В «Разгроме» природа, среди которой живут партизаны в тесном с ней общении, уже не выступает в качестве самостоятельного героя произведения. Она живет с людьми, как часть их жизни, и мы глядим на нее их глазами, угадывая через нее настроение людей.
Вот, например, повеселевший Морозка после примирения с Левинсоном едет с пакетом в отряд Шалдыбы:
«Заросшая проселочная дорога вилась к реке. Залитые солнцем, стлались за рекой гречневые и пшеничные нивы. В теплой пелене качались синие шапки Сихотэ-Алинь-ского хребта. От хлебных медовых запахов раздувались у Морозки ноздри, распускались морщины, сияли лампадками глаза, широко и ровно вздымалась грудь, накаляясь от солнца, как медь. В груди — спокойной чер-ноземной силой незнаемых прадедов — расцветала изъеденная угольной пылью душа». Настроение Морозки передано довольно точно посредством пейзажа. Но любопытно, что автор, начав с точного рисунка, незаметно для самого себя переключился на слог ро-мантически-приподнятый (глаза «лампадками», «черноземная сила», «расцветала душа» и т. п.).
Этот принцип дополнительного раскрытия человеческой психологии через пейзаж, в который к тому же вносятся романтические элементы,— обычный у Горького, особенно раннего. Мы находим даже одухотворение пейзажа (как в «Челкаше»: «море смеялось» и т. д.), в чем его справедливо упрекали Толстой и Чехов. Впоследствии Горький совершенно отошел от какой-либо анимизации природы. Однако пейзаж продолжал играть важную роль в его творчестве. В «Деле Артамоновых», описывая медовый месяц Натальи и Петра, Горький передает их настроение через описание природы, через описание звездной ночи в саду. Им обоим хочется услышать что-то необыкновенное. Петр рассказывает жене «.. .о безграничной широте и просторе золотых степей...» '
Этот же принцип осуществляет Фадеев в «Разгроме». В тайге происходит то, что происходит и в душе людей. Когда из ласкового серого пакетика, который получил Сташинский, как бы «выползла, шипя, смутная Левинсонова тревога», то она с «каждой травины, с каждого людского душевного донышка вспугнула уютную застоявшуюся тишь». Здесь трава лесная и душа человеческая словно делят одну судьбу: «.. .Как-то сразу сломалась ясная погода, солнце зачередовало с дождем, уныло запели маньчжурские черноклены, раньше всех чувствуя дыхание недалекой осени. Старый черноклювый дятел забил по коре с небывалым ожесточением,— заскучал Пика, стал молчалив и неласков».
В жизни окружающей природы Левинсон постоянно находит своеобразный источник бодрости и поэтического ощущения жизни. А Мечик, наоборот, ищет в природе успокоения от жестокостей жизни.
Когда, пройдя сквозь страшную сечу, небольшая горстка людей выбирается из таежной гати, где оставались убитыми, ранеными, потонувшими их дорогие друзья и соратники, то образ новой, воскресающей жизни открывается им в виде широкой панорамы скошенного поля и мирного труда крестьян на нем: «Там шла своя — веселая, извечная, хлопотливая — жизнь». А «за рекой, подпирая небо, врастая отрогами в желтокудрые забоки, синели хребты, и через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена белорозовых облаков, соленых от моря, прозрачных и кипучих, как парное молоко». И Левинсон, обводя глазами этих далеких людей на току, просторные небо и землю, понимает, что нет места для слез, что нужно жить и исполнять свои обязанности.
В рассказе Горького «Рождение человека» также открывается рассказчику изумительная панорама гор и моря. Плывут дымные облака по зеленым скатам, и в осенних просторах лавровишневые деревья роняют желтые листья. И кажется Горькому, что с гор спускаются длиннобородые седые великаны, с огромными глазами веселых детей и, спускаясь с гор, укрощают землю, и безумно красивым становится под их руками этот кусок благодатной земли. Именно перед зрелищем этой могучей абхазской природы вырвались у Горького его знаменитые слова: «Превосходная должность быть на земле человеком, сколько увидишь чудесного, как мучительно сладко волнуется сердце в тихом восхищении перед красотою!»
И тут же в шуме волн моря и ропоте реки звучат человечьи голоса. Это идут «голодающие» на стройку шоссе. Жгучая ненависть и тоска сливаются с ликующим восхищением, и все это обращается на человека. От него идет и к нему возвращается.
«Да ведь и солнцу часто очень грустно смотреть на людей: так много потрудилось оно для них, а — не удались людишки... Разумеется, есть немало и хороших, но и их надобно починить или — лучше переделать заново».
Так писал Горький в 1912 году. Как близко настроение, которое владело Фадеевым в его «Разгроме» к горьковскому: и эта острая обида за то, что есть мечики на земле, и эта влюбленность в людей труда, и эта жажда людей починить или — лучше переделать заново. Тут есть нечто и от народной легенды, живущей в сихотэ-алиньских горах, и больше всего от страстной устремленности в будущее, к прекрасному человеку, и больше всего от поэзии тех идеалов, во имя которых пошел народ на бой, труд и подвиги под знаменами партии. Этой поэзией овеян весь «Разгром». Это поэзия активной человечности, воинствующей красоты.
Из ранних произведений советской художественной прозы «Разгром» можно отнести к таким, в которых наиболее рельефно сказа-лась преемственность национальной традиции русской литературы.
Фадеев раньше и прежде всего наследует горьковскую традицию. Это мы стремились выше показать на нескольких примерах трактовки Фадеевым как отдельных персонажей «Разгрома» (Левинсона, Вари, Морозки, Мечика и др.), так даже в отдельных поворотах сюжета или в изображении природы. С тезисом об идейно-художественной близости с Горьким согласился и сам автор «Разгрома». Так, в новую редакцию 1950 года своей статьи 1932 года «Как я работал над романом «Разгром» Фадеев внес в полемику с критиками, писавшими о толстовском влиянии, такие слова: «Я скорее чувствовал идейную преемственность с Горьким. И такие образы, как Варя, Морозка, если хотите, были близки к образам Горького».
Фадеев — последователь национальной традиции русской литературы. Главным и ближайшим наследием для Фадеева, для Шолохова, Маяковского и других советских писателей прежде всего явилась горьковская литературная традиция, потому что творчество Горького воплотило живую связь между советской литературой и классическим русским реализмом XIX века. Горький и зачинатель нового художественного метода — основоположник метода социалистического реализма. Наряду с усвоением Фадеевым горьковского художественного метода, а также некоторых черт толстовского реализма, можно говорить об отзвуках в творчестве Фа-деева художественных приемов, которые мы найдем и у других писателей прошлого — Гоголя, Некрасова, Тургенева.
Было бы, однако, неправильно, устанавливая связь Фадеева с национальной традицией русской литературы, искать главным образом в ней объяснение художественных приемов советского писателя и тех путей, по которым он шел в поисках решений задач, поставленных перед ним жизнью. Разумеется, главным фактором, определявшим идей-ное и художественное наполнение тех образов, над которыми работал Фадеев, создавая свой «Разгром», была сама революционная, социалистическая новь. В ней основа новаторства всякого художника социалистического реализма.
Автор «Разгрома» встретился с героями своего романа как рядовой борец за коммунизм, деливший с .ними их повседневные ра-дости и горе и героические порывы к новой жизни. И отсюда молодой писатель принес в свой роман то, что составляет его неувядающую прелесть: внутреннюю поэзию людей из народа, борющихся за свое счастье, за родину, за коммунизм. И хотя в те самые годы, как писался «Разгром», его автор в теоретических статьях полемически воевал против романтизма, но в своем художественном произведении он остался верен прекрасной романтике самой революционной действительности, черпающей свою силу в неумирающих идеалах народа. И в этом одна из причин, почему «Разгром» не теряет своей свежести от десятилетия к десятилетию и еще надолго останется жить в сознании читателей как одно из тех первых произведений советской литературы, которые мы сегодня относим к ее классике.
И если искать объяснения той силе, которая заключена в небольшой повести Фадеева, то мы найдем его в том, что художественные средства произведения служат выражению самой передовой правды нашего века — коммунистической правды.
И все писавшие о «Разгроме» отмечали именно партийность этого выдающегося произведения социалистического реализма. На-пример, Е. Книппович писала в своей статье «Формирование характера»: «Правда, живая в наши дни, заключена в «Разгроме» именно потому, что повесть Фадеева партийная, события в ней изображены не с точки зрения среднего состояния масс, а с точки зрения авангарда, который вел эту массу вперед, внося в ее творческую энергию великую силу организации, подчиняя частные цели и инте-ресы борьбы главной и конечной цели.
Именно партийность всего творчества Фадеева определяет то прославление, ту поэтизацию сознательного, организованного твор-чества истории в годы революции и гражданской войны, которые заключены в «Разгроме» и в «Последнем из удэге».
Той же партийностью творчества определяется и другое — воинствующая полемическая «депоэтизация» стихийности, также за-ключенная в творчестве Фадеева».
В то же время в качестве недостатка «Разгрома» можно отметить, что, будучи глубоко партийным по методу и всему духу своему, этот роман обошел жизнь самого партийного коллектива.
Теперь, когда прошло почти три десятилетия со дня появления «Разгрома», когда этот роман выдержал испытание временем, ясен этот его недостаток: изображением внутренней жизни его героев почти вытеснено изображение исторической обстановки.
Понятно, почему это получилось: из противопоставления (почти полемического) схемам коммунистов в тогдашней литературе образов живых людей. Но в «Разгроме», например, люди не говорят о политике, партизаны даже не упоминают имени Ленина. Вряд ли так было в действительности. В действительности Уссурийская тайга в те годы жила политикой. Люди по политическим побуждениям шли из сел в тайгу, брались за оружие.
Это, не умаляя значения романа, показывает, что развитие советской литературы шло в противоречиях, а не прямолинейно и равномерно, с охватом сразу всех сторон жизни. То, что Фадеев своим «Разгромом» одержал победу в сфере раскрытия внутренней, душевной жизни нового человека,— уже одно это имело громадное значение для развития советской литературы и создания образа нового героя советской действительности.
«Разгром» давно стал общепризнанным и популярным произведением советской литературы. Роман проходится в школьных и вузовских курсах советской литературы. Отрывки из романа включены в школьные хрестоматии. «Разгром» (полностью и в отрывках) переведен на пятьдесят четыре языка народов СССР и более чем на двадцать иностранных языков. Этот роман Фадеева оказал очень большое влияние и на умы читателей и на развитие самой литературы не только в Советском Союзе, но и за рубежом.
Мао Цзэдун говорил в 1942 году: «В «Разгроме» Фадеева изображен только один маленький партизанский отряд. Это произведение было написано вовсе не для того, чтобы угодить вкусам читателей старого мира, и тем не менее оно оказало влияние на весь мир. По крайней мере на Китай, как всем известно, оно оказало очень большое влияние».
Эти слова, это признание вождя революционной страны, объединяющей едва ли не четвертую часть всего человечества, могут быть-названы высшей оценкой среди тех, которые-получил роман советского писателя.
