Все эти черты Алеши Маленького проявляются в романе в ряде сцен: в сцене заседания ревкома, в беседах с Сурковым, с Марией Цой, с Леной и др. Одним из весьма содержательных мест романа является эпизод, рисующий беседу Алеши Маленького со старым Тимофеем Казанком, который везет Алешу и Лену из расположения белых к партизанам. Здесь идейно сталкиваются два мира, два разных мировоззрения, две программы развития России. Тимофей Казанок, этот замкнутый, как сундук, мужик с кремневым лицом и в жесткой, как проволока, бороде, оказался для Алеши небезинтересным собеседником. Разговорившись, угрюмый мужик набрасывает перед своим седоком целую программу капиталистического развития России, освобожденной от бюрократических пут царско-помещичьего управления. Тимофей Казанок — любопытнейшая фигура, заставляющая вспомнить Варавку из «Жизни Клима Самгина». Если Варавка рисует программу экономического развития России с точки зрения интересов крупного промышленного и финансового капиталиста, то Тимофей Казанок — это идеолог «столыпинских мужичков», отрубников, это идеолог кулачества. В политике и старому Казанку и Варавке по пути.
«— Сдается, коли б было у нас, скажем, как в Америке, край бы наш теперь на все страны шумел. . .
«Эге, брат,— подумал Алеша,— ты, оказывается, знаешь, что тебе нужно, не хуже нашего...» Он вспомнил вдруг о едущих впереди в двуколке американцах».
Много говорит и та сцена, где Алеша Маленький по-хозяйски рассуждает о том, как рабочие после победы сумеют использовать и руду, и медь, и цинк, что лежат безмолвно в недрах окрестных гор. А то и в завтрашний день заглянуть можно и представить себе, что атомную энергию коммунисты оседлают.
«Мужик удивленно покосился на Алешу — не смеется ли тот над ним, но Алеша не смеялся. На фантазера Алеша тоже никак не походил — он говорил о поездке на другие' планеты спокойным, обыденным тоном, как о деле давно решенном,— и мужик снова стал внимательно слушать его, все более темнея лицом.
— Или вот атомную энергию использовать,— продолжал Алеша.— Силища какая! Об этом даже подумать страшно, а ведь используют когда-нибудь. Атомную энергию.
- А? — выкрикнул он и весело посмотрел на мужика»
Сегодня эти слова, написанные в начале двадцатых годов, приобретают особый, волнующий смысл, связывая настоящую борьбу советского народа за построение коммунизма и против войны со смелыми мечтами далеких героев Октября, отдавших свою жизнь в борьбе с интервентами за счастье нашей родины.
Сурков и Алеша Маленький естественно вышли в «Последнем из удэге» в первые ряды героев всего романа. Они бросают свой идейный и нравственный свет на все происходящее. Впрочем, эти два друга партийца сами предстают в романе лишь как часть, или как плоть от плоти и кость от кости того великого и прекрасного, поистине неисчерпаемого, как океан, и бессмертного, как сама жизнь, кто является истинным героем всей эпопеи и кого можно назвать двумя словами — трудящийся народ.
Рядом с Сурковым и Чуркиным Фадеев вывел на страницах романа еще целую галерею рабочих и крестьян, участников великой на-родной борьбы за советскую власть. Мы говорим о Филиппе Мартемьянове, о Сене Кудрявом. Вот Яков Бутов, природный рабочий вожак, один из тех людей подземного труда, которые всегда казались Сереже величественными и страшными. Вот двоюродный брат Бутова Андрей. Вот могучий седоусый шахтер Семен Городовиков. Вот дядя Филя. В общем замысле романа важна сцена забастовки, стихийно вспыхнувшей на Сучан-ском руднике после гибели от обвала двух шахтеров, а затем сцена белогвардейской расправы над рабочими. В «Последнем из удэге» Фадеев рисует целую галерею рельефно очерченных фигур людей рабочего класса. Описывая тяжелые и трагические события, гибель многих людей, Фадеев в то же время рядом эпитетов, характеристик создает впечатление исключительной силы и мощи, заложенных в рабочем классе. Это все люди (как Дубов в «Разгроме») железной закалки, воспитанные в постоянной готовности к героическим усилиям, люди огромной человечности и товарищеской спайки. Вот несколько примеров образных выражений, к которым прибегает Фадеев, характеризуя своих героев: «Ждут кого-то»,— чугунным голосом сказал Филин свояк». Или: «Жестковато выговаривал Сеня»; или «твердые» глаза младшего Городовикова, «кремневое лицо»; или: «Бутов был природным вожаком, которые всегда таятся в рабочей среде, как искры в кремне», и т. д. Некоторые интонации в характеристике рабочих в «Последнем из удэге» естественно напоминают те же интонации у Горького, которыми он подчеркивает в рабочих (например, в героях романа «Мать») высокую идейность и готовность к жертвам. С такой же явной интонацией поэтического утверждения, а порой поистине с влюбленностью и любованием, рисует Фадеев русских крестьян, бедняков и середняков, участников народно-освободительной борьбы за советскую власть. Он сам как художник отдыхает и наслаждается среди своих простых героев. Ему легко с ними. И слово всякий раз, когда перо касается народной жизни, само собой приобретает то ласковость, то певучесть, и угадываешь за всем этим большую любовь к народу. Весьма колоритно написана в романе вся семья Борисовых, во главе с Игнатом Васильевичем Борисовым, сыновьями Дмитрием Игнатовичем, Иваном и Ларионом, внуком Егорушкой, сыном Дмитрия. Если в «Разгроме» художественный метод Фадеева отмечен, как мы видели в предыдущей главе, значительной долей критицизма, если установка на обнажение противоречий и, в известной мере, на толстовское «срывание масок», сказалась на распределении света и тени в изображении партизан, то в «Последнем из удэге» «теней» меньше. Наоборот, в этом романе громче звучит, как сказано, поэзия утверждения и даже любования. Именно в этом свете написан весь образ крестьянина партизана Игната Борисова, старика исполинского роста, с длинной, без единого седого волоса, с медным отливом бородой и такими же медными густыми бровями, с глазами «звероватого тигриного разреза», в кожаной, лосиной куртке и в мохнатых унтах выше колен. Это настоящий богатырь, гроза тигров.
Что же, собственно, создает красоту, что определяет значение и ценность тех простых людей из народа, рабочих и крестьян, которых мы видим в «Последнем из удэге»? В идейно-художественном обосновании этической и эстетической основы народного бытия А. Фадеев также всецело следует традиции Горького. Советский писатель по праву мог бы повторить известные слова основоположника искусства социалистического реализма, что «краеугольным камнем всего я считаю труд». Во всех произведениях Фадеева герои их воюют. Но они воюют по нужде, защищая свой очаг, свою родину, свое право трудящихся быть хозяевами на земле. Но война по самой их природе (это в равной мере можно сказать и о Морозке, и о Левинсоне, и об Игнате Васильевиче, и о Петре Суркове, и о героях молодогвардейцах, и о Проценко) глубоко им чужда. Они мирные люди по всем своим устремлениям. И когда Неретин или Алеша Маленький мечтают о том, как коммунисты разведают недра земли, раскроют горы, повернут реки, проникнут внутрь атома,—во всем этом звучит то затаенное, главное, к чему стремится и он сам как партийный руководитель и все люди, с которыми он живет и трудится бок о бок. В самом деле, что нужно, кроме права на свободный труд, всем этим чудесным простым людям?
В романе есть немало сцен, где писатель с большой эмоциональной силой сумел выразить подлинную бессмертную красоту простых тружеников.
Петр Сурков, уходя из города, из плена, случайно оказывается у окна, в котором видит женщину, бывшую его первой любовью. Теперь это уже немолодая, подурневшая женщина, жена рабочего-лудильщика, мать большой семьи, которую она обшивает и обстирывает. Петр видит, как она положила на подоконник большие, сцепленные в пальцах кисти рук. Возле, на подоконнике, стоит в одной рубашонке худенький ребенок не более двух лет и водит ручонкой по стеклу. .. «Мать совсем забыла о ребенке, отдавшись своим думам. Нечеловеческая усталость чувствовалась в ее больших руках, выложенных на подоконник, но никогда — ни в пору любви, ни в ту последнюю встречу — не видал Петр такого прекрасного выражения суровой задумчивости, которое стояло в ее длинных подпухших глазах, устремленных во тьму» '. Это только видение, скользнувшее мимо. Автор решительно не прибегнул ни к каким романтическим приемам, чтобы «приподнять» свою случайную героиню. Он не снабдил ее какой-либо знаменательной био-графией. Но внутренняя красота и правда этого человека переданы.
Вот другая сцена.
Петр заходит домой, чтобы проститься со своей матерью. Советский писатель и в этой сцене также решительно отказался от малейших попыток хотя бы чуть-чуть «приподнять» действительность. Наоборот, он внес в эту сцену наряду с изображением радости свидания сына с матерью и чувство горечи и тяжести: сын видит свою мать полуодетой, пьяненько плачущей. Но, вопреки внешнему впечатлению и обстоятельствам, характерным для нищего рабочего быта, Фадеев вскрывает в этой сцене силу духа и душевную красоту и сына и матери.
— Да что ж, иди, сынок,— сурово сказала она.— Раз надо, иди...
— Ну, дай, я поцелую тебя...— Петр, нагнувшись, поцеловал ее в висок и в плечо.— Прощай, мама. ..
— Прощай, Петенька!..
Она потянулась, чтобы обнять его, но он снова, чтобы ей не вставать, быстро нагнулся, протянув к ней руки. Она поцеловала его в плечо, в губы, потом, скользнув вниз губами, поцеловала его в полушубок над сломанным бедром.
Петр с силой оторвал ее от себя и, не помня себя, выбежал на улицу".
