Вечером собрались всей семьей в горнице. Лампу не светили, сидели в потемках как сычи. Говорил служивый. Без удержу дымил, глухо откашливался. Рассказ выходил горький и страшный. Мать всхлипывала. Слезы душили и Леньку. Глядя в окно на залитый лунным светом проулок, кусал до боли губы, чтобы не зареветь, не крикнуть отцу обидное.
Засиделись до первых кочетов. А когда Ленька собирался выходить, отец предупредил:
— Леонид, помалкивай, что дома я. Утрясется новая власть — видать будет. И ты, мать, язык за зубами держи. Сболтнет кто... крышка батьке вашему.
Остаток ночи Ленька провел в саду на топчане. Тут дал волю слезам. Выходило, что немцы сильнее: у них больше пушек, танков, самолетов, у каждого солдата автомат, а у наших на десять человек винтовка, самолеты из фанеры, танки что спичечные коробки. Всю Россию подтоптал немец, осталась одна Сибирь. А что в той Сибири? Медвежьи берлоги да морозищи трескучие.
Посветлело небо. Ленька побрел к обрыву. Шел, натыкаясь на мокрые от росы ветки; брызги густо засевали всклокоченную голову. Будто потерял он что-то; утрата тяжелая, камнем навалилась; не хватало сил сбросить тот камень. Зажмурившись, прислонился спиной к нахолодавшему за ночь корявому стволу тополя.
— Парень!
Ленька обернулся: из кустов торчала голова в.мятой пилотке с зеленой звездочкой. Лицо молодое, со сросшимися у переносицы бровями.
— Село это какое будет?
— Терновская станица. Высунулась еще голова:
— Терновская, кажешь? Этот пожилой, с вислыми усами, шинель внакидку. придерживая перевязанную руку, вышел на дорожку, огляделся.
— Тут, хлопец, какое дело... Не знаешь, случаем, Ка-чуров? У них пострел, как ты. Двое даже.
Ленька откашлялся, почувствовал вдруг озноб во всем теле. Глядел не мигая в лицо вислоусого.
Отвернулся старый солдат, пряча глаза. Поправил сползавшую шинель — звякнули медали на засаленных ленточках.
— Все полягли, весь полк... Двое вот остались та комиссар... Раненый. Не выдюжает, пока до своих добредем.
Подошел и молодой.
— Не каркай, Прохорыч, — сказал он осипшим голосом.— Задремал вроде... Курнуть нету, парень?
Ленька покачал головой. С видимой неохотой Прохорыч достал из кармана жестяную зеленую коробочку, молча протянул молодому. Колюче наблюдал, пока тот сворачивал козью ножку.
— Не жадуй, не жадуй, товарищу комиссару на затяжку оставь.
Густобровый, не разжимая губ с цигаркой, добродушно хмыкнул. Прикурил. Лицо его подобрело, кровь прилила к бледным щекам, а в щелках прижмуренных век — голубой смешок.
— Ух и скряга ты, Прохорыч, ей-богу. Там еще полная банка махры.
— Не твое... У того мешка есть хозяева. — Искоса глянул на Леньку, поглаживая забинтованную руку. — Батько их, Илья Кондратович... от самого Киева вместе топали. Гарный солдат был.
Прохорыч, дергая усом, долго смотрел за Сал, туда, где синели сады Озерска. Потом, вспомнив о чем-то, торопливо скрылся в тернах.
— Дружки закадычные, —- кивнул молодой вслед ему. — Качуру в Озерске ахнуло, в болоте, что за селом. В разведку пошел и не вернулся. Так ходил сам старый шукать ночью. Автомат его, Качуры, нашел, пилотку, ре-мень... И ганс валялся дохлый. Может, живьем утащили, подлюки, человека.
Тем временем Прохорыч вынес из кустов туго набитый вещевой мешок, сунул Леньке в руки.
— Снеси, хлопец, Качурам... Думал сам... не могу детям его в глаза глянуть. Нехай пошукают хорошенько... Земле предадут.
Ленька задыхался: горький клубок подкатил к горлу, в лицо ударило жаром, будто из печи. Отец... струсил! Бросил товарищей в бою!
Не помнил, как и бежал через сад. Возле катуха протер исхлестанные ветками глаза, тупо уставился на сумку. Выравнивая дыхание, направился к раскрытой двери кухни.
Отец сидел в дальнем углу за столом. В исподней бязевой рубахе, выбрит. Горка поджаренных пирожков в глиняной миске. Макая в каймак, торопливо жевал, двигая оттопыренными, коричневыми от загара ушами.
От плиты шагнула мать.
— Боже, на тебе лица нету... Ай немцы?
Ленька отстранил ее, кинул к ногам отца вещмешок.
— На... В Озерске забыл. Прохорыч, друг твой, велел передать. Думают, погиб, как и все, весь полк ваш... А ты — дома.
Отшвырнул Илья ногой табуретку. Ступал тяжело, сцепив челюсти.
— Илья!
Анюта вцепилась мужу в руку, загораживая сына.
— Пусти... — хрипел он, силясь вырваться.
— Прости его, Илюшенька... Дите кровное, глупое еще... Не подумало, что сказать. Вырастет, образумится...
— Что уж ты, мать... Да пусти же.
Страшным усилием Илья провел рукой по взмокрев-шему лбу и опустился на ящик возле порога.
