Одним из главных героев нового, второго издания «Молодой гвардии» становится Филипп Петрович Лютиков. В связи с приходом в роман Ф. П. Лютикова, Н. Баракова, П. Г. Соколовой и других, в нем, естественно, многое видоизменилось. Дело не только в том, что вместо прежних пятидесяти четырех глав стало шестьдесят четыре,— изменилось само освещение событий, изменились многие сюжетные ходы и характеристики, изменилось освещение деятельности молодогвардейцев, поскольку ведущее значение приобрело руководство «старших товарищей» (как названы в романе Лютиков и другие подпольщики).
Ф. П. Лютиков был и в первом варианте романа. Но там он еще не был раскрыт. Там мы его встречаем измученного, избитого, с босыми ногами, вместе с Шульгой в тюрьме. Он проходит как эпизодическая фигура, как один из людей старшего поколения, которые быстро вышли из строя. О нем говорилось, что его фамилия была названа Шульге в разговоре с Иваном Проценко в числе тех коммунистов, которые были оставлены в Краснодоне для подпольной работы. Он был обрисован как пожилой, хороший человек, но не очень общественно-деятельный, как сравнительно молодой член партии, человек, незнакомый с партизан-ской работой, просто как хороший старый русский мастеровой.
Теперь на страницы романа пришел другой Лютиков, тот, который существовал в жизни. Его образ по праву вырос в один из центральных образов романа.
Читатель встречается с тем новым, что вошло в роман, почти с самого его начала. Роман открывается сценой, рельефно и сильно передающей ощущение того перелома всей жизни, какой переживали советские люди Краснодона в годы Великой Отечествен-ной войны, когда к их городу, к их дому вплотную подступил лютый враг. Еще вот только купались в краснодонской речке девушки, Уля вплетала лилию в свои черные волосы и наклоняла над водой свой высокий, и стройный стан. Все, казалось, дышало миром, красотой, сливавшимися с чувством того прекрасного, что живет в советском строе, в нашем укладе. И вот где-то грохнуло. Взрывали шахты. И то мирное настроение прекрасного, которое на мгновение овладело де-вушками, вдруг вытеснилось невыносимой тревогой. Словно какой-то обвал произошел в сознании. Страшная явь встала перед глазами. Словно темной грозой дохнуло с запада, и все полетело и завертелось вокруг. Задвигались по улицам беженцы, машины, и поток жителей хлынул из Краснодона на восток. В этой картине с ее нарастающим драматизмом писатель останавливает луч своего внимания то на одном, то на другом лице: то Ули Громовой, то Олега Кошевого, то Каюткина, то Вани Земнухова, то Клавы Ковалевой, то Любы-артистки, постепенно вводя своих героев в действие и рисуя их характеры на фоне трагического движения народа.
А. Фадеев писал в начале четвертой главы (ныне пятая): «То, что поверхностному взгляду отдельного человека, как песчинка вовлеченного в поток отступления и отражающего скорее то, что происходит в душе его, чем то, что совершается вокруг него, казалось случайным и бессмысленным выражением паники, было на самом деле невиданным по масштабу движением огромных масс людей и материальных ценностей, приведенных в действие сложным, организованным, движущимся по воле сотен и тысяч больших и малых людей государственным механизмом войны».
Это свое важное положение, в первом варианте только данное в виде тезиса, сейчас художник развернул в новую сцену, которой посвящена вся новая третья глава. В то время как на окраине города еще все было охвачено волнением отступления и спешкой эвакуации, в то время как все ближе придвигались дальние раскаты артиллерийской стрельбы, дрожали стекла и землю сотрясали глубокие толчки взрывов,— в это время в здании райкома, в центре города, где с осени помещался Ворошилов-градский обком, происходило прощание большевистских руководителей со своими товарищами. Эти большевики-подпольщики должны были с приходом немцев бесследно исчезнуть, раствориться в массе, перейти в подполье. Здесь, как пишет Фадеев, «разыгрывалась сцена, которая по внутренней своей силе могла бы затмить великие трагедии древних, если бы по внешнему своему выражению не была так проста». Писатель рисует нам этих людей, их государственную работу: «Отпадала одна часть Донбасса, за ней другая, потом третья, но с тем большим напряжением трудились они на оставшихся частях... И если уже ничего нельзя было выжать из энергии других людей, они вновь и вновь выжимали ее из своих собственных душевных и физических сил, и никто не мог бы сказать, где же предел этим силам, потому что им не было предела».
Фадеев показывает в этой главе Ивана Федоровича Проценко, работника обкома, остающегося руководить подпольным движением в области и для связи партизанских отрядов с дивизией, перебрасываемой в район Каменска на поддержку нашего заслона на Северном Донце. Здесь присутствует Андрей Ефимович, один из руководителей всего украинского партизанского штаба. В этой волнующей сцене прощания приходит на страницы романа еще один новый герой — генерал героической дивизии, которая должна была пожертвовать собой на Донце, чтобы прикрыть отступление армии.
Этот генерал принадлежал «к среднему поколению военачальников Сталинской школы, к тому поколению, которое начало свой путь в гражданскую войну или вскоре после гражданской войны совсем еще юными и малозаметными людьми. Еще в те годы он выдвинулся как умный боец. Но он выдвинулся не только потому: стойкие и умные люди не редкость в народе. Отечественная война родила его как полководца. Он рос, но еще больше того его растили».
Рисует Фадеев силу партийной школы воспитания новых военных командиров:
«Военная мысль, создавшая все это и направляющая все это, исходит из великого исторического опыта. Но в то же время она нова, смела, как породившая ее революция, как невиданное в истории советское государство, как гений человека, сформулировавшего и претворившего в жизнь эту мысль, она парит на крыльях орлиных. Очевиден, однако, в ряде подобных строк во втором варианте «Молодой гвардии» отпечаток культа личности, чуждого таланту Фадеева.
Но вот Иван Федорович Проценко, секретарь подпольного обкома, остается в комнате один. Распахнув окна, чтобы сквозняком выдуло дым от сожженных документов, Проценко в этом пустынном, неуютном доме принимает двух товарищей, которые остаются здесь, в самом Краснодоне. Он, Проценко, по своему положению должен на-ходиться в Митякинском партизанском отряде. Эти двое — природные донецкие шахтеры, оба они еще участвовали в гражданской войне во время той немецкой оккупации, деникинщины. Один — это Матвей Кбстиевич Шульга, другой — Филипп Петрович Лютиков, оставленный секретарем подпольного райкома.
Рисуя Шульгу, автор романа во втором варианте дает целым рядом умело положенных незаметных штрихов и намеков понять, что этот человек, лично честный, душевно необыкновенно привлекательный, в то же время уже несколько остановился в своем росте. Он что называется «запровинцпалился», то есть культурно и политически поотстал перед лицом стремительного развития страны, ростом партийных и советских кадров.
Другое дело — Филипп Петрович Лютиков. Филипп Петрович тоже человек пожилой, за пятьдесят, грузный. Но даже физический облик Лютикова, как рисует его нам автор романа, его опрятная, аккуратная одежда — все свидетельствует о его внутренней подтянутости и постоянном самоконтроле. «Взгляд, устремленный на Ивана Федоровича, был строгий, внимательный, и в нем было то особенное выражение ума, какое свойственно людям, привыкшим не брать ничего на веру, а все проверять самостоятельной мыслью». Лютиков излагает секретарю подпольного обкома план, который они разработали вместе с Бараковым, план работы в открытую.
Вот один из примеров, как едва заметными штрихами А. Фадеев видоизменяет черты воссозданных им людей.
Пришла пора расстаться Шульге и Лютикову со своим руководителем.
«...— Вы себя поберегите, Иван Федорович,— сказал Лютиков очень серьезно.
— Та я живучий, як трава. Бережись ты, Филипп Петрович, и ты, Кбстиевич.
— А я бессмертный,— грустно улыбнулся Шульга.
Лютиков строго посмотрел на него и ничего не сказал.
Они по очереди обнялись, поцеловались, стараясь не встречаться глазами».
Эта сцена была и в первом варианте (в VII главе). Но только тогда при этой сцене не было Лютикова, и Шульга улыбался не грустно, и оба они с Проценко крякали от любви друг к другу и были растроганы. Лютиков с его недоверчивостью и постоянной серьезностью внес новое настроение в эту сцену. Художник послушался его.
События начинают развиваться так, как они развивались в действительности. Ф. П. Лютиков исчезает после прихода гитлеровцев и появляется уже в новом качестве в тот момент, когда пришла пора действовать. За это время читатель уже хорошо познакомился с комсомольским миром Краснодона, с семьей Олега Кошевого, Любы Шевцовой, Земнухова и всех других. Все 'стали живыми, близкими, и картина жизни в Краснодоне при оккупантах, с их генералами, сол-датами, денщиками, их отвратительным «орднунгом»,— все это выразительно встает перед читателем. Но Лютикова мы еще не знаем. Мы встречаемся с ним опять лишь в новой двадцать второй главе, когда назрели силы протеста в городе, когда наступила пора действовать. А. Фадеев подробно рассказывает и о Полине Георгиевне Соколовой, бесстрашной связной при Лютикове. Что же представлял собою руководитель Краснодонского подполья?
