Не просто складывается душевная жизни Суркова и Мартемьянова, который случайно узнает о судьбе своей давно оставленной семьи, и Лены и многих, многих других. Да, такова жизнь. Она полна противоречий, и душевная жизнь каждого человека разви-вается, течет под действием множества явлений, впечатлений, ее отдельные ручейки то сливаются вместе, то расходятся снова. Это не толстовские «люди, как реки», это именно диалектика бытия. Искусство всякого большого художника-реалиста как раз и заключается в том, чтобы, охватив всю полноту реальных противоречий жизненного потока, в то же время суметь выразить его через ведущий образ, через главное, через то звено, которое раскрывает разом всего человека.
Сережа просыпается в знаменательный день своего вступления в партизанский отряд Гладких в избе больничной сиделки Фроси. Он как-то само собой остался ночевать у этой красивой вдовы, такой же «мягкой» к мужчинам, как и Варя в «Разгроме».. И вот утром он просыпается оттого, что слышит далекий гул (это партизаны взрывают подъемники). «Эти странные, потрясающие гулы, страшная боль в голове и сквозь боль внезапное, пронзительное ощущение счастья, голые белые плечи Фроси, и ощущение стыда, и чуть брезжущий в окнах рассвет пасмурного утра — все это слилось для Сережи в одно неизгладимое на всю жизнь впечатление». Здесь все: и конец юности, и первая женщина, и главное — ощущение своей причастности к великому делу борьбы за народное счастье,— словом, здесь все реальное и человеческое, и оно действительно сводится к какому-то одному образу, одному настроению.
Теперь спросим себя: к какому итогу пришел автор, остановившись перед последней книгой романа?
Начиная «Последний из удэге» в конце двадцатых годов, Фадеев собирался, как он писал в предисловии к книге, показать в художественных образах мысль Ленина о том, что единственным путем освобождения человечества от рабской, нищенской, уродливой жизни является путь насильственного ниспровержения пролетариатом, ведущим за собой все угнетенные массы народа, строя, основанного на эксплуатации человека человеком. Автор эпопеи хотел художественно развернуть реальные картины пути человечества к такому строю, когда снова возродится равенство между людьми, как в древнем родовом бытии, но уже в иных, высших формах. Именно это, как писал Фадеев, и являлось основной темой и идеей романа «Последний из удэге».
Роман остался неоконченным. Но мы видим, что сюжетное его развитие пошло иными путями. Значительное место в романе заняла история семьи Костенецких, особенно Сережи и Лены. Намеченная задача — показать историческую картину движения человеческого общества к коммунизму, который возвратит людям красоту и правду, сердце и свободу, растоптанные веками господства собственнического уклада,— эта задача осталась неосуществленной. Но в романе осуществлена другая большая задача: показано, как революционный, социалистический процесс сам по себе творит нового человека. Уже сейчас, сегодня, опережая Конечный результат — построение коммунизма, революционный народ в процессе освободительной борьбы выдвигает из своей среды таких людей, о которых можно сказать, что это люди не только сегодняшнего, но и завтрашнего дня.
Достиг ли автор другой, намеченной в самом заглавии книги цели — посмотреть на сегодняшнюю действительность в свете нрав-ственного идеала далекого родового общества? Эта задача диктовала необходимость опоэтизировать представителей первобытного общества, развернуть перед читателем душевную прелесть, носителями которой являются люди, воспитанные в условиях первобытного коммунизма. Но ее решение также пошло по совершенно иному, чем представлял себе сначала автор, пути.
Если искать в нашей литературе образ, который отвечал бы первоначальным намерениям автора «Последнего из удэге», то таким образом по справедливости следует считать Дерсу Узала, героя книг В. К- Арсеньева «В дебрях Уссурийского края» и «Дерсу Узала». Горький был совершенно прав, когда писал в своем письме к В. К. Арсеньеву, что его «Дерсу Узала» в художественном отношении стоит выше «Следопыта» Фенимора Купера. В отличие от Кожаного Чулка и «последнего из могикан» Ункаса, гольд Дерсу Узала, лесной охотник, чужд какой бы то ни было кровожадности и воинственности. Потеряв семью, отбившись от своего рода, Дерсу Узала остался один на один перед лицом природы. И все стало его семьей: таежные животные, деревья, насекомые — все это «люди» для Дерсу. Его образ словно светится обаянием исключительной правдивости, нравственности, дружелюбия к людям и животным, ко всему живому на земле. Рядом с ним словно сами собой обнажаются противоречия капиталистической цивилизации. Это хорошо показывает В. К. Арсеньев в главах, где Дерсу Узала приезжает в город, в гости к Арсеньеву.
Сарл — это совсем другой человек, нежели Дерсу Узала. В Сарле — удэгейце, герое романа Фадеева — много прелестного и поэтического, как и в Дерсу. Но в то же время патриархальное самосознание удэгейца обогащено более широким жизненным опытом. Дерсу смотрит назад. Он реликт, своего рода нравственное ископаемое древних времен. Таковы и другие, кроме Сарла, старики удэгейцы, выведенные в романе Фадеева,— Масенда, Кимунка. Сарл смотрит вперед. В нем видны завтрашние пути всего удэгейского племени. И поэтому по-новому осмысливается название самого романа. У Ф. Купера «Последний из могикан» Ун-кас — символ физического вымирания индейцев в условиях капиталистической северо-американской цивилизации. У Фадеева последний из удэге Сарл — символ возрождения удэгейцев на новой социальной основе. Сарл — символ приобщения первобытного племени к высшей культуре. И в этом смысле он последний из удэге, потому что с такими, как он, уходит в прошлое первобытное бытие и рождается новое.
Многочисленные созвучия со слогом Л. Толстого, которые мы находим в «Последнем из удэге», пожалуй, в большей степени, чем в «Разгроме», у Фадеева оказываются связанными с обилием содержания, которое художнику необходимо высказать в книге.
Слог «Последнего из удэге» обстоятельный, многие периоды не плавны и длинны.
В языке романа то и дело встречаются эпитеты и выражения, свидетельствующие о том, что автор внес в свое произведение то, что можно назвать «усилием стиля». Вот, например, при помощи каких эпитетов дано описание летнего вечера в поселке Ольга: «Стояла спокойная, усталая тишина. .. опустошенные коровы лижут влажных телят или задумчиво пережевывают жвачку, вперив фиолетовые очи во тьму; усталые лошади переступают в конюшнях,— слышно, как на болоте округло квакают лягушки, тоненько поют комары, пахнет конским пометом, сыростью, смолой, дымом, оседающей пылью». Эти «фиолетовые очи» «опустошенных коров» говорят о том, что автор искал на палитре какие-то особые краски, самые точные оттенки, чтобы написать картину, по справедливости говоря, в целом жизненную и художественную. В романе немало таких словечек, как «выспиток», «заклехтит», «брунжать» и т. д. В нем много стилистических неровностей, повторений эпитетов. Все это надо отнести, видимо, к тому, что роман автором не был закончен. В целом же роман написан точным и простым русским языком. Иные фразы свидетельствуют о весьма тщательной отделке.
В 1935 году Фадеев отправился на Дальний Восток и в Южно-Уссурийский край, чтобы собрать новые материалы для «Последнего из удэге» и освежить прежние впе-. чатления. С новой силой охватил художника мир его юности. И Фадеев писал тогда:
«Оглядываясь на двенадцать лет своей литературной работы, я убедился, что мною сделано мало, что — как это ни странно звучит,— когда я был на партийной работе, оставалось для писательской работы больше времени, чем в Москве. Придя к убеждению о необходимости переменить обстановку, я решил уехать на Дальний Восток.
Дальневосточный край — почти моя родина. Здесь находится село, в котором я вырос, здесь я прошел школу партизанской войны, вступил в партию, оформился как большевик. Здесь живут люди — герои моего романа, колхозники, которые мне известны, судьбу которых я могу проследить.
Опыт моей поездки на Дальний Восток оказался удачным. Я побывал в ряде крупнейших в крае строек, в прекрасном юном городе Комсомольске, в растущих колхозах. Я собрал много материала, получил массу новых больших тем.
Мне удалось с перерывом в течение трех месяцев написать целую книгу, третью часть романа «Последний из удэге»... Всего в ро-мане «Последний из удэге» предусмотрено шесть частей, из них последняя часть должна говорить о современности... Я решил не по-кидать родной край, остаться в ДВК, в Москву наезжать изредка».
Но в то время, когда писатель погружался в свой заветный мир, решая общие философские и нравственные вопросы, в стране про-исходили гигантские социально-политические, экономические и культурные изменения и сдвиги. Фадеев и был и оставался прежде всего художником политическим. И этот внутренний огонек большевистской партийности, пафоса общественной деятельности приходил в неминуемое противоречие с теми несколько отвлеченными задачами, которые ставил себе писатель. Так, метания Лены или образ традиционного офицера Лангового трудно оказывалось совместить с изображением деятельности Петра Суркова и Алеши Маленького, которые с фронтов гражданской войны по логике жизни должна были перейти на руководство социалистическим строительством великого размаха. Уже в 1935 году, в результате двух пятилеток, лицо Дальневосточного края совершенно изменилось. И об этом рассказал Фадеев:
«Дальневосточный край колоссально вырос. Я помню его, когда он был еще далекой, забытой окраиной. В глухом селе Чугуевке, в 130 километрах от железной дороги, где я вырос, у подножия хребтов Сихотэ-Алинь — сердца Уссурийской области — были отвратительные дороги, не было телеграфа и телефона, месяцами не было связи с внешним миром. Грубо и свирепо правил жизнью Чугуевский пристав, царил невероятный произвол. Кулаки стодесятинцы зверски и безнаказанно эксплуатировали деревенскую бедноту, особенно китайцев, корейцев, удэгейцев и гольдов. Впоследствии село Чугуевка прославилось, как колыбель партизанского движения Уссурийской области. Теперь Чугуевка — районный центр с телеграфом и телефонами. Там есть МТС, строится школа десятилетка, ведется дорожное строительство. Чугуевка вырастила замечательных людей, колхозников-ударников. Ряд крестьян, ранее безграмотных, сейчас руководят колхозами.
Мне пришлось проделать путь по старым партизанским тропам. Я прошел 600 километров и увидел, как тайга изменилась. Раньше трудно было встретить в таежных дебрях живого человека; сейчас часто попадаются колхозники, охотники, экспедиции. То мичуринцы ищут в хребтах уссурийскую грушу и яблоню, то партия геологов и строителей изыскивает новые трассы, то выросли новые леспромхозы, то дикие реки, обузданные новыми хозяевами, несут покорно сплавной лес. Но что поистине изумительно — это исключительные темпы промышленного строительства ДВК.
Теперь не дебрями Уссурийского края знаменит наш Дальневосточный край. Он знаменит городом юности Комсомольском, его гигантскими заводами, выросшими в дикой тайге. Знаменит Дальневосточный край своими охгинскими нефтеносными вышками, перспективами, которые дают разработки буреинских, хинганских руд. Знаменит превращением захудалого провинциального города, как Никольск-Уссурийск, в город имени Ворошилова, с огромным железнодорожным узлом, мощным сахарным заводом, крупнейшим в мире масложиркомбинатом. Знаменит огромным колымским строительством, являющимся крупным шагом к окончательному освоению Дальнего Севера. Совершенно необычайное впечатление оставляет работа, проводимая среди нацменов. Дикие народности совершенно меняют свой облик. На краевом съезде Советов ко мне подошли два делегата народа удэге, не в своих фантастических национальных одеждах, а в европейских костюмах. Один из них — председатель сельсовета, другой — руководитель колхоза. Председатель держал в руке мою книгу «Последний из удэге». Он сказал с улыбкой:
— Я собираюсь почитать, что пишете вы о прошлой жизни нашего народа».
