Галка встряхнула рассыпанной косой, сердито огляделась. На спинке железной кровати — голенастый сивый кочеток. Скособочив гребенчатую голову, таращил черный глаз.
— Кш!
Пустила в горластого чувяком.
Видать, недавно прошел дождь: капало с тесового навеса веранды. В проулке оглашенно орали ути. Слышно, Денисиха бегала за ними, стараясь загнать во двор, крестила черным словом своих голопузых — упустили птицу; заодно поминала и «треклятых германов», через коих приходится держать всю «худобу» на запоре.
Низко, цепляясь за макушку старой акации, ползли тучи. Тянуло от них холодом, слякотью. За бугром, где должно взойти солнце, пробивалась заря.
Галка зябко вздрогнула, с головой влезла под одеяло. Сейчас, когда развиднелось и она дома, тревоги за вчерашнее не испытывала. Могло же задержать его неотложное дело? Вчера, в четверг, она ходила на встречу с Андреем. Прошлялась зря. В назначенное место явилась задолго до захода солнца. Ждала напрасно до глубоких потемок. Пока шла обратно, какая только чертовщина не лезла в голову. Воротилась к полуночи.
Засыпая, подумала, что сразу с утра сбегает к Федьке. Конечно, не докладываться — идти на станцию к Скибе ей самой, — но так просто...
Утиный крик в проулке встревожил боль в девичьей груди. До мелочей представила встречу у Долговых за хатой... И певучий голос над Салом: «Ути-ути-ути...»
Среди баб с весны еще ходил слушок... Галка верила и не верила. Но позавчера убедилась, есть между ними в самом деле что-то. Не скомкал бы так вдруг Федька разговор. Татьянина белозубая улыбка и карие глаза, закрывавшиеся до щелок, когда она смеется, при одном только -воспоминании режут ножом на куски сердце. «Года на три всего и старше Федьки», — терзала сама себя.
Сбросила с головы одеяло — духота. Возле сарая топтался дед. Зачем-то вылез из опорков, обулся в рабочие сапоги, и душегрейка на нем засаленная, латаная, в которой он лето, весну и осень проводит в саду. Став на цыпочки, стащил с крыши косу. «Бурьян косить», — подумала удивленно.
— Эй, стукалочка, кончай ночевать!
Когда-то дед в добром настроении называл ее Га-лочка-стукалочка; с годами позабыл это прозвище, туг вспомнил! Это удивило внучку еще больше.
— Вставай, вставай. Корова еще не доенная. Выбрасывая, как цапля, длинные, сухие ноги, обогнул лужу, пошел на огород.
Скрипнула чуланная дверь. Вышла Вера, заспанная,, в стареньком, горошком, сарафанчике.
— Дождик! — скривила рот.
Поежилась, прикрывая голые плечи рушником. Увидала, что Галка не спит, влезла к ней под одеяло.
— Ждала, ждала вчера... Боязно одной. Ты не стучалась? Крючок я накидывала.
Обняла ее, счастливо улыбаясь, прижалась к теплому телу.
— А Мишка не был разве? Щека у Веры загорелась.
— Ну, был... Они только крошечку посидели...
— С кем?
— С Федькой, с кем же... Честное комсомольское, не веришь?
Галка, чтобы досадить ей или хотя бы на самую малую долю укоротить девичье счастье, усмехнулась:
— Сказывай...
— Ну, спроси, спроси.— Вера готова заплакать.— Придут вот... И могу сказать, говорили о чем. Склад тот в питомнике взорвать, вот! Тол есть уже. Шнура взять негде.
«Подрывники. — Галка прихватила зубами край одеяла. — Чего болтают при этой цыпе...»
— Какого шнура? — спросила с деланным равнодушием.
— Ну, какого... Электрического, наверно. Мишка настаивал... поручить Леньке Качуре. Шнур достать. В полиции на складе... А Федька — против...
С непонятной для Веры злостью Галка сорвала одеяло. Одевалась торопливо, не попадая в рукава кофты. Долго искала чувяк. Вспомнила, что кинула его в петуха, полезла в палисадник. «Завтра же, вернусь, потребую заседания... Болтуны!» Прыгая, помыла в луже ногу, обулась.
— Растапливай в кухне. Подсохнет, за бурьяном с тачкой поедешь. Вишь, дед-косу настроил?
Управившись с пшенной кашей, дед Ива тщательно облизал деревянную, почерневшую от давности ложку, отложил на свободный край стола. Разговор затеял совсем неожиданный:
— Вы тута, девки, поглядывайте за хозяйством. Не махонькие, вон дылды какие.
— А сам куда? — Галка покосилась на него.
Выцветшие, в красных прожилках глаза деда бегали вокруг да около, не решаясь встретиться с колючим взглядом внучки.
— Дело мое звесное... стариковское. В сад. И берданку сулили обратно, и вообче... Сам комендант ихний. К тому же и... паек положен.
— Да ты же... хвораешь, — не нашлась сразу Галка, отставляя недопитую чашку с калмыцким чаем.
— Хвораю.
— Понимаешь... это — работать на фашистов, а?
— Как то есть не понимаю? На их, — опять согласно закивал дед.
Галка, не спуская с него сузившихся глаз, медленно поднималась на ноги, и еще медленнее к ее позеленевшим щекам приливала кровь.
— Спятил, старый... Да ты знаешь, каждая пригоршня зерна, собранная для фашистов нашими руками, каждый клок сена, даже твое червивое яблоко и то... Это же пуля, снаряд!.. В наших. В сына твоего, а моего батьку! Читал сводку? К горлу враг подбирается. А ты?..
Пока внучка выговаривала, дед сидел на табуретке, как на каленой сковородке. Табак просыпался на колени, слюни не брали серую оберточную бумагу. Порывался все вставить слово, но потом отмахнулся. Кое-как слепил цигарку, не прикуривая, пристроил ее за ухо. Когда Галка стала вспоминать о сыне его, не выдержал: вскочил, сорвал с гвоздя шапку, ремень с болтавшимся садовым ножом в кожаном гаманке. От злости не попадал концом ремня в железную пряжку. Лицо посинело от натуги, по изрезанному морщинами лбу, поперек, черной кровью налилась жилка. Отор1вал глаза от проклятой пряжки, заговорил хрипло, с перерывами, будто ему перехватили обросший серой шерстью кадык:
— Тоже... паскуда... линию подвела! Поживешь... с мое...
Подпоясался, остыл немного:
— На ночь тесто учини. Бурсаков свежих доставь туда. Ай не чуешь?
— Пайком проживешь.
Потоптался Ива возле порога, шевеля побелевшими губами, плюнул себе под ноги и выскочил из кухни на волю, будто кипятком его ошпарили.
— Проваливай! — вдогонку прокричала внучка.
Вера сидела, наклонившись к стакану с чаем. Вчера Мишка битый час провел тут в кухне с дедом наедине. Догадалась, о чем шла у них речь, — теперь и у нее, Верки, есть от Галки хоть маленькая, да тайна.
