XIII

   Переводчик "Иван Иванович" таинственно сообщил Лялиному отцу, что на следующей неделе всех узников повезут эшелоном в Киев. То же самое и так же "таинственно" он передал и родным других подпольщиков. Это было похоже на правду, ибо наступление советских войск под Харьковом пока шло успешно и в Полтаве уже начиналась лихорадка, так называемый "второй побег". В первый раз оккупанты бежали из Полтавы в феврале, когда советские войска взяли Барвенково и Лозовую. Теперь немцы заметались снова.
   Для того чтобы спасти Лялю и ее товарищей, "Иван Иванович" посоветовал родным встретиться с арестованными и уговорить их признать себя виновными, покаяться, отречься хотя бы от того, что они были в комсомоле.
   Переводчик уверял, что "молодым людям" вредит именно их "фанатическое упорство", оно раздражает начальство, а если они послушают его совета, то, безусловно, наказание будет значительно смягчено: ребят выпорют, а Ляля заплатит штраф. И уже после этого наверняка можно будет разговаривать о том, чтоб откупиться от эшелона.
   С ведома начальства переводчик устроил родным свидание с арестованными.
   В назначенный для свидания день Константин Григорьевич с женой вышел из дому, поддерживая ее под руку. Тетя Варя проводила их за калитку.
   - Как же вы будете ее уговаривать? - допытывалась она. - Признать себя виновной! Да в чем же она виновата? Что ненавидит фашистов? Что комсомолка? Но разве она могла быть другой, чем она есть? Не понимаю, от чего нужно отрекаться...
   Грохот фронта был слышен в Полтаве даже днем. На улицах города появились неуклюжие железные ежи. Восточные окраины торопливо опоясывались противотанковым рвом. Через город все чаще мчались на запад автомашины с первыми беглецами.
   Паника охватила сброд "фольксдейчей", новоиспеченных бургомистров, переводчиков, полицаев, которые, услышав гул фронта, стремительно срывались из прифронтовых районов и удирали в тыл. Их встречали на дорогах тыловые немцы, отбирали у них награбленное, отбирали коней, а тех, кто сопротивлялся, избивали.
   Крестьянам было приказано косить зеленый хлеб. Ни у кого на это не поднималась рука. В совхоз "Жовтень" шеф пригнал своих косарей - полицаев, собранных со всего района, и схваченных на дорогах беглецов. Пока гудело, косили; как только ветер начинал дуть в другую сторону и гул исчезал, шеф приказывал прекратить косьбу. Сколько раз менял направление ветер, столько раз брались за косы или бросали их.
   Ничто лучше не характеризовало шаткость оккупационного режима, чем эта постоянная нервозность, эти приливы и отливы. Когда положение немцев на фронте улучшалось, в тыловые города, в том числе и в Полтаву, налетали, как воронье, искатели легкой наживы. Вся эта орда принюхивалась, приглядывалась, примерялась, держа все время нос по ветру. Эта банда грабителей была флюгером, по которому сразу можно было определить, как обстоят дела на фронте. Едва только фашистская военная машина под ударом наших войск начинала трещать, флюгер, в свою очередь, начинал тревожно вертеться. Беглецы заполняли дороги, испуганно озирались и расспрашивали о переправах на Днепре.
   Так было и на этот раз.
   - Первые крысы, - говорил Константин Григорьевич жене, увидев, что патрули задержали на перекрестке растрепанного коменданта. Солдаты вытащили господина коменданта из тачанки и били его по морде.
   Чем ближе подходили к 10-й школе, тем медленнее ступала Надежда Григорьевна. Несколько раз спотыкалась и, схватившись за сердце, останавливалась передохнуть.
   - Как душно, - изредка говорила она. - Как душно, Костя...
   Свернули за угол, на зеленую Комсомольскую, увидели школу. Часовые стояли на вышках под грибками. Окна верхнего этажа были открыты, и гитлеровцы сидели на подоконниках, подставив солнцу голые спины. Там жила охрана.
   Убийвовки, медленно ступая по асфальту, молча смотрели на Лялину школу. Сколько раз они ходили сюда на родительские собрания, на елку, на школьные вечера! Теперь, обнесенная проволокой, школа была не похожа на себя, как будто из нее вынули душу.
   Перед зданием толпились родители арестованных.
   На парадном крыльце стоял "Иван Иванович" в сорочке с манишкой. Увидев Убийвовков, он сразу проводил их внутрь. Десятиминутное свидание состоялось в одном из пустых классов.
   Конвоир ввел Лялю. За эти дни она стала еще тоньше. Лицо было напряженное, но ясное, спокойное. Сдержанно поздоровалась с родителями, взяла мамину руку и уже не выпускала ее до конца свидания. Мать смотрела на нее и чувствовала, что ее не нужно ни утешать, ни уговаривать. Родители забыли, для чего, собственно, они шли сюда, забыли советы переводчика.
   - Ляля, - сказала мама, - наши близко...
   Уже в первую минуту встречи Надежда Григорьевна подумала о расставании, и на протяжении всего свидания ее не покидала мучительная мысль об этом. Константин Григорьевич стал рассказывать о коменданте, которого бил патруль.
   - Говорят, что наши уже в тридцати километрах от Харькова, - сообщил он. - Если так будут идти, скоро освободят Искровку или Чутово.
   - На улицах поставили какие-то пугала, - говорила Надежда Григорьевна. - Ежи или... Как они называются, Костя?
   - То не ежи, то паника, - пошутил Константин Григорьевич.
   Десять минут пробежали незаметно.
   Родители попрощались с Лялей без слез, спокойно, словно она уже принадлежала не только им.
   Вышли на улицу.
   Под деревом о чем-то шептались матери Бориса и Валентина. Заметив Убийвовков, Сорочиха подозвала их.
   - Ну что? Виделись?
   - Виделись, - тихо сказала Надежда Григорьевна.
   - Что ж вы ей говорили?
   Только сейчас врач и его жена вспомнили о переводчике и его советах. Они были искренне удивлены тем, что во время свидания у них даже не возникла мысль воспользоваться этими советами.
   - Чего же вы молчите? - спросила мать Бориса. - Может быть, и правда, уговаривали?
   Надежда Григорьевна с упреком посмотрела на нее.
   - Какая мать захочет бесчестить свою дочь?
   - А вы уже виделись со своими? - спросил Константин Григорьевич.
   - Виделись.
   - И как решили?
   - Хлопцы просят передать напильник и веревку. Что-то замышляют.
   - Как вы думаете, "Иван Иванович" передаст? - поинтересовалась мать Бориса.
   - Большой мерзавец, - сказал врач о переводчике, глядя вдоль улицы. - Нельзя перед ним открываться в таких вещах. А посмотрите, кто это идет? Кажется, Сапига.
   - Он... Тоже на свидание.
   Старик Сапига, опираясь на костыль, подошел к школе и остановился против окон. Постоял некоторое время молча, мрачно глядя на дверь, и, повернувшись, медленно двинулся вдоль улицы.
   - "Уговорил" сына, - усмехнулась мать Бориса. Из парадного вышла Ильевская.
   - Как Сережа? - ласково спросила Надежда Григорьевна.
   - Ой, не спрашивайте! Покалечили ребенка, нехристи, весь в синяках.
   - Дали вы ему добрый совет? - не без ехидства спросила Серга.
   - Нашли советчицу! - возмутилась она. - Думала я, думала о том, что переводчик нам говорил, да так ни до чего и не додумалась. Ну как это уговаривать их каяться? Перед кем? В чем? И слов не нашлось, чтобы о таком заговорить с Сереженькой.
   - А Сережа что говорил?
   - О, Сережа! "Мама... - говорит, да- еще так ласково, он же у меня такой.-Мама, - говорит,- Ильевская вздохнула, - честь человека прежде всего!"