III

   А жить начали так.
   Утром Константин Григорьевич написал на воротах мелом:
   "Тифус - тиф".
   На двух языках: по-латыни и по-украински.
   - Если они догадаются, то вырежут нас на месте, - беспокоилась тетя Варя, которая всегда из нескольких возможных ситуаций склонна была предполагать самую худшую.
   - Не вырежут, - потирал руки врач. - Когда зайдут и будут спрашивать вас, Варвара Григорьевна, чем, мол, кранк, или тебя, Надя, то вы молчите. Я сам буду отвечать. Я этим олухам по-латыни отвечу. Я им, негодяям, языком Цицерона скажу, кто они такие...
   - Костя, перестань, - простонала жена, отворачиваясь к стене.
   Сели завтракать, но кусок не лез в горло. Ляля вяло ковыряла вилкой в тарелке, то и дело поглядывая в окно, - раньше оно было в такую пору открыто день и ночь, и девушка утром любила прыгать с низкого подоконника прямо в сад. За окном росла ветвистая груша. Вокруг нее каждую весну Ляля сажала крученые панычи и королевский цвет. Потом втыкала в землю высокую лозу, и голубой королевский цвет и крученые панычи вились по этой лозе, достигая свисающих веток и цепляясь за них своими усиками. Так постепенно под грушей возникала круглая беседка. В жаркие дни Ляля, раздевшись, читала в этой беседке... Теперь окна закрывали наглухо, словно изменился климат.
   - Что ты все в сад поглядываешь, Ляля? - спросил Константин Григорьевич, наливая себе украдкой уже вторую чарку спирта. До сих пор он за завтраком выпивал только одну. - Не бойся, они не придут.
   Ляля промолчала.
   - Ты думаешь, Костя, что этот "тифус" нас спасет? - промолвила Надежда Григорьевна с дивана. Она даже не поднялась к завтраку.
   - Не думаю, что спасет, но на первый случай поможет. А там что-нибудь придумаем.
   - Поможет!.. - сказала Ляля с несвойственным ей раздражением и отложила :вилку.
   Она сидела за столом, прямая и строгая, как за школьной партой. Лицо ее, которое даже летом не загорало, сегодня казалось еще белее обычного. Золотистые волосы, аккуратно уложенные вокруг головы тугим валиком, отливали солнцем, словно были сотканы из ниток паутины, плывущей в степи на закате.
   - Как вы думаете, где я был ночью? - не выдержал, наконец, Константин Григорьевич.
   Ляля заранее знала, что отец сам все расскажет, и нарочно не спрашивала его.
   В семье издавна так повелось: никто не вмешивался в дела отца. Надежда Григорьевна, на редкость тактичная и чуткая, никогда не тревожила его расспросами.
   - Взяла меня Власьевна за руку и ведет, - начал Константин Григорьевич. - Да не дорогой, а какими-то джунглями. Через бомбоубежище прыгали, чьи-то баклажаны топтали. Вижу, очутились в садике у механика Гриневского. Власьевна говорит мне: "Прыгайте через забор". И полезла первая, как кошка. А между прочим, одних лет со мной. "Что вы, - говорю, - Власьевна, я уже свое отпрыгал. Разучился". - "Ничего, - говорит, - Григорьевич, учитесь заново. Может, еще пригодится". Ничего не поделаешь, полез и я со своей аптечкой. А забор трещит. Власьевну выдержал, а подо мной трещит. Представьте себе, должен был... пикировать.
   Все, даже стоически суровая тетя Варя, засмеялись. Впервые за это утро.
   - Какие слова вы научились употреблять, - неодобрительно заметила тетя Варя: - пикировать.
   - Беда всему научит, Григорьевна...
   - Досказывай же, папа, - торопила Ляля. - Кого ты видел?
   - Представьте себе: танкиста!
   - Танкиста? Нашего танкиста?
   - Нашего танкиста.
   Три пары глаз устремились на Константина Григорьевича. Он нарочно растягивал рассказ, довольный произведенным впечатлением.
   - Где же ты его видел, папа?
   - Кто бы подумал: в сарае у Тесленчихи.
   - У той крикуньи? - удивилась тетя Варя. - Она всегда была чем-то недовольна.
   - У той самой... Его танк загорелся где-то за Белым гаем, а он как-то выскочил, добежал до первых домов, тут еще бомба рядом шарахнула. Уже горел, говорят, совсем; комбинезон на нем истлел, едва-едва бабы водой загасили. Брови и даже веки обгорели.
   - Очень ожегся?
   - Мало того, что ожегся, его еще и контузило. Оглушили совсем. Разговаривает со мной - кричит на весь подвал.
   - Ты ему помог, папа?
   - Еще бы! Сделал все, что нужно. Хлопец он крепкий, добре сбитый, сибиряк. Думаю, скоро очухается. А как он благодарил! "Запомните, - говорит, - имя - Леонид, фамилия - Пузанов. Вернете мне силу - сто раз отблагодарю".
   Константин Григорьевич поднялся, повеселел. Казалось, помощь, оказанная им танкисту, придала ему самому силы и бодрости.
   - Знаете, - немного погодя сказал врач, обращаясь ко всем, но глядя на жену, лежавшую на диване, - я решил идти... на работу.
   Никто ничего не ответил.
   Последние десять лет Константин Григорьевич заведовал местным пунктом скорой медицинской помощи. Во время бомбежек он еще метался по городу в своем санитарном автобусе, спасая пострадавших. Этим же автобусом он собирался выехать с семьей на восток. Вчера, усадив в машину совсем больную Надежду Григорьевну, они двинулись. Чтобы не волновать мать, Ляля пока что не говорила ей о своем твердом намерении остаться в Полтаве. Константин Григорьевич тоже молчал об этом... На окраине города колонна машин с эвакуированными попала под бешеный налет вражеской авиации. Их автобус разбило, тяжело ранило двухлетнего ребенка шофера. Константин Григорьевич около часу провозился с ребенком и другими ранеными, которые окружили наскоро открытый медпункт. И тогда же стало известно, что дорога на Харьков уже перерезана немецкими танками.
   Убийвовки возвратились домой. Это было вчера. А сегодня Константин Григорьевич уже завел речь о работе. О какой? Для кого?
   - Уж если выехать не удалось, то нужно начинать что-нибудь здесь, - как будто оправдывался Константин Григорьевич. - Немцы немцами, а мой пункт скорой помощи должен функционировать. Ведь Полтава не вымерла, в ней остались наши люди. Кто им будет помогать? Немцам они не нужны. Никто не возражал.
   Ляля стояла перед своим книжным шкафом, глядя на знакомые корешки. "Новые звезды и галактические туманности"... "Курс практической астрономии"... "Мироздание"...
   И мать, и отец, и тетя Варя украдкой поглядывали на свою единственную. Сегодня во всем ее облике, в движениях, даже в том, как она оперлась белой тонкой рукой на дверцу шкафа, было что-то скорбное. Надежда Григорьевна внутренне вздрогнула: глаза дочери, раньше всегда такие ясноголубые, сразу потускнели.
   Каждый с тревогой спрашивал себя: "В самом деле, что она будет делать? Кому нужна сейчас ее астрономия, все эти звезды, которыми она бредила?"
   Еще не знали люди, что ждет их. Но какое бы то ни было примирение с тем, что надвигается, казалось немыслимым, ибо единственно возможной была только та просторная, большая жизнь с благородными целями, с чистыми помыслами, к которой готовилась Ляля-октябренок, Ляля-пионерка, Ляля-комсомолка. Теперь эта жизнь заслонилась тяжелой тучей.
   Девушка стояла посредине комнаты с широко раскрытыми глазами.
   - А рабыней я не буду, - вдруг промолвила Ляля ровным голосом, словно бы речь шла не о ней, а о ком-то другом,
   На некоторое время воцарилась тишина.
   - А мы тебя и не готовили к этому, - тихо сказала мать, глядя в потолок своими усталыми, в темных обводах глазами. - Мы тебя готовили для настоящей жизни.