Глаза привыкали в темноте долго. Первое время, когда с ржавым скрежетом захлопнулась за спиной дверь, Мишка попытался ощупью обойти подвал. Ступнул шаг — виском напоролся на что-то торчащее сверху, деревянное. Потрогал: ножка стула. Отлегло — предмет мирный, домашний. Стащил его, опробовал — не сломается? — сел. После одуряющей жары на воле, откинувшись, сидел не шевелясь. Проносилось в голове: «Мать... ничего не знает... Вера... Теперь уж им скажут... Видали, провозили по площади... Что будет говорить Федор?..» Вспомнил Мишка все до мелочей, как вел себя Федька там, над Салом... Какое-то смешанное чувство — и восхищения, и зависти, и гордости за друга, и еще чего-то такого, в чем не было времени сейчас разобраться, — охватило его. И тем досаднее была своя дрожь, противная, потная, вступившая в руки, колени, когда увидел перед собой, полицаев. Оробел. Попросту струсил. Забыл даже и о нагане, который полдня тер йогу. Ну, а ежели бы вспомнил вовремя, стрелял? Что и ответить — не знал. А что бы сделал на его месте отец? Мысль об отце воскресила в памяти давний разговор. В Чите это было или в Иркутске... Отец вернулся с войны: бил самураев на Хасане, не то уж после, на Халхин-Голе... Вечером сидели всей семьей за столом. Петька, подвыпив — он в то время уже окончил десятилетку и собирался в летное училище, — понес какую-то ерунду о самочувствии в бою. Отец не вытерпел, остановил его:
— Придет время твое, сынок, сам испытаешь. А теперь что же без толку говорить? И страх есть у бойца, и все есть... Дело живое.
Петька обиделся:
— Тебе-то самому не за страх награды эти вешали, правда?
Накричала тогда мать на брата, велела просить у отца извинения, но тот, улыбаясь, успокоил ее:
— Тут, Любаша, разговор мужской идет, солдатский.
Говорил в тот вечер отец необычно много. Особенно запомнилось Мишке о страхе.
— Страх приходит к каждому. Одни испытывают его до боя, другие — после, а к третьим он является в момент боя. Страх в бою — гиблое дело. Вот это, Петр, ты точно сказал. Лично ко мне наведывается страх после... Да, да, после боя. И только ночью. Откроешь глаза — темень... Один ты, сам с собой... А в глазах — то клинок вспыхнет на солнце над твоей головой, то оскаленная морда лошади, то самого беляка... Вот тут-то он и приполз, страх... Думаешь, еще бы чуть-чуть...
Помню, в молодости часто такое случалось там, у нас на родине, в Сальской степи... Но тогда я был один, боялся за себя. А теперь — за вас...
Мишка открыл глаза. Темнота поредела, смутно, неясно проступили какие-то громоздкие предметы. Пригляделся: ящики, стулья, рядом стоял диван с ободранным сиденьем, по другую сторону — кадушка. Откуда-то сбоку сочился голубоватый свет — есть отдушина! Пошел на свет. За диваном споткнулся. Что-то мягкое, податливое. «Человек!» Мгновенно отдернул руку. Внизу завозилось, откашлялось. Сладкий протяжный зевок и почесывание успокоили Мишку.
— Поспать не дадут, ну и люди. Чего зенки пялишь, слепой?
— Какой черт, — обрадовался Мишка живому голосу. — И шишек уж наставил тут...
— Оно и понятно. Обвыкнешь, все станет на свои места. Поначалу и я тыкался, как котенок слепой. Вишь, хоромы. Посидеть и полежать есть на чем. Да ты присаживайся, будь как у тещи. Не на диван, не на диван. Наколешься. Вот кресло.
Мишка сел в пододвинутое ему кресло с одним подлокотником. В потемках силился разглядеть лицо своего напарника. По голосу молодой и не здешний. «Пленный, — подумал он. — После девяти на улице, наверное, задержали».
— Курить, паря, нет? Жаль. Уши опухли. Третий день... А ты-то за какие-такие заслуги угодил сюда?
Мишка замялся:
— Да угодил... Полицаю в морду дал.
— Силен, — усмехнулся тот.
Помолчали. Слышал Мишка, как «пленный» выстукивал пальцами по дерматину стула, на котором сидел. Чувствовал на себе и его взгляд — настороженный, пытливый.
— Пленный, что ли? — спросил, лишь бы отделаться от этого неприятного чувства.
— Похож?
Не желая продолжать неприятные для себя расспросы, он торопливо заговорил:
— Станичный сам? У меня здесь знакомые имеются. Деваха. Галя. Не знаешь, случаем? Высокая такая, калмыковатая. Вот фамилию не скажу... Не спрашивал. Молочком угощала. Весной я бывал здесь. Часть наша проходила.
— Есть такая...
— Повидать бы, — вздохнул человек. — Чай, не признала бы.
Поднялся со стула, уверенно обходя углы ящиков, прошелся до двери и обратно. Теперь Мишка яснее разглядел его плечистую фигуру. Штаны и рубаха на нем самые обычные, не солдатские, голова стриженая. На сером в темноте лице выделялась белая полоска зубов.
— Пару слов бы ей черкнуть... Не затруднило бы, передал? Беда — нечем, да и не на чем.
— Я это... передам? — спросил Мишка, усмехаясь. — Хлопоты напрасные.
— Что так?
Не успел Мишка ответить — раздался топот, разговор. Прилип ухом к двери.
— Отцу доложу, ступай отсюда.
— Не выставляй дуру.
Учащенно заколотилось сердце — Ленька с братом.
— Мишка тут?
— Не напирай, говорю!
— Тебя спрашиваю...
Что-то удерживало Мишку отозваться, .застучать кулаками в крепкую дверь.
— Кто на след навел? Не ощеряй рожу свою.
— Ты, сам ты... Ага, ага, сам. Кто у безрукого в складе моток шнура бикфордова свистнул, не ты?
— Гад... — задохнулся Ленька.
Бессловесная возня за дверью. Сверху — строгий голос Степана Жеребко:
— Что за свалка? Ну?! Топай, Лешка, подальше. Служба у нас.
Загремел засов. Тяжелые неподатливые створки двери с неохотой развернулись от ударов сапога. Потная красная рожа первого помощника незряче уставилась в прохладную, вонючую темноту подвала.
— Ты, чадо комиссарово, аллюром наверх. Живо! Кому говорено?!
Мишка вышел. Поднимаясь по земляным порожкам, моргнул побледневшему Леньке, стоявшему тут же.
