телефонную трубку. Звонил коменданту, дозвонился до комендантовой правой руки и глаза — Вальтера. Этот мальчишка посмеялся, что особой опасности для Германии o;-s в том не видит, если труп преступника с одного места перетащат в другое. Гораздо опаснее, уже другим тоном добавил он, преступники живые, которые разгуливают свободно ночами по улицам и даже топчутся на крыльце под дверью самого начальника полиции. Сопляк! Щенок! Явно намекает на листовки (нынче одну сорвали с двери его кабинета. И опять этот Скиба!).
Зло махнул Степке: давай, мол, черт с ней!
В тот же день, только смерилось, привезли Федьку домой. Братья управились сами, без чужих. Собирался Ленька Качура, но не сумел (забегал днем и предупредил, чтобы не ждали — отлучается из станицы. Будет завтра. К похоронам постарается успеть).
Место, где был зарыт Федька, братья узнали от Картавки. Наутро, чуть свет, после грозной ночи, завернула к Долговым сводня. И минуты в хате не побыла, а горя оставила Агафье на всю жизнь. А пока полицаи расклеивали по станице приговор, Карась сидел уже возле свежего холмика на выгоне, неподалеку от столба, с полосатым мешком, набитым ветром...
Доставали из земли старшие —Молчун, Колька и Гринька, а Карась держал за дышлину тачку. Было уже совсем темно, когда вкатили во двор.
Мать встретила у гребли. В голос не ревела. С помощью соседок обмыла сына, одела в самое лучшее, что было в хате. Из сундука достала ненадеванные штаны, рубаху сатиновую синюю и парусиновые полуботинки с кожаными носками. На середину горенки выдвинули топчан, какой он, покойник, смастерил когда-то сам и спал на нем. Оказалось, что топчан короток, под ноги подставили табуретку. Не замечала раньше Агафья этого, да и он не жаловался. Смерть, наверно, вытянула сына.
Бабка Проскуриха выразила опасение: покойник, мол, хоть и из молодых и несмышленый, однако с богом был не в ладах. А потому его, бога, гневить и грешно. Подружки затюкали на нее, затолкали. В спор вмешалась сама Агафья, мать:
— Все оправим по-христиански. Как выносили из этой хаты деда да батьку, так вынесем и его.
Подсобила ей и Каплиха:
— Не будем, бабы, голосовать. На земле — это одно, а на том свете все одним миром мазаны.
И тут же приспособила в Федькины руки, сложенные смиренно на животе, невесть откуда взявшийся желтый огарок свечи. Но свечка не держалась, падала и гасла. Раз и другой поправляла Каплиха. Бабки, крестясь, с суеверным страхом косились в темный угол на светлоликую богородицу. А Проскуриха, поджав губы — она оказалась права, —приняла огарок совсем. И голоса против никто не подал.
До света чуть ли не вся Нахаловка побывала у Долговых. Переступали порог, совали смущенно из-за спин Карасю в руки какие-то узелочки, проходили в горницу к покойному и, постояв, уходили не прощаясь.
Утром, только взошло солнце, явился дед Каплий со складным желтым метром. Прикинул, почесал затылок: где тесу такого брать? Кликнул в помощники Молчуна и повел его к себе на баз.
С ночи толклась тут и Галка Ивина. Вдвоем с Веркой выкрасили простыню в бордовое, обтянули крышку гроба.
Из остатков напутали бантов и упросили деда Каплия прикрепить их по уголкам гвоздиками.
— Банты ваши что припарка теперя ему, — бурчал дед, пристукивая молотком.
Наведались к полудню полицаи — Андрей Большаков с каким-то смуглокожим, как грач. Вышли из хаты, прошлись по' двору. Андрей незаметно для всех подмигнул Галке, указывая глазами на красную крышку:, молодцы, мол. Грач пнул сапогом в свежеотесанный столбик креста, усмехнулся:
— С крестом?
— С хрестом, — холодно ответил Каплий, не подняв головы.
Утирая под папахой взмокревший лоб, Андрей вслух выразил желание попить водицы. Напоила Галка.
— У нас уже... Сенька. Дожидается, — шепнула она.
Андрей, не отрываясь от кружки, прикрыл глаза: добре, мол.
С тем полицаи и ушли.
Востроглазый Карась отметил: этот, какой пил, новый, видать, — он всех полицаев в станице наперечет знает в лицо.
— Юдино семя, — шепотом возмущался дед Каплий. — Являлись глянуть, чи все по-ихнему.
Последней, наверно, в Нахаловке пришла проститься спокойным Татьяна. Переступила порог, остановилась. Черная с красными розами шаль укрыла ее с руками. На бледном лице выделялись особо глаза...
Солнечный свет проникал в горенку в оконца, ярко горел на белом покрывале покойного, веером отражаясь по всей комнате. Этот же отраженный свет попал и в глаза Татьяне. Вот теперь бы Федька мог разглядеть их. Карие, с сизым налетом, похоже, как .сливы в листьях, не троганные еще ничьими руками. Сходство со сливами придает и удлиненный разрез век.
Агафья повела взглядом, толкнула в спину вертевшегося под рукой Карася: принеси на что сесть агрономше. Бабы, сидевшие вдоль стенки, переглянулись и одна за другой стали выходить из хаты: у каждой вдруг выискалось неотложное дело дома. Даже Каплиха, свекруха Татьяны, и у той опара в дежке бьет через край. А то и забыла, старая, что толчется тут с ночи.
Татьяна неслышно подошла к ногам покойного. И, наверно, удивилась, какой он большой, — брови дрогнули. Когда глядела в лицо, дрогнули и губы, скорбно, вымученно. Белое, ни кровинки, даже конопушки подевались куда-то. Кто-то заботливой рукой причесал и уложил набок колючий вихор. Опустилась на колени, прижалась щекой к нему и застыла. Не рассчитывала на эту встречу — загодя истратила все свои слезы. Платок сполз на плечи. Темные волны волос, переливаясь на солнечном свету, мешались с Федькиными, красными.
Агафья так и оторопела, пораженная. То-то доля материнская. О своих детях узнаешь последней. Ходили, правда, по Нахаловке слухи... Только отмахивалась она от языкастых.
В это самое время вошел и Мишка. Агафья насупилась, подобрала губы. Татьяна даже не пошевелилась.
Стоял Мишка недолго. Прикрыл своими горячими ладонями уже затвердевшие, взятые землей руки друга, постоял так, двигая желваками. Потом прислонился к ним лбом — просил прощения. И так же тихо вышел.
С завалинки поднялся Молчун. Подошел вплотную. Отбросил пятерней красный, неподатливый клок волос, как это делал и Федька, процедил сквозь зубы:
— Двигай, наверно, отсель...
Смысл этих слов дошел до Мишки только тогда, когда еще два брата, Колька и Гринька, встали по бокам у старшего, такие же красноголовые, кулакастые и насупленные. Подступили стеной. Карась держался сбоку, наблюдал исподлобья. Догнал Мишку за сараем, забежал вперед. Спрашивал, а сам глядел в землю, на босые ноги свои:
— Скажи, ты Федьку нашего выдал?
Мишка в ответ только сдавил мальчишке плечи и, скрывая навернувшиеся слезы, заспешил по тропке, которая вела по-над Салом.
Так Мишке и не довелось проводить друга в последний путь...
