Если во многих героях «Разгрома» подчеркнута их внешняя непривлекательность, неотесанность, нескладность (Морозка, Куб-рак, Пика, Шалдыба и др.), то Метелица выделяется среди них как ладный, крепкий, красивый человек. Физически Метелица неуловимо напоминает собой Лукашку из «Казаков» Льва Толстого. Левинсон всегда втайне «.. .любовался порывистыми движениями его гибкого тела, туго скрученного, как ременный бич» '. «Этот человек,— говорит Фадеев о Метелице,— минуты не мог просидеть спокойно — весь был огонь и движение, и хищные его глаза всегда горели ненасытным желанием кого-то догнать и драться» 2.
На военном совете комвзводов пастух Метелица выдвигает свой план отступления, из которого видно было, что его горячая голова не боится больших пространств и не лишена военной сметки.
«— Правильно!.. У него котелок варит! — воскликнул Бакланов, восхищенный и немножко обиженный слишком смелым полетом Метелицыной самостоятельной мысли.— Давно ли коней пас, а годика через два, гляди, всеми нами командовать будет...
— Метелица? .. У-у... да ведь — это сокровище! — подтвердил Левинсон.— Только смотри,— не зазнавайся»1.
Однако в ходе жарких прений Левинсон незаметно подменил план Метелицы своим, более осторожным планом, хотя и поставил его на голосование как предложение Метелицы.
Едва ли не лучшими сценами романа являются XIV и XV главы, повествующие о подвиге Метелицы. В этих сценах перед читателем встает образ героического русского человека из народа.
Прекрасно описана встреча Метелицы во время разведки с мальчиком-пастушонком, сцена его гибели и гибели Метелицы, за-рубленного белоказачьими офицерами. Все это составляет одно из самых впечатляющих мест в романе, и недаром именно эти главы, представляющие собой как бы самостоятельный рассказ, вошли в школьные хрестоматии свыше чем пятидесяти народов СССР.
Именно присутствие в романе Метелицы вносит своего рода- критическую поправку в образ Левинсона. Если в отношении других членов партизанского отряда Левинсон чувствовал некоторое свое превосходство и во всяком случае каждого хорошо понимал, то один Метелица не совсем был доступен его пониманию. Левинеон не умел разглядеть в Метелице его духовную, внутреннюю жизнь, восхищаясь главным образом теми его качествами, которыми сам не обладал,— физической силой и цепкостью. «Когда он видел перед собой его быструю, всегда готовую к действию фигуру или знал, что Метелица находится где-то тут рядом, он невольно забывал о собственной физической слабости, и ему казалось, что он может быть таким же крепким и неутомимым, как Метелица. Втайне он даже гордился тем, что управляет таким человеком».
Интересно, что в разработку образа Метелицы Фадеев внес, в отличие, скажем, от Дубова или Гончаренко, как раз те психологические черты, которые сближают его с коммунистом Левинсоном. И если самому Левинсону кажется, что Метелица, человек не интеллектуального плана или во всяком случае человек, у которого внутренняя, духовная жизнь выражается в поступках, а не в размышлениях, то автор рисует нам Ме-телицу как раз с обратной стороны. Автор не только наделяет своего героя тонкой наблюдательностью, но и раскрывает богатство его душевного мира. «Метелице казалось всегда, что он не любит и презирает людей со всей их скучной и мелочной суетой, со всем, что окружает их. Он думал, что ему решительно все равно, как они относятся к нему и что говорят о нем, он никогда не имел друзей и не старался иметь их. Но вместе с тем, все самое большое и важное из того, что он делал в жизни, он, сам того не замечая, делал ради людей и для людей, чтобы они смотрели на него, гордились и восхищались им и прославляли его».
Это не просто наивное любование самим собой как народным героем. В Метелице живет желание найти подтверждение правды своих поступков в людях, в народе. Народ для Метелицы не зеркало, перед кото-рым он охорашивается, но и высший суд, который определяет смысл бытия. Вот почему, когда Метелица, пленный, находясь в руках неумолимого классового врага, казачьих офицеров, проходит к месту своей гибели через площадь с народом, Метелица в глазах толпы крестьян ищет ответа на вопрос о том, кто он и зачем живет на земле. «...он был хорошо виден всем — тугой и стройный, черноволосый, в мягких оленьих унтах, в расстегнутой рубахе, перетянутой шнурком, с густыми зелеными кистями, выпущенными из-под фуфайки,— с далеким хищным блеском своих летящих глаз, смотревших туда, где в сером утреннем дыму застыли величавые хребты». Так же, как не дрогнул Морозка в царской тюрьме, так не дрогнул и Метелица перед лицом своего врага, ни когда допрашивали его, грозили револьверами и самыми ужасными карами, ни теперь, когда его вывели перед всем народом. Глаза Метелицы смотрели вдаль, и в этом взоре, устремленном в будущее, дышала вера и сила всего народа, который окружал его. «Вот это да!» — чуть не воскликнул он, сразу весь распахнувшись, обрадовавшись этому всему — живому, яркому и бедному, что двигалось, дышало и светило вокруг и трепетало в нем».
В этой сцене мы видим в образе Метелицы черты («хищный блеск глаз», «звериная стихия»), преувеличив которые, Фадеев мог ложно, в духе обычной для двадцатых годов романтизации стихийного начала, осветить всю фигуру героя, однако они поглощаются здесь большой, подлинной красотой подвига во имя революции.
Наиболее полно принципы фадеевского реализма в «Разгроме» нашли свое осуществление в образе Морозки. Не потому ли ему посвящено наибольшее количество страниц по сравнению с другими людьми отряда? Этот образ разработан всесторонне. Во множестве встреч и эпизодов предстает перед читателем Морозка: и в отношениях с командиром, и в отношениях с товарищами, и в любви, и в бою, и в гульбе, и в отношениях с крестьянами, и в быту партизанской жизни. Иван Морозка принадлежит к «угольному племени». Но он человек культурно отсталый. В отличие от Тимофея Дубова он склонен к распущенности и не-дисциплинированности. И эту сторону натуры Морозки Фадеев довольно полно показывает в своем произведении.
Однако Морозка предстает в романе не только как «объект» революции, но именно как ее «субъект», то есть как носитель разума самой революции, разума масс. Фадеев вовсе не оправдывает Морозку тем, что в первый период «бури и натиска» народные массы выступают со всей своей девственной примитивностью и грубостью, пу-гающей людей, не освободившихся от мелкобуржуазного подхода к революции (как Мечик). «Разумность» Морозки не только в его'безграничной преданности родине, народу и революции, но и прежде всего в том, что в самом главном, то есть в бою за правое дело, такие люди, как Морозка, не подведут, не сломаются, не обманут, как Мечик. Воспитанные своим классом, всеми обстоятельствами своей трудовой жизни, такие люди призваны стать созидателями нового, прекрасного коммунистического общества. И в процессе борьбы за это общество они сами, окунаясь из котла в котел, подобно Иванушке из народной сказки, будут преображаться духовно. В такой трактовке «культурно отсталого» Морозки нельзя не видеть идейной силы фадеевского реализма. Нельзя не указать и на то, что в такой трактовке разума народных масс в революционном процессе Фадеев уже имел своими предшественниками в литературе Фурманова и Серафимовича. Эта линия реализма представляла как бы художественное воплощение ленинских мыслей о природе революционного процесса и пролетарской диктатуры. Когда народные массы сами, со всей своей девственной при-митивностью, простотой, грубоватой решительностью, начинают творить историю, воплощать в жизнь прямо и немедленно «принципы и теории»,— тогда буржуа чувствует страх и вопит, что «разум отступает на задний план,— писал В. И. Ленин, высмеивая меньшевистские представления о революции,— (не наоборот ли, о герои мещанства? не выступает ли в истории именно в такие моменты разум масс, а не разум отдельных личностей? не становится ли именно тогда массовый разум живой, дей-ственной, а не кабинетной силой?)... Дело в том, что именно революционные периоды отличаются большей широтой, большим бо-гатством, большей сознательностью, большей планомерностью, большей систематичностью, большей смелостью и яркостью исторического творчества по сравнению с периодами мещанского, кадетского, рефор-мистского прогресса. А господа Бланки изображают дело навыворот! . . Они кричат об исчезновении мысли и разума, когда. .. наступает период непосредственной политической деятельности «простонародья», которое попросту прямо, немедленно ломает органы угнетения народа, захватывает власть, берет себе то, что считалось принадлежащим всяким грабителям народа, одним словом, когда просыпается мысль и разум миллионов забитых людей, просыпается не для чтения только книжек, а для дела, живого, человеческого дела, для исторического творчества».
Советским писателям — Серафимовичу, Фурманову, Фадееву, Шолохову, Вишневскому, Вс. Иванову, Лавреневу, Сейфуллиной и многим, многим другим — выпало на долю счастье первыми воплотить на страницах художественных произведений образы этого великого исторического творчества масс. Одна из важнейших сторон того худо-жественного метода, который создавался советскими писателями в процессе эстетического освоения революционной действительности, заключалась в изображении разума революции. Фадеев в «Разгроме» нигде не отступает от действительности, показывая все то темное, отсталое, что было свойственно «простонародью», но — ив этом отличие писателя-коммуниста, писателя-революционера от писателей буржуазного класса,— сквозь это темное Фадеев дает увидеть читателю свет народной правды, живущей в «мужиках». И больше того — сама «простонародная» грубость, в сущности, уже перестает казаться чем-то отталкивающим. Все это коробит людей, подобных Мечику с его комнатно-интеллигентским восприятием жизни. Фадеев же тонко дает почувствовать читателю не просто свою любовь к народу, но и действительную силу, здоровье народа и его жизненного уклада, увлекательного и поэтического самого по себе.
Вот, например, Морозка возвращается к себе во взвод. Ребята из взвода Дубова встречают его смехом и добродушной матерщиной, потому что всегда рады его видеть и потому что все они очень здоровые и. крепкие парни, а вечер прохладный, бодрый. И когда Морозка снова попадает в привычную ему среду, то он от радости не знает, куда себя деть. Сыплет прибаутками, дразнится, пока Дубов не огрел его по спине так, что «. . .Морозкина голова мало не отделилась от туловища» '. И становится ясно, что ребята все эти, как и Морозка, хорошие и что их добродушная матерщина не такой уж великий грех.
С точки зрения буржуазной морали Мечик, который не ругался, не крал, не озорничал, не пьянствовал, казалось, должен был бы быть поставлен выше этих ребят. А на самом деле Морозка имел право пре-зирать таких людей, как Мечик. Морозка в нравственном отношении неизмеримо выше Мечика и ему подобных именно потому, что в высшем деле человеческом — в революции— он был верен, мужествен и стоек. Его героизм был героизмом без шума и треска.
Коммунистическая идейность фадеевского реализма в «Разгроме» как раз и нашла свое выражение в том, что упор сделан на положительном, на ростках нового, пробивающегося сквозь скорлупу старого. В такой трактовке жизни Фадеев наследует традицию Горького. Горький еще до Октябрьской революции писал: «Натуры действенные, активные обращают свое внимание, главным образом, в сторону положительных явлений, на те ростки доброго, которые, развиваясь при помощи нашей воли, должны будут изменить к лучшему нашу трудную, обидную жизнь». Вот что составляет пафос революционера, активного переустроителя мира. Этим пафосом дышит «Разгром», и потому такой любовью овеяны в романе все фигуры людей из народа, который творит революцию и сам творим ею.
Фадеев любит таких людей, как Морозка, и окружает их поэтическим сочувствием не в силу какого-либо интеллигентского наро-долюбства. В частности, в этом одно из коренных отличий фадеевского реализма от реализма Льва Толстого, о влиянии которого на Фадеева так много писали. Лев Толстой говорил о своей «какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу...» («Исповедь»). В то же время Толстой говорил: «Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из бессмыслиц для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину,— в ту истину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде».
Завидовать народу за его безграмотность и неученость? .. Такой вид отношения к народу исключен для советского писателя горьковской традиции. Социалистический реализм включает в себя критику и само-критику. Вот почему в «Разгроме» мы встречаем как выражение пролетарской самокритики не только критическое освещение людей, примкнувших к социалистической революции (как Мечик или студент Чиж), но и резкое критическое освещение действительно всего отсталого, что было в партизанском движении, в народе.
Примером того, как критикуются в «Разгроме» недостатки, присущие своей среде, то есть людям из народа, является образ Вари, жены Морозки и медицинской сестры в отряде. Варя натура пассивная и мечтательная. Но ее пассивность и женская податливость совсем иного качества, нежели пассивность Пики. Она, эта готовность уступить людям, пойти им навстречу, идет у Вари от великого дара, которым наделила ее природа,— от сердечности и бесконечной любви к людям и но всему живому. Не пересиливая себя и не для других, а ради себя, в силу внутренней потребности, Варя самоотверженно ухаживала за ранеными в лесном госпитале, целуя на прощание каждого выздоравливающего. Простую, но хорошую деталь нашел Фадеев, чтобы показать эту сердечную Барину потребность сливаться своим теплом с теплом всего живого. Варя находит щенка на дороге, прячет его к себе за пазуху. А потом этот щенок становится наивным поводом заговорить с Морозной, который ее бросил, приревновав к Мечику. Варя принадлежит к таким людям, которым легче стать на точку зрения другого, которые всегда готовы понять другого человека и по-человечески пойти ему навстречу. В Варе живет природная деликатность русского человека, о которой когда-то говорил Добролюбов. Революционный демократ писал с иронической насмешкой над крепостниками, смотревшими на «мужика» сверху вниз: «...мы так привыкли к красноречию, что легко можем не заметить самого сильного чувства, если оно не украшено риторикой. . . Мы часто восхищаемся нежною прелестью девицы, плачущей о смерти собачки и приходящей в восторг от искусства какого-нибудь художника, вроде павловского Штраусса. Но ведь не в этом состоит истинная нежность и деликатность души. Не в бесплодных сожалениях и восторгах надо искать ее, а в действительной чуткости души к страданиям и радостям других. Прежде чем рассудок успеет определить образ поведения, требуемый в известном случае, человек деликатный, по первому внушению сердца, уже старается расположить свои действия так, чтобы они принесли как можно более добра и удовольствия для других, или, по крайней мере, чтобы никому не причинили неприятностей. Сущность деликатного характера состоит в том, что ему в тысячу раз легче самому перенести какое-нибудь неудобство, даже несчастие, нежели заставлять других переносить его» '.
С какой истинно человеческой чуткостью и деликатностью Варя понимает настроение и Мечика и Морозки. причем умеет войти в душевный мир и того и другого! Тяжелая ее жизнь в прежние годы в шахтерском поселке, нищета, бескультурье быта — все это придало ее развитию одностороннее и даже уродливое направление.
Деликатность характера не соединилась в ней с сознанием своего достоинства. Эта сутулая, мягкая, добрая девушка готова была наделять своей любовью и близостью едва ли не каждого, кто адресовался к ней. Этим она снискала в отряде насмешливое, а у некоторых, вроде Чижа, даже презрительное отношение. Однако те уродливые формы, которые приняла в Варе ее сердечная готовность хоть чем-нибудь помочь и угодить людям, сделать каждому что-либо приятное, не заслоняет от нас действительной красоты и человечности ее души.
Революционное воскрешение народа подняло Варю с самых низов жизни и сделало ее участницей великого исторического творчества . масс. Мы видим ее в «Разгроме» освещенной не только критически и сочувственно-жалостливо (как, например, горьковскую Настю), но и в ореоле участницы народной борьбы. С большой любовью написан Фадеевым этот образ, подкупающий читателя своей удивительной правдивостью. Варя была в отряде одна среди грубых, сквернословивших, вечно пристававших к ней «мужиков». Она не была для них ни «богиней», ни идеалом красоты, ни поэтическим образом, будившим в душах лучшие чувства. Наоборот, ее появление вызывало всегда настроение весело-блудливое, ее провожали двусмысленными шуточками. А самые циничные и гадкие люди в отряде, вроде Чижа, считали ее просто «подстилкой». И все же — и это хорошо показывает Фадеев — для нас, для читателей, Варя остается человеком прекрасной, доброй, истинно человеческой души. Художник критикует ее, но критикует любя, показывая, как Варя уже сделала первый шаг по лестнице, ведущей из подвала жизни наверх, к солнцу. Мы в это верим и знаем, что завтра Варя сделает еще один шаг, а послезавтра еще. И с каждым новым шагом в школе революционного обновления будет очищаться от коросты прошлого ее природная деликатность, обогащаясь энергией и новым смыслом жизни.
