XVIII

   Отбушевало, намело, улеглось.
   Стояли белые солнечные морозы.
   Небо днем сверкало твердой фарфоровой голубизной, а вечером, при заходе солнца, оно покрывалось багряным румянцем, и отсветы заката падали на снега. Искрометное, радостное переливание снегов наполняло весь простор между небом и землею динамичной игрой чистых красок.
   В эту пору над Полтавой впервые после долгих месяцев разлуки появился советский самолет. Он шел невысоко, с молниеносной скоростью и был серебристо-розовый. Для того чтобы Полтава увидела, чей он, самолет, как птица, немного повернулся к солнцу, и на остром крыле вспыхнула красная звезда.
   Люди высыпали из домов и, закинув головы, следили за тем, как он уверенно лавирует между разрывами зенитных снарядов. Сколько жадных взглядов, бесконечно благодарных и радостных, должен был почувствовать на себе летчик, на долю которого выпал этот незабываемый полет! Сколько глаз, полных то тоски, то горячей, молодой отваги, тянулось к нему ввысь! На Кобыщанах стояла, откинув назад голову, слушая ровный гул мотора, светловолосая, неведомая летчику девушка - Ляля Убийвовк. На дворе завода "Металл", сжимая в руке измазанный маслом ключ, замер высокий юноша в серой грязной шинели, в танкистском шлеме. Казалось, что его гневный взгляд потянет за собой вверх все тело и оно, оторвавшись от земли, полетит к серебряной птице, как металлическая стружка к сильному магниту. С Первомайского проспекта, может быть совсем незаметного летчику с высоты, восторженно глядел на самолет Сережа Ильевский. Посреди Корпусного сада остановился хмурый Сапига, стиснув крепкие челюсти. Они нервно дергались после каждого опасного для самолета взрыва зенитного снаряда. А внизу, на Подоле, плечом к плечу стояли среди толпы Борис и Валентин.
   В этот вечер глядела в небо вся Полтава.
   Зенитки лаяли с аэродрома. А он, высокий гость, будто завороженный тысячами сердец, носился над городом, как сокол, и издевался над беснующимися зенитками.
   - Уверяю тебя, - толкал Борис Валентина в плечо, не отрывая взгляда от неба, - уверяю, что там в кабине сидит молодой Чкалов. Во всяком случае, чкаловец! Ты смотри, что он выделывает! Что он только выделывает! - Кепка Бориса сползла на затылок.
   - Дает класс, - соглашался Валентин. - Это "ястребок" новой системы. Впервые вижу такой.
   - Уверяю тебя, Валька, что этот чкаловец родом из Полтавы, - высказывал Борис новые догадки о пилоте. -- Разве мало полтавчан - отважных летчиков? Карташев, Лимаренко, Малеванный, который еще на Халхин-Голе отличился. Не иначе, кто-то из них. Представляешь, Валька, как это ему над родным городом появиться, пошуметь в небе, увидеть и родные кварталы, и сады, и соборы, и памятники?..
   - Памятников оттуда не видно, - заметил Валька.
   - Тетя Настя! - кричал Борис через дорогу соседке. - Это не ваш Володя в гости прилетел?
   Женщина смотрела в небо как завороженная.
   - Может, и мой.
   Этот полет был поистине праздником молодого ду- ха, игрой крепнущей силы, залогом будущих полетов над Берлином. То был предвестник созревающей победы.
   В этот вечер самолет не сбросил ни одной бомбы. Однако немцы были оглушены именно этим буйным каскадом радостных виражей, необыкновенной отвагой советского пилота едва ли не больше, чем взрывом авиабомбы.
   - Ляля, он не летает, он как будто упивается своим полетом, - шептала Надежда Григорьевна, стоя рядом с дочерью в саду. - Упивается, как молодой орленок, почувствовавший силу своих крыльев и впервые поднявшийся в небо.
   Ляля молчала.
   - Мама, это Марк, - сказала она чуть слышно. - Я знаю: это Марк.
   Самолет, покружив над городом, лег курсом на восток, набирая высоту и сосредоточив на себе последние отблески солнца.
   Надежда Григорьевна посмотрела на дочь. Девушка провожала самолет немигающим взглядом.
   - Ляля!
   Ляля не откликнулась, глаза ее все еще были обращены к востоку.
   На другой день Лялю посетил Безрукий. Сразу же после его визита у Ильевского состоялось короткое совещание. Ляля сообщила товарищам, что теперь надо ждать советских самолетов, надо готовиться к встрече. Такой приказ получен от товарища Куприяна через Безрукого. Готовиться... Встречать... Ляля и Пузанов самое важное брали на себя.
   ...В этот день Надежда Григорьевна почувствовала что-то особенное в Лялином облике, во всем ее поведении.
   - Ты словно для жениха прихорашиваешься, - сказала мать, глядя, как старательно Ляля укладывает волосы перед зеркалом.
   - .Какой же он был, мама, вчера, - медленно говорила Ляля, не отходя от зеркала, - как будто прилетел из другого мира, прозрачного, весеннего, сме- лого...
   Сегодня вся Полтава была в радостном возбуждении. Забегал на минутку Сапига, необычно приветливый, и прежде всего обратился к тете Варе и к Надежде Григорьевне будто с поздравлением:
   - Видели?
   - Кто его не видел, - ответила тетя Варя мягче обычного.
   Потом Сапига заперся с Лялей в ее комнате, и с полчаса они о чем-то толковали. По обрывку случайно услышанной фразы тетя Варя поняла, что Сапига что-то объясняет Ляле.
   - Чему он может ее научить? - ворчала Варвара Григорьевна. - Она и без него ученая.
   Вскоре Сапига ушел, а за ним через несколько минут вышла из дому и Ляля. В этот день знакомые видели ее то на Октябрьской, то возле кинотеатра, то проходила она под руку с каким-то юношей мимо центрального городского ресторана, где теперь была вывеска "Nur fur Deutsche". Вечерами там собиралась офицерня.
   Поужинав дома, Ляля снова собралась уходить.
   - Может быть, я задержусь, так вы тут не волнуйтесь, пожалуйста. Не надо...
   Мать подавила вздох. "Не волнуйтесь..." Разве может мать не волноваться? Разве она бывает хоть минуту спокойна в те часы, что Ляля уходит из дому? А особенно сегодня, когда дочка, уже переступив порог, обернулась и обвела взглядом комнату и родных, словно попрощалась.
   Знала бы мать, где сейчас ее Ляля, изнеженная, хрупкая "мамина дочка"...
   Сидит она в подвале разрушенного многоэтажного дома. Под ней холодный покореженный металл и битый кирпич, а над нею дрожащие звезды.
   До войны Ляля часто бегала в этот дом, где жила любимая ее учительница Вера Минновна Кричевская. Теперь от дома осталась одна коробка, выгоревшая внутри, заброшенная, занесенная снегом. Подвал был полон металлического хлама. Ляля стояла на дне этой заваленной ямы и смотрела вверх. Как из брошенного, вымерзшего до дна колодца, отсюда виднелся клочок звездного неба. Звезды, звезды! Когда-то наблюдала вас из обсерватории, глядя в телескоп!
   Тяжелые стены дышали холодом. Не верилось, что здесь когда-то жили люди, жила добрая седая Вера Минновна и Ляля бегала к ней в коротеньком платьице, с красными ленточками в тоненьких косичках. Потом она, уже стройная голубоглазая десятиклассница, приносила учительнице первые весенние цветы. А еще позже, студенткой, приходила к ней в гости, когда приезжала на каникулы. Вера Минновна боялась отстать от науки, жаждала "идти в ногу" и задавала своей ученице вопросы по астрономии, которые Ляле казались наивными. Однако девушка отвечала ей всегда серьезно и терпеливо. Часто Вера Минновна просила ее что-нибудь продекламировать, и Ляля читала:
   
   Богатство потерять - немного потерять.
   Честь потерять - потерять многое.
    Утратить мужество - утратить все.
   Тогда лучше было бы не родиться.
   
   И учительница, глядя на нее, взволнованную, увлеченную стихами, говорила:
   - У тебя, Ляля, чувство долга было всегда самым сильным чувством. Вообще в своем классе я это у многих из вас замечала.
   - Вы замечали, Вера Минновна? - смеялась Ляля. - А кто ж нас воспитал именно такими? Кто научил нас относиться с презрением к тем, которые хотят жить беззаботными мотыльками? Разве нет и вашей доли в этом, Вера Минновна?..
   Кто знал тогда, глядя на нее, жизнерадостную десятиклассницу, а потом студентку, во что выльются впоследствии эти мысли о чувстве долга? Кто знал, что в развалинах дома, где жила ее учительница, в этой темной яме, будет стоять она с холодной ракетницей, зажатой в руке?
   Выставив ухо из-под берета, Ляля прислушивалась к небу, как будто оно могло с ней заговорить. А оно молчало, и девушке слышны были только глухие звуки бравурной музыки, долетавшей из ресторана.
   "Как там Леня устроился? - думала она с некоторой тревогой. - Хотя бы ничего не случилось, хотя бы все обошлось благополучно".
   После того, что произошло между ними в ту ночь в садике на Кобыщанах, Ляля не сердилась на Леонида. Наоборот, стала относиться к нему еще более дружески. Возможно, ей немного льстило то, что она сумела внушить ему сильное чувство: даже в самом тяжелом горе девушкам это всегда немного льстит. В ту ночь, отказавшись от нее во имя другого, Леонид сразу вырос в Лялиных глазах. Он держался так, словно между ними ничего не произошло.
   В то время как Ляля думала о Леониде, он сидел по другую сторону ресторана, скорчившись на дне водопроводного колодца. Леонид тоже прислушивался, но ничего не слышал, кроме звуков разухабистой ресторанной музыки. Ноги у Леонида закоченели, хотелось курить, как в окопе. Казалось: стоит только закурить - сразу согреешься.
   "Как там Ляля? - думал он, - Наверное, пришла в туфельках... Конечно, в туфельках. Если б это у нас дома, я обул бы ее в пимы. Она, верно, и не знает, что такое наши сибирские пимы... Скорей бы уже летели!"
   А высота, исклеванная звездами, молчала.
   "Почему ж они не летят? - думала Ляля, с горячим нетерпением вглядываясь в звездное небо. - Ну, почему они не летят? Хотя разве у них одна Полтава? Может быть, именно в эту ночь они вьются над Харьковом или где-нибудь над Бобруйском... Но все же... почему они не летят?"
   Ей хотелось крикнуть что есть силы вверх: "Летите же, родные, летите! Среди высоких звезд летите! Не сбейтесь с курса в темном поднебесье, услышьте мой голос и летите прямо на меня! Не думайте о том, что будет со мной..."
   Из неизмеримой космической глубины глядели на нее спокойные звезды.
   В этот вечер никто не прилетел. На следующий - тоже.
   Но и в третий вечер Ляля и Пузанов были на своих местах. Они теперь стали более опытными и, идя на дежурство, одевались теплее. И ждали почти спокойно, не волнуясь, как в первый раз. Будто выстаивали свои часы на посту. Леонид ухитрялся даже закуривать в своей яме, дымя в рукав. "Будем дежурить хоть месяц, - думала Ляля с холодной решимостью. - Когда-нибудь дождемся". И они дождались в этот вечер. Вначале Ляля подумала, что где-то далеко гудит автомобиль. Потом стало слышно - гул шел в вышине. Словно загудели, зазвенели от высокого напряжения морозные звезды.
   Звонко ударили зенитки. Сквозь их трескотню гул приближался, рос, охватывая все небо над городом, и вместе с этим растущим ровным гулом росло в Ляле чувство удовлетворения, такого острого, тревожного удовлетворения, какого, кажется, никогда раньше она не испытывала.
   И вдруг этот гул, как бы слившись в сплошной свистящий поток, ринулся с высоты вниз и рассыпался громом. "Над Южным вокзалом..." - радостно подумала Ляля, и почти одновременно загрохотало в противоположном конце города. "Над аэродромом..." И Ляля, отскочив от стены, высоко подняла руку с ракетницей. Моторы, казалось, ревели над самой головой. По темному небу пробежала узкая тень, на мгновение закрыла звезды, и снова они вспыхнули, как будто еще ярче. Ляля выстрелила из ракетницы, подумав, что бомба весом в полтонны или в тонну, быть может, сейчас упадет в эту коробку-колодец, и высокие тяжелые стены рассыплются вдребезги, и от нее самой и следа не останется. "Возможно", - подумала она и выстрелила вторично.
   Как только первая ракета с молниеносной быстротой взлетела в высоту, загибаясь над рестораном, с противоположной стороны, ей навстречу, вспыхнув, помчалась другая, и они, словно обнявшись в вышине, рассыпались слепящим сиянием. Сотни глаз увидели это сверкающее объятье над Полтавой, как будто сами звезды взорвались, осветив несколько кварталов города. На некоторое время стало светло, как днем.
   Не видела этого только сама Ляля из своего глубокого убежища. Уже после третьей ракеты, которая долго не вспыхивала, она услыхала, как могучий свист нарастает у нее над головой, врезаясь воющим конусом в самые стены. Небо потемнело... Сейчас дом обвалится, все взлетит на воздух. Она закрыла лицо руками и кинулась куда-то в угол, спотыкаясь о куски металла и уже чувствуя на себе тяжесть обвалившихся стен. И в то же время у нее было необычайно легко на сердце, ни о чем она не жалела. Если бы она могла вызвать разрушительную силу во сто крат больше, то вызвала б ее.
   Задрожали стены, оглушительный грохот раздался где-то совсем близко. И рев моторов, и татаканье зениток, и гром могучего взрыва - все было неимоверно быстрым, мгновенным, как мелькнувшее сновиденье.
   Грохот затих, только моторы, удаляясь, ревели, как будто разозленные боем.
   Ляля выскочила из ямы и бросилась бежать вдоль стен, пробираясь между ними, как в запутанном ла- биринте. Она хорошо знала этот лабиринт.
   Тошнотворный запах гари наполнял воздух, на снегу полыхал отблеск близкого пожара. Ляля подбежала к забору и, скользя вдоль него, оглянулась. Разрушенный ресторан пылал. Он стал ниже, осел, крыши на нем уже не было.
   Шум моторов, стрекот зениток затихали. И в это время над рестораном неожиданно поднялась еще одна ракета, потом другая, третья.
   "Что он делает? - взволнованно подумала девушка, глядя на ракеты широко раскрытыми глазами. - Что он делает, сумасшедший?!"
   Уже на Кобыщанах в условленном месте - в том самом саду - ее догнал запыхавшийся Ленька.
   - Ты зачем столько палил? - накинулась на него Ляля, сияя глазами. - Кажется, и так ведь по- пало.
   - Прямое попадание! - выкрикнул Ленька. - Только мне еще хотелось. Думал, пусть еще вернутся и шуганут так, чтоб только пропасть осталась. Мне их джаз-банда за три вечера все кишки вымотала!
   - Хорошо, что так обошлось, - шептала Ляля. - Как это хорошо!..
   По Фрунзенской со звоном пролетела немецкая пожарная команда.
   Пожары пылали над Южным вокзалом, над аэродромом и в центре города. Словно вырастая из-под земли, перекликались багровыми лучами огромные знамена.
   - Новый танковый полк, - сказал Леня, глядя на город. - Знамена сохранены, знамена подняты.
   Всю ночь, до самого утра команды немцев вытаскивали из развалин ресторана трупы офицеров.
   Утром похоронная процессия растянулась по всей Гоголевской - от памятника до фонаря, на котором недавно был повешен подросток в армейских ботинках. Хоронили на отдельном немецком кладбище, открытом с этого дня в Полтаве.
   Аккуратно размеренное кладбище было, как и ресторан, только для оккупантов: "Nur fur Deutsche".
   А полтавчанам еще долго по ночам грезились огненные ракеты, что стремительно рвались в небо навстречу своим сестрам и, обнявшись, рассыпались над городом, озаряя улицы и кварталы ясным светом.