Виктор Андриянов, Леонид Сотник
КРАСНОЕ, ЧЕРНОЕ, СЕРОЕ...

Павел Гребенюк, руководитель подпольной организации "Ленинская искра" (город Дружковка в Донбассе)

   Это была самая обычная командировка. По заданию редакции мы, двое журналистов областной комсомольской газеты, ехали в небольшой донецкий городок Дружковку. Здесь на машиностроительном заводе готовился к стендовым испытаниям новый электровоз. В трудовой биографии Донбасса событие не слишком заметное, но все же газета ждала о нем репортаж.
   В механическом цехе № 3 нас познакомили с молодой, начинающей полнеть женщиной. Она крепко пожала нам руки.
   - Надя Махонько...
   - Из партизанской семьи, - вступил в разговор начальник цеха. - Когда-то и отец ее на заводе работал и братишка. Погибли оба. В сорок втором.
   Партизанская семья? Мы знали, что в соседних с Дружковкой городах - Константинова и Краматорске - в годы войны действовали патриотические группы. Дружковка расположена между этими городами... Может быть, одно из звеньев цепи Сопротивления проходило здесь?
   Старожилы помнили, как зимой сорок первого года горел подожженный неизвестными патриотами завод, помнили антифашистские листовки в заводских цехах, помнили, что краснозвездные самолеты очень точно выходили на цель во время бомбежек немецких военных объектов.
   Кто прокладывал им курс, кто поджег завод, кто разбрасывал листовки? Неужели в наших руках ниточка, которая протянется назад, через годы?!
   Выходим с Надей к старым заводским проходным. Невысокий проем в стене, сложенной много лет назад из неотесанного бутового камня, давно закрыт. Женщина смотрит на камни затуманившимися глазами, С губ ее срывается:
   - Здесь...
   ...В первый весенний по календарю, но по-зимнему студеный день 1942 года к заводской проходной брела девочка, волоча за собой санки. Полицейский сначала было пригляделся, но потом отвернулся. В тот же миг девочка, поравнявшись с проходными, рванула листок, висевший здесь со вчерашнего дня, - приказ коменданта оккупированной Дружковки о расстреле двенадцати патриотов-подпольщиков. Среди них был ее брат - шестнадцатилетний Саша.
   Надя Махонько сохранила свидетельство врагов о мужественной жизни и смерти своего брата и его товарищей. После освобождения города этот трагический документ она передала советским властям. Вот оно - эхо войны:
   
   "К населению Дружковки!
   28 февраля 1942 года расстреляно 12 граждан, помогавших русскому шпиону Гребенюку Павлу, содействовавших его работе, направленной против немецких вооруженных сил.
   1. Власюк Валентина - 19 лет, комсомолка.
   2. Михайлов Иван - 19 лет, комсомолец.
   3. Ильина Дуся - 20 лет, комсомолка.
   4. Николаева Нюся - 21 год, комсомолка.
   5. Ожогов Анатолий - 19 лет, комсомолец.
   6. Махонько Александр - 16 лет, комсомолец.
   7. Харченко Геннадий - 19 лет, комсомолец.
   8. Марков Иван - 44 года, коммунист.
   9. Власюк Афанасий - 56 лет, коммунист.
   10. Власюк Антонина - 46 лет.
   11. Ильина Василиса - 42 года.
   12. Соболева Екатерина - 53 года.
   
   В связи с этим население еще раз предупреждается, что всякое содействие лицам, работающим против немецких вооруженных сил, будет караться смертью. Покровительство подобной деятельности также карается смертью".
   
   Коммунисты, комсомольцы, беспартийные... Отцы и дети... Одна забота, одна тревога сплотила их, подняла на борьбу с врагом.
   Куда бы мы ни поехали теперь, о чем бы ни писали, мы знали - можно напомнить людям о тех двенадцати.
   И рассказать о тринадцатом - Гребенюке, вожаке подполья.
   Конвоиры вышли.
   - Садитесь, лейтенант!
   Гребенюк стоял не двигаясь. Мучительно болело все тело. Хотелось пить. Он плохо видел человека, сидящего за столом в кресле, но что-то знакомое почудилось ему вдруг в его голосе. Гребенюк попытался напрячь память, но вспомнить так и не смог: мысли путались, кровавый туман застилал глаза.
   - Садитесь, лейтенант, - повторил приглашение человек за столом и, обращаясь к кому-то, скрытому тенью абажура, добавил брезгливо: - Принесите полотенце, Курт. Этому Лемке только на скотобойне работать. Кстати, он, кажется, мясник?
   - Так точно, господин обер-лейтенант. Из Гамбурга.
   - Ну хорошо. Идите, Курт. Не забудьте смочить полотенце в теплой воде. Нет, подождите... Вы правильно переводите то, что я говорю? Повторите ему еще раз мое приглашение.
   - Не нужно, - опередил переводчика Гребенюк, - я вас отлично понимаю.
   - О-о-о, это значительно облегчит задачу. Садитесь, я прошу вас.
   Гребенюк опустился в кресло напротив.
   Он внимательно рассматривал лицо фашиста: высокий, бледный, без единой морщинки лоб, жесткая линия подбородка, спокойные холодные глаза, смотрящие через стекла пенсне цепко и внимательно. Нет, видно, не вспомнить. Да и что изменится от того, вспомнит он или не вспомнит?
   - Могу вам помочь, - словно угадав мысли Гребенюка, сказал офицер и забарабанил тонкими пальцами по зеленому сукну стола. - Да, мы встречались. Армейский госпиталь под Киевом? Мне почему-то еще тогда казалось, что это не последняя встреча. Не правда ли?
   Гребенюк улыбнулся разбитыми губами.
   - Да, вы правы, но в одном все же ошиблись.
   Офицер недоуменно пожал плечами.
   - Не понимаю... Кажется, ваше положение красноречиво говорит само за себя!
   Гребенюк откинулся на мягкую спинку кресла и вытянул ноги.
   
   ...Уже две недели Павел Гребенюк шел на восток вслед за отходящим фронтом. Иногда по ночам ему чудились далекие сполохи, и ухо ловило в зыбкой тишине глухой грохот артиллерийской канонады. Тогда он улыбался. Улыбался одними губами, сухими, растрескавшимися, искусанными до крови, и говорил вслух, обращаясь к самому себе: "Ничего, лейтенант, все будет хорошо". Слова были обыденными, будничными, какими-то полудетскими, но врезались они в память на всю жизнь.
   Павел Гребенюк слышал их и раньше десятки, а может, сотни раз. Тогда они проскальзывали мимо сознания, как тысячи других слов, с которыми люди ежедневно обращаются друг к другу. Но сказанные однажды полковым комиссаром, эти слова приобрели какое-то новое значение. И Павел ощутил их в ту минуту почти как горячий ствол винтовки, как ремень портупеи, стягивающий плечо.
   "Ничего, лейтенант, все будет хорошо, - повторял комиссар, зажимая рукой рваную рану в животе, - ничего, лейтенант..." Он так и умер, не окончив фразу, и в редкие минуты затишья между атаками Павел бросал взгляд на его мертвое строгое лицо, лицо школьного учителя, который все знает...
   Позже похожую фразу, но вкладывая в нее "свой" смысл, произнес человек в белом халате, небрежно накинутом на черный мундир с двумя "молниями" в петлице. Он сидел, свободно откинувшись на спинку стула, и внимательно рассматривал лейтенанта серыми холодными глазами сквозь поблескивающие стекла пенсне.
   - Командир?
   Гребенюк молча кивнул. Отпираться бессмысленно. Несколько дней назад, когда немецкие саперы вытаскивали его из-под развалин, он уловил обрывок разговора: "Подожди, Курт. Этого добивать не стоит. Гауптман приказал офицеров доставлять живыми".
   - Надеюсь, вы довольны обслуживающим персоналом и своим... э-э-э... сравнительно удачным положением?
   Эсэсовец осторожно, двумя пальцами, снял пенсне и, вытянув губы трубочкой, задышал на стекла. Большой выпуклый лоб от напряжения пересекла морщинка. С каким удовольствием Гребенюк вогнал бы целую обойму в этот холеный лоб! Но пистолета не было. И он только крепче сжал кулаки, так что ногти впились в ладони.
   - Ну, ну, все будет нормально, - неопределенно покачал головой фашист и, видимо уловив настроение раненого, поднялся со стула.
   Выходя из палаты, он сказал врачу по-немецки, чтобы присматривал за пленным. "Этот русский нам пригодится"...
   А ночью Павел Гребенюк бежал из вражеского госпиталя в Дарнице. Раздетого, почти без сознания, подобрали его колхозники и несколько недель прятали в старом, полуразвалившемся омшанике на краю села.
   
   Павла больше не удивлял тон собеседника и манера вести разговор, хотя удивляться и было чему. До этого Гребенюк имел дело только с унтером Лемке, явно не склонным к философским рассуждениям. "Ты у меня заговоришь, русская свинья", - каждые полчаса повторял унтер, как заклинание, перед тем как обрушить на подпольщика новую лавину ударов. И вдруг эта изысканная вежливость, непринужденный, почти светский тон беседы. "Это у них, очевидно, называется психологической обработкой",- подумал Гребенюк и решил использовать паузу между пытками для того, чтобы отдохнуть и набраться сил.
   - Я запомнил вашу фразу, оброненную там, в госпитале: "Присматривайте за ним, он нам еще пригодится". Но, кажется, я не оправдал ваших надежд ни там, ни здесь? Во всяком случае, Лемке считает, что из меня никакого проку не будет...
   - Вы с ним согласны?
   - Да. У вас удивительно прозорливые подчиненные.
   Офицер рассмеялся.
   - Вы шутите, лейтенант. К сожалению, я не отнес бы этого унтера к разряду... э-э-э... мягко выражаясь, одаренных людей. Но у него есть свои бесспорные заслуги.
   - Еще бы, - согласился Гребенюк, растирая рукой плечо, - он прекрасно выполняет все ваши распоряжения.
   Немец поморщился.
   - Хватит об этом. Не думаете же вы, что я пригласил вас сюда, чтобы обсуждать личные качества моих подчиненных?
   - О, ни в коем случае. Это скучная тема. Вы пригласили меня, чтобы поговорить о погоде или о шедеврах Дрезденской галереи. Сегодняшний вечер, на мой взгляд, самый подходящий для таких бесед.
   Гребенюк заметил, как побелели тонкие пальцы гестаповца. Чтобы успокоиться, тот снял пенсне и долго протирал стекла белоснежным носовым платком.
   - Хорошо, - наконец сказал он все тем же спокойным и тихим голосом, - если вы настаиваете, поговорим о деле. Собственно, дела никакого уже нет. Дело закончено. И вы напрасно упорствовали, отказываясь давать показания. Мы знаем, кто писал листовки, подписанные "Ленинская искра", знаем, кто поджег мартеновский цех, знаем, кто готовил взрыв клуба в день открытия совещания офицеров прифронтовой зоны. Нашлись люди, которые рассказали за вас...
   - Вы считаете, что это люди?
   - Почему бы и нет? Раньше вы считали его человеком, теперь мы. Но речь пойдет не об этом. Меня в данном случае интересует психологическая сторона вопроса, или, как говорят русские, глубинные течения. Вы неглупый человек, лейтенант. И знаете, что наша армия отнюдь не шайка убийц, как это пытается изобразить ваша пропаганда. У нас много думающих людей, которые...
   - Господин Лемке - лучший представитель этой породы!
   - ...которые, - продолжал офицер, словно не расслышав реплики Гребенюка, - пытаются глубоко разобраться в событиях и явлениях, встречающихся здесь, в России. Вы коммунист?
   - Да, - с достоинством ответил Гребенюк.
   - Тем лучше! Вам будет проще меня понять. - Перехватив удивленный взгляд Гребенюка, он сказал: - Я убежденный член своей партии. Таким образом, мы с вами не будем агитировать друг друга и навязывать свои идеи. Меня сейчас интересуют не ваши идеи, а фанатизм населения. Откуда он? Насколько мне известно, членов партии в вашей стране не так уж много. Но создается впечатление, что нам приходится иметь дело только с коммунистами. Вы читали Штирнера?
   - Не приходилось. При чем здесь Штирнер?
   - Видите ли, Штирнер пытался определить, добр ли человек по своей природе или зол...
   - И как - определил?
   - Да. Потом это подтвердил великий Ницше. Человек по природе своей зол. А потому войну и истребление народа народом следует рассматривать как естественное состояние, как потребность, наконец. Таким образом, великая миссия Германии объяснима и с точки зрения философии. Человечество должно делиться на рабов и хозяев. Стать хозяевами нам предначертали сам бог и фюрер. К чему же эти бесплодные потуги людей, подобных вам? Неужели вы думаете остановить нашу армию? Это наивно! Неужели это непонятно кадровому офицеру, который знает, что такое немецкая техника и немецкий солдат!
   - Вон вы куда ведете... Штирнера я не читал. Надо бы, конечно, знать, какими идеями вооружен враг, но, видно, уже не придется, времени мало осталось. - Гребенюк говорил размеренно, сам в душе удивляясь тому, откуда у него, измученного и истерзанного пытками, берется это спокойствие. - Что же касается идей вашего Штирнера, то исповедовать его религию найдется немного охотников. Она для людоедов. А их на земле осталось очень мало.
   Офицер поднялся. Нервно прошелся по кабинету. Гребенюк заметил перелом в настроении собеседника - спокойствие сменилось раздражением - и ждал удара, ругани, истерики. Но немец снова сел в кресло.
   - Что ж, господин Гребенюк, спасибо за откровенность. Но я хотел бы выслушать и третью сторону. Во всяком споре нужен арбитр. Вы представляете красное, я, по вашему мнению, черное. Что ж, обратимся к серому...
   Он нажал кнопку. На пороге вырос Курт.
   - Пригласите, пожалуйста, господина Макухина!
   
   ...С утра зарядил дождь - косой, ветреный. Он нудно барабанил по окну, и каждый удар капли отдавался в Сашиной голове тупой, ноющей болью. Сидеть дома он не любил. Ну что, в самом деле, хорошего? Слоняйся целый день по комнате и слушай, как тяжело вздыхает мать, как ворочается на кровати отец, кашляя простуженно, хрипло.
   С какой радостью побежал бы он сейчас к Коле Дементьеву или Власюкам! Всех бы ребят обегал. Но приказ Гребенюка есть приказ.
   Пятый день Саша Махонько сидит на вынужденном карантине. "Смотри, Александр, - напутствовал его Гребенюк. - чтобы ноги твоей на улице не было. Когда кончится вся эта катавасия, я тебе дам знать".
   А катавасия приключилась действительно скверная. Саше и сейчас становится стыдно, как вспомнит. Поручил ему Павел Ильич листовки разбросать в механическом цехе. Хоть не новое это для парня дело, а все же предупредил: "Поосторожней. В случае чего хвост за собой не приведи..." Запомнить бы ему эти слова, да где там! Сами, дескать, с усами. И оплошал Сашка, увлекся. Все листовки уже распределил по шкафчикам для инструментов, а одну решил прямо на виду повесить. Только начал ее к стене прилаживать, вдруг сзади кто-то кричит: "Эй, малый, поди сюда!" Махонько - прыг в сторону, за зуборезный станок спрятался. А потом - бежать! Ноги выручили... Так и сказал потом Павел Ильич: "Ноги выручили, а не голова".
   Листовку же подобрали охранники и начали разыскивать парня в рыжем полушубке и ушастом мерлушковой шапке. Цех оцепили, все выходы закрыли. Но не нашли. А троих рабочих все-таки арестовали. На всякий случай...
   Саша подходит к окну, протирает ладонью запотевшее стекло и долго смотрит на улицу. Пусто, скучно вокруг. За пеленой дождя маячит на дороге одинокая фигура. Ба, никак Костик соседский плетется! Откуда это он, интересно? Саша стучит в окно, силясь привлечь к себе внимание мальчишки. Через минуту он любуется сплюснутым носом и парой карих глаз своего малолетнего соседа. На этот раз глаза смотрят на Сашу печально. Глаза мокрые, наверное, от дождя.
   - Ты чего? - спрашивает Сашка.
   Глаза Костика округляются еще больше. Губы шевелятся.
   - Громче говори, ничего не слышно.
   Но Костик только отрицательно качает головой. Убедившись, что такая система переговоров ни к чему не приведет, Саша машет рукой: заходи, мол, поговорим. Сказать честно, раньше он не очень баловал соседских ребятишек своим вниманием. Понятное дело! Как-никак он Махонько! Рабочий кузнечно-прессового цеха! Не какой-нибудь там шестиклассник, шпаргалка ходячая... Но сейчас он был рад любому собеседнику.
   Костик положил свой перевязанный веревкой портфель на стул и молча прислонился к косяку.
   - Может, сядешь?
   Тот засопел носом. Такой уж он серьезный, этот Костик, настоящий отличник. Однажды учительница сказала, что в его ответах мыслям просторно, а словам тесно. Это погубило и без того молчаливого шестиклассника. Теперь он, прежде чем ответить на самый простой вопрос, подолгу взвешивал каждое слово.
   - Чего ревешь?
   Саша не сомневался, что Костик ревет, хотя до его слуха долетало только сосредоточенное сопение.
   - Я не реву, - наконец выдавил мальчик.
   - Ну так ревел... А портфель зачем таскать? Самообразованием решил заняться?
   - Каким самообразованием? - обиделся Костик. - Я из школы.
   Сашка тихонько свистнул,
   - Вот новости! Пока я здесь сижу, на воле что-то новое произошло. Чему же вас там учат, интересно? Немцы учат?
   Костик долго не мог оправиться от града вопросов, но Сашка не отпустил его до тех пор, пока не узнал все последние новости.
   Костик не соврал. На Карловке начала работать школа. Открыли ее, правда, без особой помпы (в первый день занятий пришло всего шесть учащихся разных классов), но это не помешало попу выполнить процедуру освящения, а бургомистру Тхоревскому произнести "прочувствованную" речь о пользе образования для последующих трудов на благо великой Германии.
   Сбившиеся в кучку ребятишки с любопытством рассматривали золоченую поповскую рясу и силились разобраться в витиеватых словах бургомистра. "Мы освободим вас навсегда от большевистского дурмана... - театрально размахивал руками Тхоревский, - мы создадим подлинно национальную школу. Вместе с великой Германией Украина обретет себе место под солнцем и станет квитучим садом".
   Если смысл этих слов представлялся ребятишкам туманным и непонятным, то выступление нового директора школы, Валового, поражало точностью и лаконизмом. Школьники узнали, что им запрещается носить пионерские галстуки, преподавание русского языка отменяется, учебники истории нужно сдать в школу, так как они подлежат уничтожению ("там одни большевистские выдумки"), к учителю теперь нужно обращаться не иначе как "пан учитель", а все нерадивые и непослушные будут подвергаться телесным наказаниям.
   Вскоре организаторы школы убедились в том, что население не выразило большого энтузиазма и не оценило по достоинству их просветительную миссию. Родители, узнав о том, что детям внушают фашистские идеи, неохотно отпускали их на занятия. Пришлось обращаться за помощью к Рихарду (старому "знакомому" Гребенюка), который, имея специальные инструкции командования об идеологической обработке населения, с удовольствием пошел им на- встречу.
   Так появился приказ, предписывающий "гражданам, имеющим детей школьного возраста, позаботиться о продолжении их образования во вновь открытой национальной школе". Оборотистый Валовой разыскал в городе учителей, не успевших эвакуироваться, и предложил им сотрудничать с "новым порядком". Намекнув при этом, что в случае отказа их ожидают крупные неприятности. Приходилось соглашаться... Особенно гордился Валовой - бывший петлюровский вояка - своей моральной победой над всеми уважаемым в городе учителем Иваном Карповичем Брусом. Вначале Брус наотрез отказался от этого предложения. Но через несколько дней пришел в школу сам и предложил свои услуги. "Я глубоко заблуждался, - сказал он "пану директору", - действительность сама заставила меня изменить свое отношение к вашему предложению".
   Да, учитель говорил правду. Он не мог сидеть дома и спокойно наблюдать за тем, как фашисты отравляют души его питомцев. И Брус продолжал учить детей истории, учить точно так, как делал он это до войны, словно и не было новой программы, наспех состряпанной оккупантами и украинскими на- ционалистами.
   Но кто-то донес на учителя. Его арестовали прямо в классе, на глазах у перепуганных учеников. После пыток и зверских истязаний его повесили на городской площади с табличкой на груди: "Партизан".
   Всегда сдержанный и молчаливый Костик плакал, рассказывая Саше Махонько о смерти учителя.
   Вскоре он ушел, а Сашка долго шагал по комнате, ошеломленный и подавленный. Он никак не мог примириться с мыслью, что нет уже на свете Ивана Карповича, его любимого учителя.
   Поздно ночью пришел Гребенюк, усталый, озабоченный. Саша обрадовался. Приход командира означал конец вынужденному бездействию. Гребенок сообщил, что полиции не удалось напасть на след Махонько и усиленную охрану на заводе уже сняли. Но рыжий полушубок и мерлушковую шапку придется спрятать подальше. Глядя на осунувшееся, посеревшее лицо парня, Гребенюк пошутил:
   - Говорят, что от работы кони дохнут, а тебя без работы лучше не оставлять. - Но, видя, что Махонько как-то вяло среагировал на шутку, спросил: - Может, случилось что?
   И тогда Саша передал ему почти слово в слово рассказ Костика. Гребенюк слушал внимательно, не прерывая и не переспрашивая. После долгого молчания сказал наконец:
   - Хитрую школу придумали, сволочи. Это, Саша, страшнее любой пушки, любого склада с боеприпасами. Я слышал об этом раньше, но как-то не придавал значения Казалось, что есть дела поважнее. Нужно бы получше разузнать, что там и как...
   ...Через неделю Махонько докладывал Гребенюку обо всем, что удалось узнать. Больше всего Гребенюка заинтересовало то, что Валовой постепенно, но настойчиво обновлял учительский коллектив. Под разными предлогами из школы были уволены многие преподаватели, в "лояльности" которых Валовой сомневался. На их место приходили новые, мало чем отличающиеся от "пана директора" в своей ненависти к Советской власти. Возникший было план создать в городе подпольную группу и с ее помощью наладить контрпропаганду пришлось отбросить. Тогда штаб принял другое решение...
   Темной ветреной ночью Махонько и Макухин, получивший свое первое задание, пробрались на школьный двор под окно квартиры "пана директора". Окно было занавешено толстым ватным одеялом. Но в щелочку Сашке все же удалось рассмотреть грузную фигуру Валового, склонившегося над столом.
   - Дома... - шепнул он Макухину.
   Тот зябко поежился. Высокий, худой, в коротком, не по росту, пальто, он стоял, прижавшись спиной к стене, и нервно сжимал в кулаке "лимонку".
   - Боишься? - снова шепнул Сашка. Макухин тихо выругался:
   - Щенок! Фронтовика смелости учить будет... Я думаю, как бросать...
   - Что значит как? - удивился Сашка. - Кольцо - раз и бабах!
   Он наглядно продемонстрировал, как выдернет кольцо и бросит гранату в окно.
   - А это? - Макухин чуть не ткнул пальцем в стекло. - Ударится в одеяло и...
   После короткого совещания Макухин, не вынимая кольца, ударил гранатой по стеклу. Саша быстро схватил рукой одеяло и рванул его вниз. На секунду подпольщики увидели перед собой перекошенное страхом сизое лицо Валового. Макухин выдернул кольцо и метнул гранату. Падая, они услышали тяжелый стук металла о дерево ("Стол..." - успел подумать Сашка) и звериный крик "пана директора", заглушённый взрывом.
   ...- Как новенький? - спросил на следующий день Гребенюк у Махонько.
   Саша вспомнил высокую нескладную фигуру Ма-кухина, прижавшуюся к стене, его настороженный взгляд и бодро ответил:
   - Нормально, молодцом.
   Гребенюк ничего не ответил. Но Сашка успел заметить, как по его лицу скользнула еле заметная улыбка.
   Валового похоронили на немецком военном кладбище. На могиле поставили крест, а сверху креста нацепили каску. Школу пришлось закрыть. Как ни бился бургомистр Тхоревский, но после взрыва никто из родителей не отважился посылать туда своих детей. Операция "Школа" была выполнена.
   После такой удачи Макухину стали полностью доверять.
   А потом случилась эта встреча...
   С Барабановым Макухин был знаком давно, еще до армии. И знакомство это, по сути дела, было шапочным - здорово, приветик, как жизнь,- но при встрече они оба расцветали в улыбке и наперебой старались выказать друг другу свое расположение. Объяснялось все просто. Более искушенный в делах житейских, а особенно уголовных, Барабанов рассчитывал со временем приобрести в лице Макухина хорошего помощника в своих темных делишках. Л Макухин, зная о связях Барабанова с уголовным миром, просто трусил. Еще попадешь в какую-нибудь историю! А вдруг все же польза от них будет?
   Так оно и случилось однажды, когда Макухин затеял на танцах в заводском Дворце культуры драку. Дружки Барабанова вырвали его тогда из рук милиции.
   А сегодня... Макухин не усидел у Михайловых и решил напоследок побродить по городу, заглянуть на базар.
   На мосту через Горец его обогнал высокий чернявый парень. Макухин попятился - Барабанов! Но тот уже заметил его, сжал в объятиях, задышал в ухо крепким перегаром.
   - С барахолки? Коммерсуешь? Купите бублики, гоните рублики... Хе-хе-хе... Какая теперь коммерция? Так. Тьфу! У этих особенно не разживешься...
   Макухин кивнул.
   - Три часа прослонялся. Хотел кофту загнать... (Кофта у Макухина действительно была на всякий случай.)
   - Ну и что? Не берут?
   - Не берут!
   - Вот задача, - Барабанов весело, смачно хохотнул, как будто в самом деле было что-то смешное в том, что Макухин не мог сбыть свой товар. - Ну и дела... Воин Красной Армии - и вдруг кофточки...
   - Какой там воин! - в сердцах махнул рукой Макухин.
   - Ну как же? - хитро сощурился Барабанов. - Петлички-нашивочки... "От тайги до британских морей...", "Выходила на берег Катюша..." Может, пройдемся, а? Стоять тут как-то неудобно. Холодновато. А я, знаешь, уют люблю.
   Барабанов взял Макухина под руку, и они медленно пошли по дороге на Карловку.
   - А кофточку ты все-таки толкнул?
   - Да нет же, - удивленно вскинул брови Макухин, - я ведь говорил тебе...
   Барабанов улыбнулся еще приветливее и вдруг быстрым, еле уловимым движением профессионального карманщика скользнул рукой за отворот маку-хинского пальто.
   И тут случилось страшное, непоправимое. Макухин не успел задержать его руку, не успел даже вскрикнуть, а Барабанов уже держал на ладони "лимонку", поблескивающую каждой гранью своей ребристой стальной кожуры.
   Уголовник был ошарашен не меньше Макухина, но все же первым пришел в себя. Молча сунул гранату в собственный карман и после долгой зловещей паузы сказал с издевкой, стараясь не глядеть в глаза "другу":
   - Ничего себе бублички!.. Я этот бубличек почувствовал еще там, на мосту, когда прижимал тебя к своей исстрадавшейся груди. И давно торгуешь?
   Макухина бил озноб. Заплетающимся языком он начал говорить о том, что случайно нашел эту проклятую гранату за городом, что она абсолютно ему не нужна и он сам не знает, куда ее деть. Но Барабанов не верил ни одному его слову. Он больше уже не сомневался.
   И тут Макухин понял с леденящей отчетливостью, что имеет дело не просто с уголовником.
   "Начальнику СД господину офицеру через переводчика г-на Фукса от полицейского транспортной конторы Барабанова Петра
   Заявление
   Я, нижеподписавшийся, обращаюсь к Вам, г-н начальник, с просьбой о разборе этого заявления. В данное время я работаю полицейским в должности постового, но это для меня неинтересно, потому что, я вижу, в нашей окрестности с каждым днем все больше нарастает свора, которая в любую минуту старается подложить опасные палки в наши колеса, всячески стараясь всунуть негодных элементов в органы аппарата. Из этого вытекает, что из числа нашего штата полиции никто не может работать бдительно и распознавать опасных и неблагонадежных людей, которые преданы большевистскому коммунизму. Я могу их разоблачить. Переведите меня на оперативную работу в СД, в город, где я всех знаю, в Дружковку. Хочу быть и был и буду работать преданно и честно немецкому командованию" *. (* С подлинника.)
   СД удовлетворило просьбу Барабанова и забросило его в Дружковку.
   Убедившись в "несговорчивости" Макухина, Барабанов пригрозил ему вызовом в фельджандармерию и напомнил, что вернуться оттуда "гораздо труднее, чем из Магадана".
   Макухин по природе своей был трус. "Каждый устраивается как может", - оправдывал он себя, когда, вызванный в жандармерию, вынужден был разоткровенничаться...
   "...Членов партии, комсомольцев и советский актив я не предавал. Партизанскую группу я также не предавал. Являясь членом этой партизанской группы, я также был арестован. Из-под ареста мне удалось освободиться благодаря помощи Барабанова, который был агентом жандармерии.
   Я виновным себя признаю в том, что ездил на автомашине с жандармерией и показывал квартиру Николаевой Нюси, которая жандармами была арестована".
   (Из показаний Макухина перед трибуналом.)
   А теперь вернемся в Дружковку 1942 года. Как вы помните, господин Рихард решил устроить очную ставку Гребенюка и Макухина...
   - Садитесь, господин Макухин! Чувствуйте себя как дома. - Офицер разыгрывал приветливого хозяина. - Так, кажется, говорят у вас в России? О, вам нездоровится?
   Курт все старательно перевел. Макухин присел на краешек кресла против Гребенюка и нетвердым голосом сказал, что на здоровье не жалуется.
   - Простите, что побеспокоил вас, господин Макухин, - продолжал Рихард, - но мы остро нуждаемся в вашей помощи. У нас с господином Гребенюком произошел небольшой спор, и мы пригласили вас для того, чтобы вы нас рассудили.
   Макухин сидел, не поднимая глаз. Он боялся еще раз встретиться со взглядом Гребенюка.
   - Давай не стесняйся, - насмешливо посоветовал ему Гребенюк. - Раз ходишь в советниках у господина обер-лейтенанта, так уж честно зарабатывай свой хлеб.
   - Господин Гребенюк не верит в победу нашей армии. - Рихард сделал паузу, собираясь с мыслями. - Вы придерживаетесь того же мнения?
   - Отвечайте точнее, господин советник! - Гребенюк смеялся, а Макухину казалось, что тысячи раскаленных игл впиваются ему в тело. - Точнее! Иначе вам не выплатят даже тех тридцати сребреников, которые вы успели заработать.
   - Мы слушаем вас, господин Макухин, - уже не попросил, а приказал Рихард.
   Макухин залепетал что-то бессвязное, глотая слова и заикаясь. Потом с ним началась истерика.
   - Убрать! - вдруг закричал фальцетом Рихард. - Убрать немедленно! С какими отбросами приходится иметь дело!..
   Курт схватил Макухина за воротник и выволок за дверь. Гребенюк поднялся. Лицо его горело ненавистью и решимостью.
   - Хватит комедий! Дискуссию можно закрывать. Я увидел и вашу армию и ее "опору" в тылу. Не завидую я такой армии! Разрешите откланяться?
   - Курт, передайте арестованного Лемке... Пусть он закончит с ним воспитательную работу, - хрипло сказал Рихард.
   А когда он остался в кабинете один, то долго ходил из угла в угол и ошеломленно бормотал: "Первый раз в жизни... Первый раз! Не может один и тот же человек уйти от меня дважды... Не может! А этот ушел..."