Усов В.М. |
...Он пришел на Никопольский трубный прямо из школы. Это был завод-махина. Одних комсомольцев больше тысячи. Тысяча пар молодых, горячих рабочих рук, тысяча неуемных жарких сердец.
Но сердце этого худощавого, светловолосого юноши было, видно, самым жарким из всех, если молодые трубозаводцы избрали его комсоргом.
На собрании ему не дали рассказать о себе. Едва он поднялся с места, по залу пронеслось:
— Знаем! Он спас сад!..
И взметнулся лес рук.
Было так.. Шел Витя заступать в смену. Шагал на звонкой зорьке, перепрыгивал налегке майские лужицы. Свежо, хорошо после дождичка! Такое приветливое, чистое солнце... И запел Витя о том, как «на шахте угольной паренька приветили, девушки пригожие тихой песней встретили...» По сердцу эта песня ему, рабочему пареньку. Но вдруг оборвался, мальчишеский голос. Заглушил его надсадный гул. Шли бульдозеры. Вот-вот снесут они лопатами-ножами первый ряд раскинувшегося у дороги сада. А деревья только зацвели, на ветвях, доверчиво протянутых навстречу людям, раскрывались розовеющие лепестки.
— Стойте! Что вы делаете! — преградил дорогу паренек.
— Под суд хочешь? — скомкала спецовку на его плече тяжелая рука.— Ты кто такой?
— Виктор Усов, комсомолец,— был ответ.
— Ну, так пойми, раз комсомолец: завод расширяется, строить здесь будем. Сад приказано снести.
— Не делайте этого! Дайте нам день и мы пересадим деревья. Один лишь день!..
И было в этих словах столько непреклонной силы, столько страсти. Прораб подумал: «Такой не отступит».
— Даю день. Но завтра...
А к концу смены забурлил завод. Хлынул людской поток к месту начинавшейся стройки. Сотни рабочих рук, еще не остывших от металла, взялись за лопаты. Укладывали корнями на носилки пятнадцатилетние яблони. Переболели они год, а следующей весной вновь зацвели на никопольской земле. Да так, будто решили сразу возместить все, что недодали людям.
В тот день, когда заводские парни и девчата, голосуя за Виктора, подняли руки, в небо взметнули свои ветви молодые яблони. И казалось, что они, как бы вторя людям, шумели-вызванивали листвой: «Знаем!..»
* * *
Эта сыновняя любовь до того трогательна, что кто бы ни рассказывал о ней,— не передать ее в полной мере. Она была светлой, солнечной. Она была чистой, как роса, что по утрам трепетала на пунцовых лепестках мальв, которые так любила Матрена Онуфриевна.
И сын старался порадовать мать. Каждую субботу по пути из школы делал большой крюк, чтобы собрать букет мальв. Цвели они на кургане у самого Днепра. Наломав самых ярких, погружал на миг в днепровскую волну. Когда вода касалась их, становились мальвы еще свежее и краше.
Стал работать сын на заводе, но обычая не изменил. По-прежнему красовались на столике, у которого присаживалась мать с вязаньем, чудные мальвы.
И вот тревожная для матери весть: направляют сына в училище пограничников. Не протестовала Матрена Онуфриевна: значит так надо. Собрала она сына в Харьков. Лишь выдала свою грусть ласковым, сокровенным:
— Отлюбовалась я твоими цветами, Витя. Приносить некому...
— Они сами придут к тебе, мама. Жди весны.
И в самом деле, заалели весной под окнами деревянного домика на Безымянной (так называлась тогда в Никополе эта улица) чудо-мальвы. Как и сказал сын, пришли они к Матрене Онуфриевне с Днепра. Никто не заметил, как пересадил их сюда Витя.
Теперь уже мать посылала сыну мальвы. Соберет посылку и положит сверху, обернутые влажным полотенцем.
Приехал сын в трехдневный отпуск. Суетится, волнуется мать. Не знает, чем потчевать, где посадить. Тревожит материнское сердце дума: не стал ли другим, не очерствел ли ее сын? Строгим сделала его военная форма. Пошутил бы; ведь так шутил, бывало. Заметила золотые буквы на петлицах.
— А что это, сынок, за буквы у тебя на воротнике — «ХВУ»? Что они означают?
И как раньше, заискрились смешинкой озорные глаза.
— «ХВУ» — это, мама, означает: «Хорошенький Виктор Усов».
Схватилась мать за живот. Загрохотали смехом соседи, что успели набиться в комнату. Вместе со всеми хохотал и Виктор. Лучистым взглядом смотрела на сына мать. Спокойно, хорошо у нее на сердце: нет, прежним остался сын.
...И сейчас висит в материнской комнате портрет курсанта с тремя буквами в петлицах. Улыбнется портрету мать, наберет цветов и пойдет в город. Там еще одна встреча с сыном. Прижмется Матрена Онуфриевна к высеченной из гранита широкой груди, к лейтенантским петлицам. Погладит сына сухонькой рукой. А затем положит у памятника несколько пунцовых мальв.
* * *
...Большая медная кружка, начищенная до блеска, переходит из рук в руки. В ней плещется студеная вода. Двенадцать мальчишек по очереди отпивают по глотку. Первым — светловолосый звеньевой.
В глазах ребят восторг, торжество. Не каждому доведется пить из знаменитой кружки комиссара. Отцы помнили человека, которому в знак особого уважения красногвардейцы сделали эту кружку из гильзы снаряда.
С ротой матросов-черноморцев комиссар выбил из города беляков, ликвидировал контрреволюционные гнезда. А когда в Никополе кончился хлеб, «комиссар в тужурке кожаной», как пели о нем в песне, ускакал с десятью отважными в темень ночи и отбил у бандитов сто подвод пшеницы.
Утречком над городом поплыл запах свежепеченого хлеба. Дети рабочих стояли на крылечках с кусками ситного в ручонках.
Комиссар посылал отряд за отрядом в степь, где красные части сдерживали натиск офицерских батальонов. Он остался в городе лишь с горсткой черноморцев. Когда в Никополь ворвались белые, комиссар срезал первую цепь из «максима». Затем упал.
Его спрятал рабочий депо Руденко. Едва окровавленного комиссара положили на койку, по ступенькам загрохотали сапоги преследователей. Десятилетняя дочка деповца Клаша взвалила на комиссара матрац, сама юркнула наверх. Беляки опешили — в постели металась со стоном девчонка.
— Тифозная она, ваше благородие,— нашелся отец. Когда в город вновь вошли красные и комиссар уезжал, он подозвал Клашу.
— Что подарить тебе, Клаша? Пистолета не подаришь. Достал он из полевой сумки кружку. Улыбнулся глазами:
— Неказиста, да знаменита. Она из гильзы снаряда, которым был пробит танк заморский (говорил комиссар об интервентах, которых «встречать» довелось).
...Вот из какой кружки угощала студеной водой Витю Усова и его друзей Клавдия Ивановна Руденко — бывшая делегатка Первого Всероссийского съезда пионеров.
Спустя годы, когда имя лейтенанта Виктора Усова уже знала вся страна, стояла эта кружка во Дворце пионеров. По одному подходили пионеры, брали ее в руки. Клавдия Ивановна говорила:
— Эту кружку держал в руках Герой Советского Союза Виктор Усов, что погиб в Белоруссии под городом Гродно. Видно, эта медь передала Виктору мужество первого никопольского комиссара. Пусть это мужество живет и в ваших сердцах.
...Пусть живет!
* * *
— Здесь наша каждая пядь,— так говорил лейтенант каждому, с кем приходилось идти к контрольной полосе. Легкий шаг не слышен. Пройдет — не собьет и росинки. Стажировка в Кингисеппском погранотряде многому научила. И вдруг остановится, осторожно поднимет ветку гвоздики, втоптанную в землю солдатским сапогом.
— Что же ты так, товарищ Лысенко. Ведь мы пока не гонимся за нарушителями, а только вышли с заставы...
Резко отчитал новый начальник погранзаставы пограничника-новичка, когда тот надрезал ножом кору молодой березки, чтобы нацедить сладкого весеннего сока: «Здесь все наше, береженое...» А увидит красивую раскидистую рябину — погладит ствол: «Кудрявая...» И пограничники проникались душевным теплом своего начальника, его любовью к этой тревожной и родной пограничной земле.
Он говорил: «Природа отплатит нам за добро добром, научит распознавать врага». И ему помогали и деревцо, и лесная птица.
...Чужак нес из советского тыла собранную им ношу зла. Он годы накапливал ее. Шифровка «хозяина» предписывала пройти через участок, где начальником только что назначенный юнец-лейтенант. Глушь и чужая земля, вдающаяся клином в нашу, сулили успех чужаку. Но у него давно присыхает язык к гортани. И нет воды. Он знает, что делать,—патентованный нож диверсанта кромсает нежную кору березки. Хорош сок!
Он хитро замаскировал, обработал следы: не страшны собаки. Но раненная им березка подсказала пограничникам: «Он здесь!»
— Наши так не сделают. Чужой нож — чужие обычаи,— указал начальник заставы пограничникам на замеченный им надрез. Они отрезали путь чужаку.
— Чем я выдал себя? — на безупречном русском языке вопрошал Пауль Зиберт.— Я кончил ваш университет, знаю русские обычаи.
— Нет, чужак, одного обычая ты не знаешь... Бойцы знали, о чем говорит их лейтенант.
...На той березе давно зарубцевалась рана, нанесенная вражьим ножом. Налетит ветер, и береза склонится к юной поросли, зашумит листвой. Она рассказывает о том, как ранил ее чужак, но не ушел от человека с добрым сердцем. Человек этот был в зеленой, как цвет ее листвы, фуражке и жил в этом Августовском лесу...
...Их было около тысячи, наглых, оголтелых. Они шли с засученными рукавами, изрыгая из автоматов свинец. Убийцы, уже топтавшие поля Чехословакии, Польши. Они знали: русских три десятка, а их тысяча. И за ними — броневая мощь.
Дрогнули леса, поникли березы и ели. Но не дрогнули люди в зеленых фуражках. Три траншеи — тридцать три бойца. Там, где стоят вот эти три рябины, — приник к пулемету молодой лейтенант. В траншее рядом — политрук Александр Шарипов. С тыла их прикрывал замполит Стебайло. Имена остальных — на граните обелиска: Башорин, Кабанов, Кононенко, Куликов, Лысенко, Солосов, Малофеев, Сорока, Фатюшин, Чубаров, Юди-чев — всего 33.
По ним уже бьют минометы, но траншеи молчат. И лишь тогда, когда долговязый гауптман взялся было за трубку зуммера, чтобы, захлебываясь от восторга, доложить о капитуляции первой русской заставы, застава ударила по врагу. Ударила смертным боем.
Белыми птицами, в чем пришлось, метнулись к траншеям две женщины на помощь своим любимым. Командирские жены. Дорогу преградил взрыв. Саша Усова и Клава Шарипова больше не видели своих соколов.
Но бой продолжался, было еще десять огненных часов. Там, где стоят сейчас три рябины. Они как три героя: Усов, Шари-пов, Стебайло. Елочки, березки, топольки — там, где легли другие. «Пусть каждый живет в деревце», — так сказали, высаживая тоненькие черенки, дети, родившиеся после войны. Они принесли сюда свою нежность, свою детскую любовь. К этому священному обелиску. К могилам тех, кто отстоял для них солнечные просеки, напоенные настоем цветов, расцвеченные огоньками росы.
...Так уходили в бессмертие герои 3-й заставы. В кровоточащих повязках, пять раз раненный Усов. В руках последнее оружие — снайперская винтовка. Запомним номер ее: «СА-450». Железный лейтенант. Так назвал Усова фашистский полковник, подразделения которого десять часов не могли подавить горстку русских храбрецов. Встретившись с железной волей лейтенанта, вспять пошел танк, прорвавшийся было к заставе.
«Огненные» — так назвала застава Солосова и Чубарева. Павшие, они и сейчас живут здесь под этими гордыми именами. Вот они, выходящие из объятого пламенем склада с ящиками патронов в руках. Такими остались они в памяти живых.
Шарипов — степной сокол. Он был прям в жизни, смел и чист душой. Силу и смелость вдохнули в него родные степи, пославшие на бой с врагом.
Юдичев — былинный богатырь Пересвет. Последняя пуля послана из пулемета по врагу. Взяв пулемет за ствол, будто палицу, он сокрушает врагов. Последнее, что он слышал,— это слова Усова: «Доложить, что нужно подкрепление. А нет — умрем, но не отступим». С этим донесением сквозь огненное кольцо послан Вавилов.
...Их уже осталось двенадцать, одиннадцать, десять.
И вот в траншеях — пять. Разрыв снаряда — и груда земли накрыла русского богатыря Виктора Усова.
Десять часов жила застава без воды, билась без передышки в этом огненном аду. Рвали на клочья рубахи, чтобы закрыть от песка затворы своих «СВТ».
Слова остававшегося в живых бойца Вавилова: «Свидетельствую, что было так!..»
И вторит эхо лесов: «Было так...»
* * *
Это необыкновенное письмо как святыня хранится там, где и воинская присяга,— в комнате боевой славы. Аккуратно выведены слова на большом листе, вправленном в рамку. Те, что служат на заставе второй год, знают его наизусть. А новички повторяют как присягу, пока не запомнят слово в слово. Это письмо матери Виктора Усова, чье имя носит застава.
В словах матери скорбь и гордость, нежность и боль. И слово материнское ко всем сыновьям, что несут службу на Усов-ской заставе. Встанем рядом вот с этим стриженым голубоглазым солдатом, что совсем недавно принимал присягу. Сейчас он читает письмо. Торжественен и строг юношеский голос:
«К тебе, дорогой воин, обращается мать Виктора Усова, бывшего начальника заставы, на которой служишь ты. Скорбь жжет мое сердце, но я горжусь, что мой сын до конца выполнил свой долг.
Дорогие мои сыновья! Я верю, что и для вас священны слова Родина и мать. Священна свобода и честь нашей земли. Я верю, что не дрогнете в грозный час; да пусть не наступит он никогда.
Мы смотрим на вас, ваши матери, мы верим в вас.
Матрена Усова».
Внизу приписка: «Живу я в Никополе, на земле Приднепровской. Улица по-старому Безымянная, а сейчас носит имя моего сына. Отпуск выпадет или попутка будет — заезжайте, встречу как мать».
И едут сыновья к матери. Едут, чтобы отвезти ей поклон белорусской земли, светлого принеманского края. Провожают счастливцев всей заставой, напутствуют по-воински перед строем. Шлют подарки. Едут летом — везут цветы с могилы героя, зимой — маленькую елочку, белорусские варежки, связанные женами командиров. Поездкой к матери героя поощряют лучших.
...Торжественно замер воинский строй. Начальник заставы офицер Александр Иванович Закурдаев жмет руку бравому старшине, секретарю парторганизации Тимофею Ивановичу Александренкову и ефрейтору Михаилу Мельнику.
— Передайте от нас ей сердечный сыновний привет! — говорит майор.
А на заставу едут никопольские пионеры, воины, люди, знавшие Виктора Усова. Будто незримые провода тянутся от Никополя к белорусской заставе, затерявшейся в лесах. Провода, по которым непрестанным потоком идут, встречаясь на пути, жаркие чувства тысяч сердец, ревностно и свято хранящих память о герое.
...Наряды уходят в ночь. В цветень акации. В осенний туман. В снег и дождь. И каждый, кто идет на охрану границы, слышит голос матери героя: «Пусть в твоей груди бьется сердце моего сына...»
И воин идет той же тропой, которой уходил к границе железный лейтенант. Отсюда в июне сорок первого шагнул он в бессмертие, здесь история на века врезала имя его в гранит.
Верь, мать: такие же сердца у всех твоих сыновей!...
Виктор ЯРКИН
