VII

   День выхода приближался. Две трети задуманного плана уже были осуществлены. Группа Весёловского счастливо выбралась из города и перешла в заворсклянские леса. Королькова пробиралась через фронт. Ляля с товарищами заканчивала дела в Полтаве. В последнее время они редко виделись, занятые с утра до вечера каждый своей работой. Неотложных дел оказалось очень много, думалось, никогда не управиться с ними.
   В эти же дни Борису и Валентину после сложных поисков удалось узнать, что у них на Подоле также существует подпольная организация, входят в нее большей частью девчата. Сорока и Серга должны были перенести к ним радиоприемник и установить на новом месте, в погребе. На заводе "Металл" была создана нелегальная группа, в которой состояли даже подростки. Ляля передавала явки тем, кто оставался в городе. Эта работа требовала строжайшей осторожности и конспирации. Между тем нужно было закончить все дела как можно скорее.
   Ребята наяву грезили весенними лесами, с нетерпением ожидая дня выхода. Особенно торопил всех Ильевский. Жизнь в Полтаве сделалась для него нестерпимой. Он никогда не думал, что ему может так опротиветь все, что, казалось бы, должно быть дорогим сердцу, независимо от условий и обстоятельств. Он утратил вкус даже к природе. В эту весну и небо было не то, что прежде, и солнце светило не так, и родные парки, загородные рощи только раздражали его, вызывали горечь и боль. Когда Сергей видел в саду фашистов, бродивших в одних трусах возле своих машин, он проникался ненавистью даже к этому ни в чем не повинному саду.
   - Проклятые, проклятые! - шептал Сережка. - Как они нас грабят, проклятые! Души наши грабят! И эти парки, и эти улицы, и красоту этого весеннего дня - все они забрали у меня, все отравили, все стало мне чужим!
   Для того чтобы не вызвать репрессий по отношению к семьям, остающимся в городе, нужно было уйти незаметно и как- то объяснить свое отсутствие. Валька и Борис раззвонили по всему Подолу, что едут в Славянск за солью. Рассказывали, что какой-то приятель поехал в Славянск, вернулся оттуда чуть ли не с вагоном соли и сразу разбогател. Ребята делали вид, что его миллионы не дают им спать. Ильевская говорила соседкам, что отправит сына на лето в совхоз, пусть там пасет телят, - может, минует его набор. Сапига должен был выехать на периферию как будто по делам Красного Креста, с тем чтобы не вернуться. Ляля распускала слух, будто в Мариуполе живет ее жених Марк, вернувшийся из плена; она, мол, получила записку через сотни рук, заменявших теперь почту, и собирается идти в Мариуполь пешком. Леня - этот просто должен был поблагодарить свою бабусю за все заботы и сказать ей, что уходит из Полтавы в поисках заработков, как ходят теперь тысячи людей.
   Наконец 5 мая, управившись в основном с делами, они встретились днем за городом и окончательно решили: выходить завтра, в ночь с шестого на седьмое.
   Наступило 6 мая.
   В этот день Константин Григорьевич по привычке поднялся чуть свет и, закурив, вышел на крыльцо.
   Весь сад был в цвету. Он расцвел, как всегда, неожиданно, почти в одну ночь. Вчера еще только кое-где белели распустившиеся цветы, а сегодня в белой пене совсем исчезло кружево голых веток. У врача защемило сердце. В эту весну чем красивее были утра, тем острее боль вызывали они.
   Врач медленно спустился с крыльца, вышел в сад и, присматриваясь к ветвям, сбивал пальцами гусениц.
   Ляля еще не выходила из своей комнаты. Она лежала в постели, улыбаясь, с закрытыми глазами. Последний раз она нежится в этой постели. Завтра она будет спать уже не раздеваясь, в лыжном костюме, а может, и совсем не будет спать... Как примет мама то, о чем она сообщит за обедом? Вначале они решат, что она сошла с ума, потом мама первая поймет все. К вечеру у Ляли будет готов мешок с продуктами, с одеколоном и зубной щеткой. В добрый путь, в добрый путь!..
   - Ляля!
   У изголовья стояла перепуганная тетя Варя. Ляля не слыхала ее шагов.
   - Ляля! Немцы!
   Девушка мгновенно села на постели.
   - Где?
   - На кухне... и в зале... Господи!.. Обыск...
   Ляля торопливо вынула из-под подушки какую-то бумажку и ткнула ее тете Варе в руку. Тетя, словно ждала этого, молча сунула бумажку за чулок и оглянулась на дверь.
   - Одевайся. Они сейчас войдут... Ляля, девочка моя! Они пришли за тобой.
   Глазами, полными слез, Варвара Григорьевна смотрела на Лялю так, словно умоляла простить ее за это известие.
   - Тетя Варя, я сейчас. Я одеваюсь... Я оденусь... Пусть не входят, пусть...
   Тетя Варя, сгорбившись, с трудом передвигая ноги, поплелась в переднюю.
   Через несколько минут из спальни вышла Ляля, в платье и причесанная. На ее спокойном лице еще цвел нежный румянец сна.
   Три гитлеровских солдата делали обыск, торопливо и беспорядочно раскидывая вещи. Константин Григорьевич и жена безучастно смотрели на их работу, словно солдаты хозяйничали в чужой квартире. Один из них открыл пианино и провел пальцами по натянутым струнам. Струны недовольно загудели,
   У окна стоял красношеий толстяк в штатском, видимо переводчик, и молча смотрел в сад. У книжного шкафа тощий офицер в форменной фуражке, развернув одну из карт звездного неба, внимательно разглядывал ее. Ляля успела заметить, что то была карта южной части неба, не видимой в наших краях.
   - Астроном? - спросил он Лялю, окинув ее мутным взглядом. Казалось, он спал с открытыми глазами.
   - Астроном, - ответила Ляля.
   Подошел переводчик. Офицер заговорил с ним по-немецки. Ляля почти все понимала.
   - От этого и вся беда, - говорил офицер, - от этих звездных карт. Немецкие девушки готовятся стать прежде всего матерями, женами, которые призваны вырастить для нашего фюрера новое поколение, солдат. А у них девушки лезут в астрономию, в звезды, которые видны только за экватором. Зачем это женщине?
   - Вот тут корень всех преступлений против райха, - сказал переводчик тоже по-немецки.
   Ляля делала вид, что не понимает их.
   Почему-то ей вновь припомнились слова Гёте: "Богатство потерять - немного потерять. Честь потерять - потерять многое. Мужество утратить -утратить все! Тогда лучше было б не родиться!" Знают ли эти слова офицер и его переводчик? Нет, вряд ли они читали когда-нибудь великого немецкого поэта.
   - Она у вас единственная? - обратился переводчик к Надежде Григорьевне, которая не сводила с Ляли горячих потемневших глаз.
   - Единственная, - тихо ответила она переводчику.
   Тот посмотрел на Константина Григорьевича.
   - Единственная, - сказал врач.
   Тетя Варя выбежала вперед и с неумелой предупредительностью заглянула переводчику в глаза, словно хотела разжалобить его.
   - Единственная, - сказала и тетя, хотя ее не спрашивали. - Единственная!
   Ляля чуть не застонала.
   Неожиданно в комнате запахло эфиром. Один из немцев нашел в шкафу флакон с эфиром и откупорил его. Офицер, до сих пор как будто спавший с открытыми глазами, бросился к шкафу, раздувая мездри.
   "Эфироман", - подумал Константин Григорьевич. Он предложил бутылку офицеру, и тот, спрятав ее в карман, поблагодарил.
   Обыск кончился.
   Мама достала из гардероба Лялино демисезонное пальто.
   - Ляля, накинь.
   - Не нужно, ма, - спокойно посмотрела на нее Ляля. - Я скоро вернусь. Это какое-то недоразу- мение.
   Переводчик усмехнулся толстыми губами.
   - Накинь, Ляля, - настаивала мать, подавая пальто.
   Ляля оделась.
   - Не волнуйся, мамочка, - девушка погладила мать по голове, как маленькую.
   Надежда Григорьевна поцеловала ее долгим, соленым от слез поцелуем.
   Из комнаты вышли все, не закрыв за собой дверь. Впереди солдаты, потом Ляля с отцом, за ними офицер с переводчиком. Сзади шли мать и тетя Варя.
   Ляля ступила на крыльцо и невольно задержалась. Солнце только что взошло. Весь сад был словно покрыт легкой морской пеной. Как будто всю ночь здесь грохотал шторм, бушевало море, заливало весь город, а сейчас волны отхлынули и остались только пахучие бело-розовые барашки на яблонях и грушах. Солнце пронизывало их своими лучами. Ляля искала глазами ту яблоньку, под которой лежал ее клад, но сейчас это деревцо трудно было отличить от других: оно исчезло в сплошном цветении, в дымчатых розовых клубах, наполнивших утренний сад.
   Офицер закурил на веранде и скомандовал идти.
   - Не провожайте меня, - попросила Ляля родных. - Я скоро вернусь.
   Офицер закурил на веранде и скомандовал идти.
   Она стала медленно спускаться по ступенькам.
   Ступила раз и остановилась. Ступила второй и ласково оглянулась на родных. Ступила третий раз, оглядела сад.
   Ноги ее притягивались к ступенькам.
   Она ступила еще ниже. Деревья поднялись над ней так, что солнце закрылось прозрачными розовыми клубами. Сад утопал в этом ярком душистом дыму.
   Еще ниже...
   Автоматчик ударом ноги открыл калитку. Ляля пошла, высоко подняв голову и не оглядываясь.
   По улице ребята-пастушки гнали коз на пастбище. Увидев высокую золотоволосую девушку, окруженную конвоирами, они остановились пораженные, застыли на месте, словно каменные столбики.
   Из сада Убийвовков доносился тихий шелест; казалось, плачут деревья.