Так поэзия душевной красоты трудящегося класса переходит и сливается у Фадеева с поэзией материнства и сыновней любви к матери. Эта последняя тема сильно и многообразно звучит в «Последнем из удэге». Мать! Это слово для Фадеева приобретает совершенно особый, какой-то необыкновенно значительный и нравственно прекрасный смысл. Тема любви к матери затем с новой' силой будет поднята писателем в «Молодой гвардии». Если к кому-либо в советской литературе можно приложить определение «поэт сыновней любви», то это в первую очередь следует отнести к Фадееву. Да, Фадеев поистине поэт сыновней любви, любви к тому, кто дарует жизнь, кто трудится, кто освящает и хранит наше бытие.
Что же нового внес роман «Последний из удэге» в советскую литературу по сравнению с прозой двадцатых годов и по сравнению с «Разгромом» самого Фадеева? Если коротко ответить на этот вопрос, то это новое можно будет свести к двум моментам: во-первых, в «Последнем из удэге» с гораздо большей силой, чем в других произведениях, проявилась тенденция к созданию нового эпоса (о чем мы уже и говорили выше); во-вторых, в «Последнем из удэге» очевидно нарастание элементов стиля, призванных выражать субъективное отношение автора к предмету изображения, и, наоборот, известное ослабление (по сравнению с «Разгромом») элементов критического показа действительности.
Что касается первой тенденции, то она, как говорилось, всецело опиралась на то новое, что рождалось в социалистической действи-тельности и отражало это новое. Народ как творец мировой истории с особой силой проявил себя в годы первой пятилетки, в годы начала социалистического строительства. Заложенные в самой советской действительности тенденции эпического и исторического самосознания обнажали ограниченность, недостаточность показа жизни победившего класса рабочих только в плане бытовом и узкоклассовом.
Признаки формирования нового эпического восприятия и трактовки действительности рассыпаны, как мы сказали, во множестве произведений советских писателей тех лет, от Маяковского до Алексея Толстого. Нельзя не согласиться с авторами книги «Творчество М. Горького» Б. Михайловским и Е. Тагером, что, «стремясь к эпической широте и многосторонности раскрытия исторической действительности, советские писатели опирались на традиции Горького, давшего в своих последних творениях наиболее зрелые и со-вершенные образцы всеобъемлющего эпического искусства.
Именно в них особой силы достигает горьковский историзм. История как фон романического действия, разумеется, нередко встречалась в литературе. Но в горьковском искусстве социалистического реализма история выступает как действующая сила произведения, как основное и решающее его содержание».
В этом смысле роман «Последний из удэге» целиком может быть отнесен именно к горьковской традиции и поставлен в связь по типу своему с такими произведениями Горького двадцатых—тридцатых годов, как «Дело Артамоновых» (1925), «Жизнь Клима Сам-гина» (1927—1936), «Егор Булычев и другие», «Достигаев и другие» (1932—1938), которые принято характеризовать как философ-ско-исторический эпос Горького.
«Последний из удэге» более чем какое-либо другое произведение советского писателя может быть назван именно философским эпосом в горьковском смысле этого слова. Этот роман подымает прежде всего вопросы этические, вопросы перевоспитания старого человека, выросшего в условиях эксплуататорского общества, и создания нового, социалистического человека. Однако и в этом плане в «Последнем из удэге» есть серьезный недостаток. Роман, охватывающий по замыслу такой широкий круг явлений перехода от капитализма к социализму, трактующий о путях и принципах рождения нового общества и человека, в значительной мере обходит такой кардинальный для пролетарской революции вопрос, как вопрос о создании и укреплении нового, социалистического государства.
Не случайно В. И. Ленин именно вопрос об отношении государства и революции сделал предметом своего внимания накануне Октябрьской революции, посвятив этой теме свою книгу «Государство и революция». Именно вопросы развития нового, социалистического государственного самосознания в народе уже с первых дней после победы Октябрьской революции приобрели важнейшее значение. Именно с новым государственным самосознанием неразрывно связана борьба за внедрение железной пролетарской дисциплины на фронте и в тылу, на что постоянно обращал внимание ЦК партии и лично Ленин в своих выступлениях.
Некоторые общие философские вопросы в «Последнем из удэге» как бы заслоняют вопросы насущные, злободневно политические, к которым в первую очередь должны быть отнесены вопросы государственного строительства СССР. Можно объяснить это тем, что локальный материал (гражданская война на Дальнем Востоке), который лежит в основе романа, как бы отодвинул героев романа, а стало быть и читателя, от событий в центре России. Но так или иначе образ Со-ветской России в целом, Советской страны, ее государственных задач, чувство связи с Москвой, с центром, чувство подчинения своих интересов общегосударственным задачам — все это недостаточно выявлено в романе. Правда, здесь придется оговориться: речь идет о романе незаконченном.
Указывалось в критике и на ряд многих других недостатков романа (в частности, в трактовке отдельных образов, например Лены Костенецкой). Е. Книппович в цитированной нами статье «Формирование характера» (1954) отмечала, что в романе имеется хронологическое смещение взгляда на вещи: «Взгляд тридцатых годов определил не только достоинства, но и недостатки романа». В частности, о Петре Суркове говорится, что перед нами не молодой человек эпохи гражданской войны (Суркову двадцать четыре года), который на наших глазах приобретает опыт руководителя, а «человек тридцатых годов, лет тридцати пяти от роду, с огромным и уже отстоявшимся опытом государственной работы, сильный, немного усталый». Итак, в «Последнем из удэге» есть на первый взгляд необъяснимое противоречие: с одной стороны, усиление философско-исторических элементов, а с другой стороны, несомненная слабость исторического фона, понимаемого в широком смысле слова, короче говоря — слабость именно исторической трактовки событий. Отсутствие фигуры Лазо в романе может быть объяснено тем, что автор оказался увлеченным другой задачей — изобразить «сынов нужды и борьбы». Но опять-таки одно другому не мешает и не противоречит, Сергей Лазо и был вождем этих людей. Введение в роман Лазо действительно не только внесло бы в произведение героическое начало (связанное с деятельностью этого человека), но и поставило бы автора перед необходимостью расширить исторические рамки романа, связать Дальний Восток с Москвой, показать единство всей революционной борьбы, которая велась в разных концах России, руководимая партией из центра. (Это, кстати сказать, уже в те годы, когда писался роман «Последний из удэге», понял и почувствовал Алексей Толстой во второй части трилогии «Хождение по мукам» — «Восемнадцатый год».)
Второй особенностью романа, наряду с усилением философско-исторических элементов, было усиление романтических элементов стиля, прямо выражающих авторские идеалы. «Последний из удэге» писался в те годы, когда в стране ширилась и разрасталась торжествующая песнь победоносного социалистического труда, когда возводились стены корпусов новых заводов, когда из ворот этих заводов выходили первые тракторы и автомобили, когда рождалось понятие ударника, ударного труда, когда происходила ликвидация кулачества как класса и крестьяне создавали первые колхозы. Пафо-сом ликования, ощущением того, что всего можно достичь, что нет таких крепостей, которых не могут взять большевики,— этим жила страна и дышали люди. И хотя тематика «Последнего из удэге» казалась уже «пройденным этапом», уже вчерашней историей, но автор романа не мог остаться непричастным к той атмосфере, в которой он создавал свой роман. И отсюда, от года великого перелома, от победы пятилетки, от роста социалистической сознательности, идет и усиление в новом романе Фадеева романтических элементов стиля.
Сравнивая «Разгром» и «Последний из удэге», мы со всей очевидностью устанавливаем нарастание в новом романе Фадеева художественных приемов и стилистических оборотов, поэтически утверждающих нравственную высоту, величие и красоту трудящихся людей и, наоборот, показывающих деградацию и душевную опустошенность класса эксплуататоров. И то обстоятельство, что эти элементы усилились в «Последнем из удэге», свидетельствует о чуткости Фадеева как художника к тому новому, что растет и утверждается в советской действительности, об органическом усвоении Фадеевым традиции А. М. Горького.
Как мы увидим далее, эта тенденция получит дальнейшее развитие и несколько новое направление в «Молодой гвардии», в которой обнаружатся и некоторые отрицательные стороны этого нарастания субъективизма (понимаемого, разумеется, не в узко-личном плане). При всем том, что в «Последнем из удэге» с покоряющей поэтической силой разлит пафос самоутверждения трудящегося народа, в этом романе Фадеев еще полон пристального внимания к диалектическим противоречиям, малым и большим, которыми движим жизненный поток.
Нельзя упрекнуть автора романа в том, что он сознательно что-то надумывает, чтобы усложнить биографию и психику своих героев. В какой-то мере, может быть, это относится к Лене, но этого никак нельзя сказать о всех остальных героях. Нет, жизнь действительно сложна,— говорят нам многие страницы «Последнего из удэге». Казалось бы, проста жизнь Владимира Григорьевича Костенецкого: вся в работе, вся в хлопотах, заботах о больных и т. д. Но вот, оказывается (это Лена случайно подслушала), у Владимира Григорьевича была когда-то связь с их няней. Не стал ниже от этого духовный облик доктора Костенецкого, необыкновенно привлекательного представителя русской народно-демократической интеллигенции. Но уже вокруг его головы для Лены нет прежнего нимба. Это правда? Да, это. правда.
