Баркас, зарываясь носом в воду, двигался скачками. Греб Мишка. Федька Долгов, стоя на коленях, черпал консервной банкой мутную воду и выливал прочь за борт — желтые круговины вертелись за кормой. Выстукивали досадно вишневые удилища.
— Легче, легче. Под камышок держи. Выпер на видное.
Мишка свернул в тень, к камышам поближе. Устало вытер взопревший лоб, опять взялся за лопату.
— Погоди.
Зачалил Федька баркас: с хрустом перегнул пучок толстых мохнатых камышин, сел на них. Из кепки достал немецкую сигарету.
— Отдышись трошки.
— Далеко еще?
— За тем вон коленом.
— Догребу, пусти камыш. — Мишка поплевал на горевшие ладони.
— Сядь.
Мишка послушался. Сел на корму, зачерпнул ладонью воду, смочил напеченную полуденным солнцем голову. Прохладные струйки защекотали шею, поползли под майку. С завистью глядел на стаю гусей, продиравшуюся через заросли кушира под тем берегом. Окунуться бы!
Вода гладкая, ни морщинки, залитая сверху солнечным светом. В тени, под камышом, зелено-коричневая, как подсолнечное масло, и прозрачная, даже дно видать; на свету — голубая прохладная бездна опрокинутого в речку неба. Кажется, прыгни сейчас с баркаса вниз головой — и пойдешь в эту бездну до самого облачка, похожего на белый клок шерсти. Дух захватывает у Мишки. Задрал голову: облачко проплывало высоко, правилось вниз по течению Сала, к станице. Возле него парил кор-шун.
— Коршун...
Федька усмехнулся: ерунда такая его занимает. — Чертова посудина, до ночи постоит и утюгом на дно. Вся в дырках, как решето.
— Глиной замажем.
— Куда? Тут ее уже пуда два, не меньше. Один черт!
Думал еще у деда Каплия попросить, соседа... У него новый баркас.
Плюнул недовольно в воду. Загляделся, как серебряная мелочь налетела скопом на плевок, взбаламучивая водную гладь.
— Как с голодного края, — усмехнулся он. Отщипнул в кармане от краюхи хлеба, бросил: — Нате, обжоры.
Брызгами сыпанули мальки от шлепка, иные выпрыгнули из воды — думали, щука.
— Дурачье, — пожурил Федька. Глянул сбоку на Мишку. — Напрасно ты с Ленькой связался... насчет шнура. Душа у меня не на месте, честно.
Мишка с яростью прихлопнул на щеке комара, растер; оглядывал брезгливо ладонь.
— Успел напиться уже, скотина. — Обмыл щеку. — Достанет. Там же дядька его, Макар, в складе...
Поерзал Федька на камыше.
— Безрукий? Вот тоже... Он буденновец бывший. Вся родня там...
Скуластое лицо его от камыша и воды зеленое, четче проступили на нем коричневые и красные конопины. В ясных, детски больших глазах, как в освещенной солнцем воде, отражалось небо, край глинистого обрыва, зеленая полоска камышей. А в самом зрачке, черном, показалось Мишке: он видит себя. Подался вперед, качнул вихрастой головой: да, он.
Федька смутился. Белые, мохнатые, будто распушившиеся одуванчики, ресницы дрогнули и замигали, похоже как дунули на них, уши покраснели. Смешно втягивал голову в плечи, отворачиваясь, поджимал губы. Уставился, как баран...
Мишка, зажимая рот ладонью, затрясся в смехе, — под баркасом захлюпало, по воде пошли круги. Это обозлило Федьку. Выпустил из-под себя камышовую чалку, прикрикнул:
— Гребани, что ли!
Он так и не понял, что в нем смешного нашел Мишка. Подумал о другом. Нынче утром за столом досужий до всего Карась присмотрелся внимательнее к его, Федькиной, губе, сочувственно заметил:
— Либо паук тебя ночью тяпнул за губу? Почернела и вздулась, вона...
Федька покраснел, не смея поднять от чашки глаз. Дать подзатыльник глазастому — еще догадаются...
За поворотом плотной стеной сомкнулись камыши. Траншеей темнел проход, только-только протиснуться баркасу. Место узкое, мелкое, вода в тесноте прорывается с рокотом, звенит и пенится в промоинах, вокруг позеленевших камней, пригибая осоку и молоденький камышок. Вверх, на воду, баркас так не прогнать. Мишка попробовал отталкиваться, но держак у лопаты жиденький, гнется, того и гляди треснет. Засучил штаны выше колен, спрыгнул в холодную воду. Упираясь босыми ногами в колкое дно, толкал с кормы. Федька цеплялся за камыш; отдуваясь, изо всех сил тянул, как за канат, направляя нос баркаса в доступные места. Вышли опять на чистое.
— Дарданеллы чертовы, — чертыхался Федька, придерживая руками баркас, пока Мишка влезал в него. Разогнул спину, оглядел пустынные крутые берега. — Моя армада сроду сюда недобиралась. Берегом плыли. Позапрошлым летом, перед войной, дед Ива на белой кобыле гнался за нами. Помню, вот до этой вербы. Мы уже плыли, а он подскакал. Лошадь дальше не пошла: спуск вон какой дурацкий. Жахнул из берданки солью. Погоди, хлопец... Нога-то... кровь.
Мишка промыл ногу, осмотрел порез. На пятке, чуть повыше рубчатой, побелевшей от соленой воды мозоли, киноварью горела на свету капля крови. Вздувалась, росла на глазах, отяжелев, неслышно упала в воду. Брезгливой судорогой свело Мишке рот. Отвернулся, передергивая плечами.
— Камышом зацепил или камнем. Перевязать бы чем...
— Ерунда, — заключил Федька. — Дай лопату, я гребану. А ты ее за борт, ногу. Затянет в два счета — дело проверенное.
Разогнулся Федор, усмехаясь, спросил:
— А ежели чужую доведется кровь пускать, тоже побледнеешь, а, Мишка?
— Не пускал чужую, — сухо отозвался тот, не поднимая глаз.
Сал повернул круто влево, солнце теперь палило в спину. Берега пошли положе, одетые в зелень — осока и кусты чернобыла опутаны непролазным бреднем ажины, повители. Только сверху, местами пропадая, желтел глинистый карниз, в метр-полтора высотой, — приют стрижей и щуров.
— Тут остановимся. Разогнал Федька баркас, врезался в камыши, силясь протолкаться поближе к берегу. На сухое пришлось прыгать. Пригибаясь, полезли наверх. Федька, ловко хватаясь за бурьян, карабкался первым, за ним, не поспевая, тащил по бурьяну мешок с толовыми шашками Михаил.
— Подожди. — Федька указал рукой.
Вскочил на карниз, вытягивая шею, осмотрелся кругом. Поднялся во весь рост, тихо свистнул.
— Мешок, мешок на.
— Полежит там. Лезь сюда.
Мишку страшно удивило: греб, греб, а станичные сады вот они, рукой подать; Панский сад каким-то образом очутился слева. Выгодно отличался своим ростом качуринский тополь.
— Гляди, а станица рядом.
— А ты думал. Это ж Сал... Вон за тем рвом и лесопитомник. Погоди...
Федька вслушивался напряженно в сторону невидного отсюда питомника. У Мишки звенело в ушах. Посверлил мизинцами, встряхнул головой: пробился глухой тук топора, не то еще чего... «А это кукушка», — услыхал он новый звук. Внизу, в камышах, всполохнулась кряква, тревожно собирая свой бескрылый еще выводок.
— Дрова фрицы колют, — определил Федька.— Садись, обмозгуем...
Сам лег. С удовольствием разбросался на траве, глаза прикрыл морщинистым лопуховым листом. Мишка присел рядом.
— Нога твоя как там?
— На месте.
— Говорил тебе... Сальская вода — живая вода, как в сказке. Я своими лапами поналовил заноз. — Поднялся, взбудораженный воспоминаниями. — Дед Ива на всякие штуковины такой мастак. Терновые, во! Бывало» летишь, кровь хлещет... Лишь бы до Сала, — готово. А то и соли вгонит в одно место. И сидишь потом в воде полдня, выковыриваешь ее...
— Ленька рассказывал... я усмехнулся Мишка. Улыбка сошла с Федькиного лица, отбросил лопуховый лист.
— Наган не посеял?
Мишка молча хлопнул по отдутому карману.
— Оставим и его тут, со взрывчаткой. Вот, в копан-ку замаскируем — пацаны щуриков отрывали. А баркас бросим на том берегу. Место приметное — колено. Отсюда потом и двинемся... Да, а кусачки-то мы забыли у вас на столе?!
— В мешке. Я положил.
— А то хоть зубами тогда... Там два ряда проволоки колючей. Собак вяжут со стороны Сала. Штуки три их всего, кругом не хватает. Думаю...
В лесопитомнике просигналила автомашина. Парни привстали на колени. На бугор, волоча за собой рыжий хвост пыли, гребся грузовик. Свернул на грейдер. Остро вспыхнуло смотровое стекло на повороте. Заметно прибавил ходу.
— Куда это? — спросил Мишка, облизывая сухие губы.
— Не видишь? На станцию, ясно. В Зимники. Бекер, наверно, сам махнул. Либо состав новый с горючим пришел, либо еще что...
— Застрял бы он там до утра.
— Проверить можно. Молчуна с Карасем пошлю на грейдер, к развилке. Побудут до ночи. Ежели уж вернется колымага эта, тогда... как наметили: перед светом. А нет — поторопимся. Смена часовых в одиннадцать, сразу после нее... Устроим гадам фейерверк, будут помнить!
Федька сжал кулак, погрозил. Кувыркнулся на радостях через голову и опять распластался по траве.
— Ты чем недовольный? — скосился на Мишку.
— Надо бы Скибу поставить в известность. Кто его знает, может, в райкоме свои соображения...
— Соображения у нас одни — уничтожать врага. Понял? Взорвем, тогда доложим. Думаю, об этом уже говорено, хватит.
Над головой просвистал крыльями дикий селезень. Камнем упал; послышался мягкий шлепок, будто в воду бросили коровий лепух, а погодя, уже с другого места, раздался его хриплый кряк.
— Хитрый, шельма, упал вон где.
Поднял Мишка камень, кинул в камыши, на голос.
— Нашел дурака, — тихо, сморщив пестрое лицо, захихикал Федька. — Поди, он уже там.
И точно: селезень подал голос гораздо дальше от того места, откуда отозвался последний раз. Мишка швырнул еще, потом еще. Селезень будто дразнил, подзадоривал. Разошелся Мишка. Обламывал край обрыва, но второпях крошил сухую глину, швырял жменями крошево. Мелкие кусочки не долетали, рассыпались по камышу возле самой воды. Федька катался по траве, дрыгая ногами, за смехом не мог выговорить ни слова.
Развеселились и проглядели, как из яра неподалеку поднялось четверо вооруженных людей с белыми повязками на рукавах. Передним, косолапо ступая длинными вывернутыми ногами, шагал Степка Жеребко. За ним, шаг в шаг —двое, тоже в защитном, в папахах, как и Степка, с винтовками наизготовку. Замыкал шествие Никишка Качура. Побуревшее, мокрое от скорой ходьбы лицо его щерилось, а в красивых, как и у Леньки, глазах —робость.
Мишка увидал подходивших первым. Как ножом полоснула мысль: «Мешок!» Скосил глаза: лежит, черт, на самом виду, белеет против солнца газетным листом. Ни прикрыть его теперь, ни убрать. Мелкая, частая дрожь внезапно вступила в ноги, руки; к горлу подкатила тошнота. Отступил от обрыва.
— Стой! — приказал Степан сквозь зубы.
Федька не поднимался. Перелег на бок, поддерживая рукой голову, невозмутимо глядел снизу на полицаев. Как ни в чем не бывало пощипывал траву.
— Вытянулся, как кабан... Встань!
— Можно и встать, раз велит начальство.
— За каким это... залетели в сии края, соколы?
— Ты нам еще укажешь, где раков ловить в Салу?
— Гм, раколовы... — Степан однобоко усмехнулся, другим концом рта зажимая потухшую сигарету. — Приходько, достань вон под яром улов, поглядим, каких раков натягали.
Поймал Степан тревожный Мишкин взгляд. Волосатая, четырехпалая (без указательного пальца) рука его облапила желтую крытую лаком кобуру, оттянувшую книзу лейтенантский ремень с правого бока.
— Не вздумай драпануть, комиссарский наследник.
Вытягивая толстые, мясистые губы, подцепил окурком мигающий, еле заметный при солнечном свете огонек в медной зажигалке, прикурил. Пыхнул белым пахучим дымком, сплюнул в яр.
— А мы вас давненько поджидаем. От Панского сада еще примечаем...
И в доказательство тому из-за рва, со стороны питомника, выткнулись еще двое с винтовками, а из балки, прямо через бурьян, рысью катила на них тачанка. Следом трое верховых вели в поводу поседланных лошадей.
«Засада», — понял Федька и глянул на друга. Мишка стоял в двух шагах от него, ближе к яру; обернувшись, следил за узкой сутулой спиной полицая, который уже нагибался к мешку. Будто впервые увидел Федька на его щеке темную родинку с золотистым пучком волос. На выгнутой мускулистой шее билась голубая жилка. Мишка почувствовал, наверное, на себе его взгляд, обернулся. Встретились глаза их на какую-то секунду и договорились: молчать.
— Динамит! — вспугнул душную полуденную тишину голос.
Глаза и рот полицая округлились, руки сами собой суетливо прикрывали развороченные края мешка, словно оттуда могло что выпорхнуть живое.
Переставил Степка ногу в хромовом, обзелененном лебедой сапоге.
— Лапы от карманов!
Четырехпалая рука его ловко вывернула «у Мишки из кармана старый, с барабаном, еще времен гражданской войны, наган.
— Штука занятная, — усмехнулся побелевшими губами Степан, довольный, что опередил. — Ого, с начинкой! Что, комис-с-сарский наследник?!
Мишка поднял повыше голову, взгляд замерцал дерзко, насмешливо.
