Когда отряд попал в белоказачью засаду, из полуторасот человек спаслось всего лишь девятнадцать, когда Левинсон увидел, что его отряд превращен в небольшую кучку людей и сам он, смертельно уставший, бессилен был бы что-нибудь сделать для них, этих насильно плетущихся позади него людей,— он все же понимал, что только они «.. .единственно не безразличны, близки ему, эти измученные верные люди, ближе всего остального, ближе даже самого себя, потому что он ни на секунду не переставал чувствовать, что он чем-то обязан перед ними...» Левинсон при этом чувствовал, что он уже в этот момент «не руководил ими, и только сами они еще не знали этого и покорно тянулись за ним, как стадо, привыкшее к своему вожаку. И это было как раз то самое страшное, чего он больше всего боялся, когда вчерашним утром думал о смерти Метелицы».)Самым страшным для Левинсона является не физическая смерть его самого или его товарищей, а ослабление той духовной скрепы, которая соединяет и массу и его как руководителя воедино..:
Автор романа наделил своего героя сложным духовным обликом. Это не человек-схема. Художник показывает нам, как большевистский разум в самом человеке может приходить в противоречие с его собственными слабостями, привычками, сомнениями. Во внутренней борьбе, в раздумье над жизнью людей, держа себя постоянно под контролем самокритики, ни на минуту не забывая своей ответственности за отряд, за судьбу революции в целом, идет Левинсон к преодолению своих естественных человеческих слабостей. Серьезность, именно ответственность перед жизнью, перед народом, перед партией характеризует прежде всего этого невзрачного рыжеватого человека, которого Мечик по первому впечатлению даже не может себе представить во главе отряда: «Впереди шагал Левинсон, но выглядел таким маленьким и так потешно размахивал огромным маузером, что трудно было поверить будто он и является главной, направляющей силой. Пока Мечик силился разрешить это противоречие, снова густо и злобно посыпались пули...»
Левинсон любит людей. Гуманизм Левинсона большевистский, требовательный, заставляющий взяться за оружие, за топор, за лопату, обязывающий стать борцом за самые справедливые, наиболее достойные человека общественные отношения, то есть за коммунизм. После ночного разговора с Мечиком Левинсон думает, что такие никчемные и нищие духом и волей люди, как Мечик, могут произрастать только там, где царит эксплуатация человека, нищета, лень, разорение, духовная темнота. В преодолении всей этой скудной жизни, «свинцовых мерзостей» ее (как выражался Горький) Левинсон и видел смысл своего существования на земле. «Но какой может быть разговор о новом, прекрасном человеке до тех пор, пока громадные миллионы вынуждены жить такой первобытной и жалкой, такой немыслимо скудной жизнью?» —думал он.
Отсюда и ненависть Левинсона ко всякой фальши. Отсюда и его требовательность к себе и к людям, требовательность, которая во имя стоящей перед народом цели не остановится ни перед чем.
В чем заключается то новое, что было принесено образом Левинсона по сравнению, например, с образом Кожуха в «Железном потоке»?
В историческом положении обоих командиров много общего. Они вынуждены силой обстоятельств применять Насилие. Они оба реальные носители пролетарской диктатуры, ее проводники. Именно «железное», неумолимо диктующее необходимость зажимать в себе всякие иные чувства начало прежде всего проступает в Кожухе, даже в его физическом облике. Вот он: «У ветряка стоит низкий, весь тяжело сбитый, точно из свинца, со сцепленными четырехугольными челюстями. Из-под низко срезанных бровей, как два шила, посверкивают маленькие, ничего не упускающие глазки, серые глазки». И еще дальше о нем говорится, что это «кремень», что голос его «хрипучий, с железным лязгом». Вся система сравнений, эпитетов, которыми Серафимович наделяет героя своего произведения, призвана поэтически выразить именно это главное — пове-левающее, диктаторское начало в руководителе, которое является для разношерстного и хаотического, измученного потока людей железным обручем, скрепляющим спицы и ободья в колесо.
Мы видим Кожуха в исключительно трудных условиях, когда кругом наседают белогвардейские армии, кубанское кулачье, когда бунтовщичество и анархия начинают разлагать даже лучшие отряды его войска (матросов); мы видим Кожуха взнуздывающим события, овладевающим стихией. Хотя автор системой своих сравнений как бы нарочно подчеркивает в Кожухе его оболочку, металлическую, холодную, но читатель понимает духовную красоту этого человека, который один взял на себя ответственность за судьбу многих тысяч людей. И когда бесчисленные беженцы и солдаты, рваные, голые, босые, дети и матери, исхудалые, измученные до последней степени, прошли сквозь горные ущелья, отбиваясь от врага, голода и жажды, и вышли на зеленый простор, тогда Кожух поднялся на одну из повозок, чтобы наконец иным языком заговорить с людьми. Он поднялся, обо-рванный, как босяк, почернелый, до костей исхудалый, в опорках на ногах, и стал говорить людям о том, что они перенесли, как шли пятьсот верст без хлеба, без провианта и фуража, теряя детей, раненых, ослабевших. И с каждым его словом словно отходило что-то окаменевшее в людях, увлаж-нялись глаза. И когда Кожух провозгласил здравицу советской власти, тысячи людей бросились качать своего командира, чтобы выразить ему свою бесконечную признательность и любовь. Кругом кричали «ура». И ахнула толпа, по-иному увидев Кожуха: «Та у его глаза сыни!» Так мягкое, нежное, человеческое вдруг выступило в Кожухе и озарило толпу.
А что сам Кожух? «Кожух спокойно глядел на них серыми, с отблеском стали, глазами, и лицо железное, и стиснутые челюсти».
Левинсон, как и Кожух, выводит остатки своего отряда из смертной беды. Но в Левинсоне автор «Разгрома» раскрывает не только историческую функцию пролетарского командира, призванного руководить мелкобуржуазной массой. Фадеев в Левин-соне раскрывает прежде всего духовную жизнь, психологию революционера.
Горький писал в своем очерке о Ленине, что «жизнь устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренне любить. Уже только эта одна, в корне искажающая человека, необходимость раздвоения души, неизбежность любви сквозь ненависть осуждает современные условия жизни на разрушение».
Ненависть сквозь любовь к людям и любовь к ним рядом с ненавистью к классовому врагу — все это жило в Левинсоне.. Отсюда и его ненависть к неправде. И в то же время в Левинсоне жило то, о чем также писал Горький: «Я знал и знаю не мало рабочих, которым приходилось и приходится, крепко сжав зубы, «держать душу за крылья» — насиловать органический «социальный идеализм» свой ради торжества дела, которому они служат».
Эта устремленность к прекрасному идеалу, на который еще так не походила окружавшая Левинсона действительность, была органически присуща ему, человеку, в глубине души своей легко ранимому и очень впечатлительному.
Левинсоновская жажда прекрасного, сильного и доброго человека сродни той, о которой говорят Павел Власов и Андрей Находка в «Матери» Горького:
«— Я знаю — будет время, когда люди станут любоваться друг другом, когда каждый будет как звезда перед другим».
В Кожухе эта мечта о будущем запрятана где-то очень глубоко, хотя она составляет идею «Железного потока». В образе Левинсона она раскрыта непосредственно. Она показана как духовная сущность командира-коммуниста. В этом заключается то новое, что образ Левинсона внес в трактовку образа положительного героя в советской литературе середины двадцатых годов.
Вслед за Левинсоном одним из коренных людей отряда является Тимофей Дубов с густыми, тяжело нависшими усами, забойщик с Сучана. Дубов гордится в глубине души своим рабочим ороисхождением, считая, что «звание шахтера — самое высокое и почетное, какое только может носить человек на земле». Тимофей Дубов — человек крепкий, решительный, гневный и горячий. Когда на деревенском сходе мужики сомневаются, как им поступить с Морозкой, укравшим дыни с баштана их председателя Рябца, то Дубов повелительно протискивается в толпу.
«— Самим решать? Боитесь?! — рванул гневно и страстно, грудью обламывая воздух.— Сами решим!..— Он быстро наклонился к Морозке и впился в него горящими глазами.— Наш, говоришь, Морозка... шахтер? — спросил напряженно и едко.— У-у. . . нечистая кровь, сучанская руда!.. Не хочешь нашим быть? блудишь? позоришь угольное племя? Ладно!..» — Слова Дубова упали в тишине с тяжелым медным грохотом, как гулкий антрацит».
Дубов предлагает немедля выгнать Мо-розку из отряда. И только спокойный, как всегда здравый, немножко насмешливый голо^ Левинсона возвращает его к действительности.
Говорит Дубов языком грубоватым, прямым со всеми, будь это его подчиненный по отряду или командир Левинсон.
Дубов предстает перед читателем как человек подлинно рабочей, пролетарской закваски. Он побывал на заводах в России, откуда попал забойщиком на Сучан. Дубов — человек бывалый. Из таких людей со-здавались, по словам Ленина, «железные батальоны пролетариата». Он чужд всякой сентиментальности, расхлябанности, болтливости.
Ленин говорил в 1920 году в речи на совещании по работе в деревне: «Пролетарская диктатура должна состоять больше всего в том, чтобы передовая, самая сознательная и самая дисциплинированная часть рабочих городских и промышленных, которые больше всего голодают, которые взяли на себя за эти два года неслыханные жертвы, чтобы они воспитали, обучили и дисциплинировали весь остальной пролетариат, часто несознательный, и всю трудящуюся массу и крестьянство».
Тимофей Дубов как раз и принадлежит к тем сознательным рабочим, которые в школе классовой борьбы пришли к пониманию своей исторической роли — руководителей массы. Ясность мыслей и поступков Дубова обусловлена всей логикой жизни его класса. Такие, как Дубов,-^ опора диктатуры пролетариата. Вот почему так тяжело переживает Левинсон утрату Дубова, который героически погиб, прикрывая отступление отряда.
Образ Дубова, хотя он и скупо разработан в романе, все же надо отнести к первым образам пролетариев в советской литературе.
Рядом с Дубовым стоит его ближайший друг и помощник — подрывник Гончаренко. О таких людях говорят в народе, что они живут русской смекалкой. Сообразительный, серьезный, исполнительный, Гончаренко не жалеет себя. Вот он готов полезть в холодную воду за рыбой, оглушенной взрывом бомбы. Вот он разнимает подравшихся партизан. Все он делает решительно, вкладывая в свои действия не только свой живой темперамент, но и обдуманность: «.. .в серых его глазах стояло умное и креп-кое выражение, какое бывает у людей, умеющих хорошо слушать и еще лучше — думать по поводу услышанного». Мало сказано о Гончаренко в романе, но читатель его видит. Это подлинный человек из народа, с множеством творческих задатков, умный, скромный, веселый богатырь, не знающий себе цены.
Вот прототипы «Разгрома», которые зарисованы Фадеевым в его воспоминаниях:
«За время этого похода я подружился с замечательными ребятами Свиягинского лесопильного завода. Вся боевая жизнь последующих лет прошла у нас вместе. И сейчас, когда я вспоминаю юность, я вспоминаю этих своих боевых товарищей. Там были чудесные ребята! Многие из них сложили свои головы в борьбе.
Никогда не забуду человека огромной физической и духовной силы — Федора Куни-цына. Это был богатырь, похожий на тех сказочных богатырей, которые сохранились в былинах,— бесстрашный, спокойный, добрый, ненавидящий врагов, не знающий устали в борьбе. Никогда не забуду и братьев Кокорвичей, очень похожих друг на друга, чубатых рыжих молодцов, очень друживших между собой. Веселье било в них через край. Тем, что, несмотря на суровые условия нашей жизни, мы много, очень много смеялись, мы обязаны прежде всего братьям Кокорвичам. Не забуду я сутулого, задумчивого и веснушчатого Ситникова, всегда спокойного и методичного в бою. И много, много других лиц и фамилий приходят мне на память, лиц и фамилии людей, с которыми в течение целого года мы накрывались одной шинелью, ели из одного котла».
Третьим человеком, на которого также опирался Левинсон, является его адъютант и помощник Бакланов, «коренастый парнишка лет девятнадцати, в суконной защитной гимнастерке и с недремлющим кольтом у пояса» '. Это юноша из рабочей среды, который со всем пылом еще полудетских мечтаний и надежд ринулся защищать советскую власть. Он влюблен в своего на-чальника, покорен его опытом, серьезностью, насмешливостью, умением овладевать настроением разношерстной массы людей, видеть далеко вперед. Бакланов по-мальчишески перенимает даже внешние повадки своего командира. Он учится разговаривать с людьми так, как разговаривает с ними Левинсон (например, при допросе дезертира). Левинсон, вообще нередко подсмеивающийся над Баклановым, никогда не затрагивает в нем эту трогательную черту, потому что он знает, «что внешние манеры отсеются с годами, а навыки, пополнившись личным опытом, перейдут к новым Левинсонам и Баклановым, а это — очень важно и нужно».
В этих трех людях отряда, наряду с Левинсоном и Сташинским, наиболее рельефно показано то, что составляет принцип, основу пролетарской революции: пролетарская сознательность, дисциплинированность, четкая целенаправленность и безграничная предан-ность делу народа.
К образам этих героев пролетарской революции > мы вправе присоединить и образ пастуха Метелицы, одного из командиров взводов. Как мы уже знаем из авторского признания, Фадеев намеревался именно Ме-телицу сделать главным героем своего произведения. Но это решение пришло к нему лишь в ходе разработки темы романа, и перестраивать роман он не стал.
Почему именно Метелица вдруг вырос в сознании художника в одну из ведущих фигур «Разгрома»? Это произошло не случайно. Реализм Фадеева развивался в «Разгроме» все время как бы в скрытой полемике с ложной «романтизацией». Сюжет романа как бы свидетельствует о намерении автора подчеркнуть, что революция не парадное шествие, состоящее из одних побед, что в ней есть и поражения, есть и прозаическая сторона. Но это не может закрыть ее красоты и величия. Героическое начало — естественное в народной революции — звучит уже в первых пооктябрьских стихах Маяковского, оно пронизывает уже первые произведения художественной прозы, и прежде всего «Чапаева» Фурманова и «Железный поток» Серафимовича. Есть оно и в «Разгроме», романе, словно изучающем ро-мантику народной борьбы за счастье. Но сам автор справедливо почувствовал, что это романтико-героическое начало должно воплотиться в каком-либо конкретном образе особенно наглядно, рельефно. Таким человеком-подвигом стал в романе Метелица, которого автор думал одно время сделать главным героем.
