В воскресенье 30 мая Саша Скоблова встала очень рано. Она затопила плиту, напекла лепешек. Уложив провизию в корзинку, девушка пошла в Адотьино.

Утро было светлое, ласковое. И воздух, и молодая зелень садов, и вода в пруде, и небо — все было пронизано мягким светом солнца. Ночью прошел дождь. Он прибил пыль. Дышать было легче.

Саша не заметила, как прошла семь километров, отделявшие Буденовку от Авдотьино. Она поднялась на холм и увидела поселок. Омытые дождем крыши блестели, поблескивали стекла в голубых и зеленых рамах окон.

Под холмом лежала почти безводная балка, через которую был перекинут мостик. Возле него на земле сидела женщина. Ее черную голову и плечи накрывала шаль. Прижав к лицу руки, покачиваясь из стороны в сторону, женщина навзрыд плакала.

Саша подбежала к ней:

— Что с вами?

Женщина отняла от лица руки, и девушка узнала мать Володи Кириллова. Саша испугалась.

— Володя арестован?

Женщина посмотрела на девушку, ее вспухшие губы шевельнулись.

— Да.

Корзинка выпала из рук Саши.

Возле каменной ограды толпились женщины, старики. Мальчишки, взобравшись на ограду, заглядывали во двор; двое ребят карабкались на крышу сарайчика; снизу им грозил автоматом немецкий солдат; но они не обращали на него внимания и, цепляясь за уступы, старались подняться как можно выше.

В толпе мелькали знакомые лица: мать и отец Каравацких, сестренка Вари, родственники Тони — чуть ли не все авдотьинские жители собрались здесь в это утро. Светило солнце. Небо было голубое, яркое. В кустах весело переговаривались птицы. Живая радость весны была разлита в природе. Но лица людей были суровы. На руках женщины с худым измученным лицом плакал ребенок.

Саша подбежала и начала протискиваться через толпу.

— Цурюк! — пронзительно закричал стоявший в раскрытых воротах солдат и поднял автомат.

Во дворе заурчал мотор. Машина с высоким черным верхом шла к воротам. Несколько автоматчиков, огибая ее, забежали вперед и, прижав к груди автоматы, двинулись в толпу. Женщина с ребенком заголосила. Гортанные крики «цурюк! цурюк!» словно подмяли под себя и вопль женщины, и плач ребенка. Толпа шарахнулась, разомкнулась. Черная машина рванулась, проскочила через ворота, выехала на дорогу и быстро покатила по ней.

Из толпы вырвалась Саша. Девушка протягивала руки к удалявшемуся грузовику, кричала:

— Степа-ан!

Она увидела брата. С краю сидели солдаты, направив внутрь кузова короткие дула автоматов. За плечом солдата виднелась светлая голова Степана, а дальше в темной глубине чьи-то бледные лица сливались в одно желтое пятно. Саша скорее догадалась, чем увидела, что там Борис, Лида, Варя, Тоня, Вася, Лев.

— Степа-ан! Степа-ан! — кричала она и бежала за машиной.

Брат увидел ее. Он привстал, показались его широкие плечи в синей блузе.

— Мы умираем за наш народ... Мы не боимся смерти! — прогремел его голос.

Степан еще что-то кричал, но машина ускорила ход, и слов нельзя было разобрать. А девушка, задыхаясь, все бежала и бежала по дороге.

За мостиком дорога разветвлялась: прямая, широкая— вела в город, а влево отклонялись плохо наезженные, узкие колеи — они шли к станции Караванная. Машина свернула влево.

Саша добежала до мостика. Перед ее глазами плясали радужные круги, и она не сразу заметила автоматчиков, которые стояли на мосту.

— Цурюк! — резкий окрик ударил ей в лицо, она почувствовала толчок в грудь и свалилась на колени, но тотчас вскочила и побежала в сторону, на холм.

* * *

Зеленое поле лежало за оврагом, за полем темнела каемка кустов: там вдоль железнодорожного полотна тянулась посадка. Черная машина стояла возле нее. Автоматчики уже были на земле, они выстроились с обеих сторон кузова. Вот показалась высокая фигура Степана, за ним шли девушки. Светлые волосы Тони блестели на солнце. Лида шла, запрокинув голову: девушка смотрела в небо. Вася держал Варю за руку, издали ее лицо казалось очень белым. Последним вслед за Левой неторопливой походкой двигался Борис. Он оглянулся, взмахнул рукой, словно посылал кому-то прощальный привет.

Саша изо всей силы закричала:

— Борис, я здесь. Борис! Едва ли он услышал ее крик.

Степан и девушки скрылись за кустами. Не стало видно Бориса.

В кусты вошли автоматчики.

...Вставай проклятьем заклейменный...

Голос Степана!

Но раздался треск автоматов, и песня оборвалась. Сквозь стрельбу прорвался высокий девичий голос:

...Весь мир голодных и рабов...

Все стихло.

Темная полоса кустов оторвалась от земли и поплыла куда-то вверх, вслед за поднявшимся горизонтом.

Саша лежала на земле, лицом вниз. Высоко над ней в небе плыли белые облака. И зеленое поле, и кусты, и дорогу, и освещенное солнцем село — все обнимал голубой прозрачный воздух. Саша, раскинув руки, прижималась к теплой благоуханной земле, словно искала у нее защиты.

— Мама! Мама! — девушка все сильнее прижималась к земле, как будто ей хотела отдать свое горе.

Но вот Саша почувствовала запах травы. Живой, нежный запах. И словно мягкая материнская рука приласкала девушку. Она подняла голову, села. Голубой день. Солнце. Беззаботно звенит жаворонок.

А вдали из-за кустов выползают грязно-зеленые согнутые фигуры автоматчиков.

Саша выпрямилась, подняла над головой сжатую в кулак руку.

* * *

Наутро Саша опять пошла в Авдотьино. Миновала село и вышла на дорогу, по которой накануне везли на расстрел Степана и его товарищей. Еще издали она увидела, что в поле бродят какие-то люди. Подойдя ближе, она узнала младшую сестру Вари, родственников Лиды и Тони, школьников — учеников Степана и Бориса.

Но возле посадки стояли автоматчики; они никого не пропускали к месту казни.

Саша села на краю канавы; она смотрела на зеленевшие вдали кусты, и ей казалось, что она видит за ними рыжий могильный холм. Ее глазам становилось больно, она прятала голову в колени; слезы душили ее, но девушка заставляла себя не плакать. Она поднимала голову и с ненавистью смотрела на солдат, которые сторожили могилу ее любимого брата. Девушка ждала: им надоест стоять под солнцем, они уйдут.

Но солдаты не уходили.

На другой, на третий день родственники расстрелянных снова и снова возвращались к посадке.

Наконец солдаты ушли. Когда Саша пришла к месту расстрела, там уже было много молодежи. Фашисты сровняли могилу, сверху забросали сухими ветками, под ними виднелась желтая глина.

Мальчики принялись раскидывать ветки, открылась продолговатая, кое-как закиданная рыжей глиной яма. Рыхлая почва осела и отошла от ее краев.

Саша охнула, села на землю и прижала к лицу руки.

— Не плачь, — мать Лиды тронула ее за плечо. Саша отняла руки от лица, увидела сгорбленную старушку, увидела ее скорбные, суровые глаза.

— Я не плачу, — сказала девушка и повторила еще настойчивей: — Яне плачу.

Лоб Саши пересекла резкая морщина. Губы плотно сжались. Это была уже не та девочка, которая в день казни партизан звала маму и дрожала от тоски и страха.

Кто-то принес лопаты. Друзья убитых насыпали на могиле высокий холм, обложили его дерном. На кустах распускались желтые, похожие на звезды цветы. Саша наломала веток и положила на холм.

А утром, придя к посадке, она с трудом нашла могилу. Фашисты опять сровняли ее и забросали ветками.

И снова друзья расстрелянных, их ученики насыпали холм, украсили цветами.

Утром могилы опять не было.

Ребята насыпали новый холм. Свежие цветы легли сверху.

* * *

Володя Кириллов неожиданно пришел домой. Мать смотрела на него с отчаянной радостью, не веря своим глазам.

— Ты? Живой! Ты?—бормотала она. И разрыдалась.

Володя сухо, отчужденно сказал:

— Мама, они освободили меня. Но я знаю: это хитрость. Они хотят через меня найти товарищей.

Она замахала на него поднятыми вверх руками:

— Что ты? Что ты?

Желтое лицо юноши стало багровым.

— Нам надо уйти. Сегодня же. Найди мне документ. Мы уйдем.

Мать пошла искать друзей, которые могли бы дать Володе документ на чужое имя.

А он отыскал тетрадку, карандаш и, присев к окну, начал быстро, нервно писать:

«Наши учителя погибли. Я никак не могу этому поверить. Вот я вижу Степана. Он весел, полон энергии. Он говорит о всегдашней мечте — о приходе Красной Армии, о будущей счастливой жизни. Степан подымает во мне дух, вливает уверенность, зажигает сердце. И вдруг — смерть. О, это так ужасно, так тяжело. Годы не сотрут скорби по вас, дорогие товарищи.

Сердце мое еще больше ненавидит врага. Клянусь мстить беспощадно. Отныне моя жизнь принадлежит Родине».

Он откинул голову, закрыл глаза, зашептал:

«На смерть героев... На смерть героев...

Друзья, боролись вы за правду...»

Юный поэт слагал стихи — памятник погибшим учителям.

* * *

Днем в кабинет Трешера несмело вошел офицер.

— Герр капитан... герр капитан...

— Как смели вы войти ко мне без стука!

— Герр капитан, я думал... я считал... могила партизан... цветы, — бормотал лейтенант, пятясь к двери.

Капитан со сжатыми кулаками, с проклятьями ринулся на него. Лейтенант выскочил за дверь.

На могиле партизан — цветы. Значит, они не все уничтожены. Трешер вдруг увидел горящие ненавистью глаза Лиды...

Они не уничтожены.

Капитан вызвал лейтенанта, жандармов и, горячась, брызгая слюной, стал выспрашивать, кто приходит на могилу партизан. Кто смеет?

— Дети.

— Дети? Дети?

Кровь прихлынула к лицу капитана; он задрожал, из его горла вырвался пронзительный крик:

— Стрелять! Стрелять всех!

— Но туда ходит весь поселок.

— Стрелять! Стрелять! — кричал Трешер, свирепея все больше.

Но было ясно, что нельзя расстрелять весь поселок. После Сталинграда, после дня траура, когда по всей Германии, во всех оккупированных городах и селах были вывешены черные флаги, вывести на расстрел детей—это не-возможно.

Капитан приказал повесить возле могилы приказ:

«Если кто будет замечен на могиле партизан — расстрел на месте. Рудольф Трешер».

На следующее утро рядом с приказом на колючую ветку куста была прикреплена листовка.



НА СМЕРТЬ ГЕРОЕВ

Посвящается памяти

товарищей, расстрелянных

фашистами 30 мая 1943 года

Друзья, боролись вы за правду И вот погибли от врага, За то, что Родину любили, Любили больше, чем себя.

Но мы за кровь вашу родную, За нашу славную страну, За казни и за все расстрелы Отплатим ненавистному врагу.

Не испугают нас расстрелы, Ни казни, зверства, ни тюрьма, Мы будем биться до победы, Пока не разобьем врага.

«Общество партизан».



Такая же листовка была наклеена на ворота жандармского управления. Ее читали полицейские, читали жандармы, и никто не решался сорвать. Наконец это сделал лейтенант. С листовкой в руке он вошел в кабинет на-чальника

— Диденко... привести ко мне! — прохрипел Трешер.

Евгений вошел в кабинет деланно развязной походкой, придвинул стул и сел. Глаза Трешера округлились.

— Встать!

Евгений вскочил. Его темные глаза, неотрывно смотревшие в лицо капитану, сузились, губы задрожали. Что-то дикое промелькнуло в лице.

С той минуты, когда Евгений назвал жандармам имя Степана, он ждал, что его выпустят на волю. И по мере того как уходили дни, он ждал этого со все возрастающим нетерпением. Воля, жизнь! Он хотел жить. Жить во что бы то ни стало.

Трешер велел поместить его в отдельной комнате, рядом со своим кабинетом. Через зарешеченное окно был виден угол сарая, в котором сидели партизаны. Евгений видел, когда их водили через двор на допросы. Он видел через окно их черные лица, одежду в крови. Он знал, каким ужасным пыткам подвергает Трешер. Но партизаны молчали. Когда на допрос повели Тоню, а вслед за ней Степана, злорадная мыслишка шевельнулась в мозгу Евгения: «Посмотрим, будете ли вы теперь молчать». Он искал оправдания себе, ему хотелось, чтобы кто-то разделил с ним позор предательства.

Утром в день расстрела Диденко видел, как партизан вывели из сарая. Степан повернул голову к окну, как будто хотел показать Евгению свое лицо, заплывшее синевой, с перекошенным носом. Евгений взглянул и отшатнулся. В искалеченном лице Степана было что-то такое — гордость, свет, сила правды, что заставило предателя содрогнуться.

Степан обвел взглядом окна дома. Евгению показалось, что он смотрит прямо на него. Предатель в ужасе закрыл лицо руками.

Партизан расстреляли. Погибли Степан, Борис, девушки. Погибла Варя Татарчук, которая принимала Евгения в пионерский отряд. Погиб Вася Романчук—он так и не стал другом Евгения, не захотел. Вася погиб, а он, Евгений, живой. Он будет жить. Но жизнь уже страшила его. Он думал о брате и сестре Степана, о товарищах, об учениках Степана, о множестве людей, которые знали, любили Степана и шли за ним. Они будут судить Евгения.

Он думал о матери Степана, видел ее осуждающие глаза...

На другой, на третий день предатель напряженно прислушивался к шагам в коридоре. Он ждал, откроется дверь, ему скажут: «Уходи». Он ждал этой минуты и боялся ее.

Когда Евгения вызвали к Трешеру, нечто похожее, на радость зашевелилось в душе предателя: он уцелел — это главное, а там будь что будет.

Капитан швырнул в лицо ему листовку со стихами.

— Читайте! Читайте, дьявол бы вас побрал, — закричал Трешер по-немецки, но спохватился и перешел на русский язык: — Кто есть партизаны? Зачем эта листовка? Зачем молчите?

Евгений пятился к двери. Все пропало. От него требуют новых жертв. Если он сейчас, сию секунду не отдаст в руки Трешера автора листовки — погибло все. И он не мог этого сделать. Он его не знал.

В тот же день обозленный жандарм расстрелял Диденко.

Вечером Валю опять вызвали к Графу «на допрос». Она расплакалась, умоляла отпустить ее домой. Граф остановил на ее измятом лице равнодушный взгляд и сказал:

— Добре, я отпущу тебя, но сначала найди Кириллова.

Володя метался из села в село, пытаясь уйти от жандармов, которые его искали.

Валя узнала, где он скрывается. Она послала ему записку: «Володя! Приходи ко мне в среду, к 12 или 3 часам дня. Я достала тебе документ. Будь осторожнее. Валя».

Он пошел. Он ничего не знал о ее «дружбе» с Графом.

Дверь открыла сама Валя. Она натянуло улыбнулась:

— Ах, это ты? — и пропустила Володю в дом. Старуха, торговавшая на углу семечками, видела, что к дому подъехал легковой автомобиль, двое мужчин в штатском вышли из сеней с молодым человеком, который пошатывался, его втолкнули в машину... Старуха не обратила на них внимания: к девице частенько наведывались пьяные ухажеры.

* * *

К домику Скобловых подошел Андрей Ефимович. На нем был парусиновый костюм. В одной руке шахтер держал корзинку, в другой—лопату. Было похоже на то, что он идет на огород. Шахтер вошел в палисадник и постучал в окно:

— Здравствуйте, Екатерина Ивановна, — сказал он, когда хозяйка вышла на крыльцо.

Она испугалась:

— Кто вы такой? Я не знаю вас. Он сощурил глаза:

— Пойдем в хату.

В кухне он шепотом спросил:

— Как Степан?

Екатерина Ивановна с ужасом смотрела на пришельца.

— Степан расстрелян, — с трудом выговорила она. Шахтер поставил на пол корзинку, медленно отер рукавом лицо. Его темные брови хмуро сдвинулись.

— Расстрелян,—повторил он.. Его лицо побагровело, он скрипнул зубами и тихо, едва слышно выругался.

Узнав от Николая об аресте Степана и его друзей, он принял было смелое решение: спасти их. Это казалось возможным, поскольку арестованных держали не в тюрьме гестапо, а в каменном сарае при авдотьинском жандарм-ском управлении. Но пока Андрей Ефимович связался со штабом партизанского движения, пока он сколотил диверсионную группу, которая должна была снять возле сарая ночью часовых и освободить арестованных—прошло больше недели. Трешер поторопился расстрелять партизан.

Такого быстрого конца шахтер не ожидал.

Огромной тяжестью свалилась на него эта страшная весть:

«Степан погиб».

— Жаль, опоздал, — прохрипел он и с глубоким сочувствием посмотрел на придавленную горем мать Степана.

— Не убивайтесь, мамаша, — сказал он с суровой лаской,— ваш сын погиб геройской смертью... за Родину...

Екатерина Ивановна всхлипнула. Мужественное лицо шахтера исказила гримаса боли и гнева.

— Они дорого заплатят нам за смерть комсомольцев. Мамаша, скажете Николаю...

Екатерина Ивановна подняла на Андрея Ефимовича испуганные глаза.

— Коля живой, только его нет. Не знаем, где он, — сказала она поспешно

— А-а, это хорошо.

В это время Саша вошла в комнату. Он взглянул на нее.

— Дивчинка, — проговорил он ласково, вынимая из корзинки что-то тяжелое, завернутое в рогожу,—спрячь-ка ты вот это.

Саша оглянулась.

— Дайте мне, — решительно заявила Екатерина Ивановна, беря из рук шахтера диск автомата.

Она положила части автомата на дно корзины, сверху закидала хламом и понесла через огород к старой штольне. Шахтер подождал, пока она вернулась в дом.

— Ну, я пошел, мамаша. Появится Николай, скажете — приходил от «Максима». Он знает, где меня найти.

Взял хлеба и ушел.

Наутро в поселке находили листовки: их разбросали на базаре, прилепили на стенах домов, на заборах. Саша подобрала одну в канаве.

Ночью, завесив окна одеялами, прочла:

«Смерть фашистским оккупантам!

Дорогие товарищи! Предстоит решительная схватка советского народа с нашим злейшим врагом. Красная Армия громит фашистские банды и освобождает Донбасс. Наш долг помочь родной Красной Армии.

Молодежь Донбасса, тебя зовет советская Родина!..»

— Это «Максим», это его рука,—воскликнула Екатерина Ивановна.

Да, это была рука «Максима». Самые юные, братья и сестры расстрелянных, ученики Саввы Матекина, ученики Степана Скоблова объединились в подполье. Андрей Ефимович вел их на борьбу.

И снова под откос летели воинские эшелоны, чья-то смелая рука снимала часовых, кто-то взрывал мосты; на шахтах и в селах кто-то разбрасывал листовки. Они звали людей бороться и помогать Красной Армии.

* * *

Август обнажил поля вокруг Димитровки. В степи видна каждая былинка.

Отроги Донецкого кряжа протянулись на западе по горизонту, а на восток с вершины кургана видна просторная сине-желтая степь. Макушка Саур-Могилы ощетинилась дальнобойными орудиями. До самого моря видят «глаза» кургана — перископы, малейший шорох слышат ее «уши».

А над Димитровкой словно ураган прошел: с домов снесены печные трубы, в отверстия в стенах высунулись черные дула. Сухой бурьян шелестит вокруг почернелых, превращенных в доты хат.

Солдаты засели в доте. Режутся в карты.

— Хох! Фриц! Я бью твоего короля.

— Хорошенькая история.

— Ну, конечно: козыри так и лезут в руки Герману.

— Счастливчик!

— Да, нам повезло. Донбасс заперт на крепкий замок. Русские не посмеют сюда сунуться.

Возле стены сидел Ганс Редлер. Он не принимал участия в игре, не вмешивался в разговор. Но когда солдаты заговорили о фронтовых делах, Ганс не Еыдержал и сказал:

— Русские прорвались к Харькову.

— Это далеко отсюда, — возразил Герман.

— Не беспокойся, Ганс, нам с тобой не угрожает никакая опасность, — присовокупил Фриц.

— Донбасс на крепком замке. Всю ночь солдаты играли в карты.

А на хуторе совхоза в подвале горел огарок свечи, прилепленный к бочке. Маленький желтый язычок пламени мигал. По лицу Андрея Ефимовича, сидевшего на обрубке дерева, скользили короткие дрожащие тени. Шахтер смотрел в темное лицо чабана, который сидел напротив. Барашковая шапка на голове Ванцая была сдвинута на затылок, над высоким лбом свисал густой чуб седых волос.

— Провести партизан к реке я проведу,—говорил старик уверенно и спокойно. — Только как бы на мины не напороться.

— Не бойся, Федор Алексеевич, — успокоил его шахтер. — Впереди пойдут саперы — они исследуют местность Й наведут порядок. Ты только укажи брод. Вот смотри сюда.

Он вынул из кармана карту немецких укреплений на Миусе, разложил ее на коленях.

— Вот это Димитровка — так? Здесь, если верить этой карте, расположены части пехотной дивизии. Подступы к реке, конечно, заминированы. Но какой дурак полезет прямо на немецкие доты! Спускаемся по реке, к югу, вот видишь: эти синие квадратики — доты, они тянутся на 25 километров в глубь Донбасса. Но вот здесь, против этой излучины, линия укреплений обрывается. В чем же тут дело? Ну-ка, вспомни, старик, что это за местность?

— Постой, постой, — чабан низко нагнулся и долго рассматривал карту. — Э, так в этом месте река круто забирает вправо. Здесь стоит мельница, там плотина... Здесь немцы, как видно, меньше всего ожидают наступления: оба берега обрывистые, и река здесь глубокая. Но разве глубина — это препятствие? — Он вопросительно посмотрел на шахтера.

— Глубина не препятствие. Но фашисты, очевидно, засели на мельнице.

— Мы обойдем мельницу. Вот смотрите сюда. Видите этот поворот реки? Здесь она вырывается из ущелья, и левый берег снова становится отлогим. Тут-то, между мельницей и плесом, и можно проскочить.

Они долго сидели над картой, изучая систему немецких укреплений.

Через несколько дней утром тихая степь была разбужена гулом самолетов.

Ганс Редлер как раз спустился к реке, желая зачерпнуть в котелок воды. Утро было ясное. Узкие стрелы лучей разбросало солнце по небу. Был виден каждый кустик на противоположном берегу.

Ганс нагнулся и, черпая горстями воду, плескал себе в лицо, поливал бритую голову; жмурясь от солнца, которое поднялось над степью и било ему прямо в глаза, солдат хмыкал от удовольствия. Какой чистый воздух, как свежа вода!

Вытирая грязным носовым платком лицо, Ганс прислушался: словно шмель прожужжал у него над ухом. Он сунул платок в карман и бросился бежать от реки, в гору.

— Самолеты!

Небо почернело: рокочущие стаи птиц промчались к Саур-Могиле, и скоро багровое зарево заметалось вокруг кургана. Солнце погасло в небе, затянутом клубами дыма.

Советские танкисты промчались к Миусу. В брешь ворвалась конница казаков-гвардейцев. «Железные ворота» разомкнулись. Немцы сосредоточили силы на флангах, И пехота, двигавшаяся вслед за танками, очутилась в узком коридоре, стиснутая вражескими огневыми точками.

— Вперед! За Родину!

Лавина бойцов покатилась к реке. С противоположного берега засевшие в железных норах фашисты открыли огонь.

— Урра! За Родину! — раздалось вдруг за Димитровкой, в тылу у немцев.

Партизаны громили тылы фашистов, расчищая дорогу к Миусу.

Село было очищено. Саур-Могила, черневшая в степи, очутилась в кольце со всеми ее перископами и пушками. Но долго еще багровое пламя полыхало над рекой и от гула орудий содрогалась степь.

Пехота выбивала остатки фашистских банд, притаившихся в оврагах над рекой.

— Рус, рус! — из глубокой ямы поднялся вымазанный в земле, черный от грязи Ганс Редлер.

— Гитлер капут. Капут Гитлер,—твердил немец, подняв руки вверх, с надеждой глядя в лицо красноармейца, наставившего на него автомат.

* * *

Возле старой штольни в Буденовке появился вдруг рослый красноармеец. Саша узнала его издали.

— Мама, мама, «Максим»!

Андрей Ефимович вбежал во двор Скобловых. Екатерина Ивановна поспешила к нему.

— Друзья! Пора!

Ночью Николай и его товарищи разобрали оружие, спрятанное в штольне, и на шоссе, по которому в панике откатывались фашисты, в лоб им неожиданно затрещали выстрелы.

Над городом поднимались огненные столбы, клубами расходился черный дым, замыкая улицы едкими пробками. Багровые смерчи перелетали с крыши на крышу, рушились потолки; раскаленные железные балки, скрючи-ваясь, провисали над пожарищами. Сквозь дым, огонь, грохот обвалов пробивались красноармейцы к центру города.

Утром на шоссе загрохотали танки. У каждого на броне—звезда.

Ветер разносит грозную песню:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война...



— Наши, наши!

Женщины, дети, старики высыпали к дороге. Со слезами радости, с восторгом встречал народ свою армию.

Стояли у дороги и Екатерина Ивановна с Сашей. Глаза матери были полны слез, и она не различала лиц танкистов. Но когда с ней поравнялся танк, на броне которого стоял с автоматом Николай, она увидела его и закри-чала:

— Сыну!

Николай соскочил на землю и подбежал к матери. А от другого танка к ним шел Андрей Ефимович.

— С победой вас, мамаша! — сказал он.

— «Максим»!—обрадовалась мать и обняла шахтера, как родного сына.

— Скажите ж вы нам, теперь можно: кто вы такой, как ваше настоящее имя?

Он назвал себя.

Мать закрыла лицо руками:

— Не дождался Степа великой радости.

Шахтер обнял мать:

— Крепитесь, мамаша! Мы отомстим за Степана. Пойдем, Коля!

— Перекусить надо, как же так? Саша, беги домой, растопляй плиту. Отдохните.

— Вот разобьем немцев в Берлине, тогда уж и отдыхать будем.

Андрей Ефимович еще раз обнял Екатерину Ивановну, поцеловал Сашу, и они ушли с Николаем, неся на груди автоматы.

На дороге грохотали танки. Ветер разносил песню.

Екатерина Ивановна стояла на краю дороги и, заслонив рукой глаза, смотрела вслед танкистам,

— Вот бы Степан радовался, — сказала она дочери.— Ты куда?

— Побегу в Авдотьино.

* * *

Возле дома, в котором помещались жандармы, толпился народ: отец и мать Лидии Каравацкои, сестра Вари Татарчук, товарищи погибших, их матери, братья.

Дверь каменного сарая открыта настежь. Саша вошла. В первый момент она ничего не могла разглядеть. Когда глаза немного привыкли к полутьме, она увидела на земляном полу кучку гнилой соломы. Здесь партизаны провели последние часы жизни. Люди сурово молчали.

Кто-то нажал на камень, он зашатался и вывалился. В отверстии лежал носовой платок. Его схватили, вынесли на свет.

— Товарищи, здесь что-то написано!

На платке были выведены слова:

«Друзья, мы погибаем за правое дело, не складывайте рук, восставайте, вступайте в партизанские отряды, бейте врага на каждом шагу... Просьба ко всем, не забывайте наших родителей. Друзья, слушай совет: бей фашистов!

Прощай, русский народ... Не гневайся.

«Общество партизан». Саша прижала платок к груди.

* * *

Останки погибших девушек, по желанию их родителей, похоронили в братской могиле в Авдотьино. Трупы Степана и Бориса перевезли в Буденовку. Мать Степана стояла у изголовья могилы. Кругом, насколько хватал глаз, как море, переливались людские толпы. Народ заполнял молодой сад возле райкома партии, прилегающие к нему улицы. К могиле комсомольцев все стекался и стекался народ с окрестных шахт. Люди пришли из Авдотьино, из Мушкетово, из Рутченково. Товарищи замученных партизан, их ученики, те, кто знал погибших при жизни, и те, кто никогда не видел их, пришли отдать последний долг комсомольцам, павшим в борьбе с оккупантами. Из Рутченково пришла Ольга Петровна. Возле могилы была и Александра Яковлевна с детьми.

Саша возложила на могилу венок. Листья ярко горели на солнце. Девушка что-то сказала. Ее слова передались в толпу. Люди задвигались, заговорили.

Седой шахтер проговорил:

— Правда, правда, они живут. Не могут умереть такие люди.

Екатерина Ивановна подняла руки. Люди теснее придвинулись к могиле.

— Товарищи! Дорогие! — задрожал надтреснутый голос матери. — Спасибо вам, что пришли, почтили. Мой сын, старший, лежит в этой могиле. Тяжело потерять свое дитя...

Она прижала ко рту руку, но тотчас отняла ее. Выпрямилась, выше подняла голову. На лицо матери лег свет солнца.

— Спасибо вам за ласку, что пришли на могилу моего сына, — голос ее зазвенел. — Наши дети за нас боролись, за народ. Я горжусь Степаном. Спасибо тебе, сынок, что не покривил душой. Спасибо!

Мать опустилась на колени. И все люди, сколько их было в саду, движимые той же силой любви и благодарности, преклонили колени. Старый усатый шахтер запел:

Вы жертвою пали в борьбе роковой, В любви беззаветной к народу...

Торжественно и сильно звучал похоронный напев. Кругом, насколько хватал глаз, переливалось людское море.



ЧЕТВЕРТЫЙ РАССКАЗ МАТЕРИ

Ночью в окно кто-то сильно постучал, я услышала крики:

— Вставайте. Вставайте. Мир! Победа!

Саша вскочила и распахнула окно. Теплый ветер залетел в комнату. Я как была — босая, неодетая — стала возле дочки; протягиваю в окно руки и говорю:

— Это ты, соседка? Ой, спасибо! Спасибо тебе. За окном засмеялись.

— За что же меня-то? Красную Армию благодари, сынов своих.

— Ой, я и сама не знаю, что говорю. Ум мешается.

...Москва моя, ты самая

Над домами несется песня: любимая».

Мир! Вот и дождались. Мир...

А Степана с нами нет...

— Мама, маменька моя родная! В такой день—и плакать, — Саша обнимает меня, целует, а я не могу удержаться от слез. Знаю: радоваться надо. Я и радуюсь: советский народ победил. И мои дети помогали Красной Армии... Радуется сердце, за весь народ радуется, а как подумаю о Степане — и не могу не плакать...

Вот и рассвело, я умылась холодной водой, причесалась, надела свое лучшее платье, голову покрыла черной шалью. В руке зажала чистый носовой платок и вышла.

Иду по нашей улице — хожено по ней перехожено, — а все мне кажется не таким, как всегда. Посмотрела на небо: жиденькое белое облачко плывет — такое же будто, как вчера; посмотрела вдаль: за рощей блестит озеро — оно и вчера блестело. Возле забора стоит яблонька, вся розовая и словно улыбается; пчелка гудит. Привольный запах разливается вокруг. Весна. Мир! Как же это я раньше не замечала, какая кругом красота?..

Вздохнула глубоко, посмотрела вдаль и вспомнила: весной 1943 года, в такое же светлое утро, жандармы вели на казнь Степана...

Прижала, к губам скомканный платочек и пошла быстрее.

На домах полыхают красные флаги.

Люди собираются кучками.

— С победой вас!

— И вас также!

— Вот и дождались, Ивановна. Женщины обнимают меня, целуют... В молодом саду деревья стоят зеленые. Дорожки посыпаны желтым песком.

На могиле лежит пучок фиалок. Светятся золотые буквы на сером памятнике:

Здесь похоронены народные мстители

отважные партизаны Буденовки

СКОБЛОВ СТЕПАН ВАСИЛЬЕВИЧ 1919—1943

ОРЛОВ БОРИС ИВАНОВИЧ 1922—1943

Я опустилась на колени. А в сад прибежали дети. Началась беготня, крики, смех.

— Не догонишь! Не догонишь! — Маленькая белоголовая девочка разбежалась и налетела на меня.—Ой ба- | бушка! — Девочка отступила шага на два и, засунув палец в рот, остановилась: маленькая, курносая, в цветном платье, сама как цветок, она смотрела на меня и смеялась.

Я притянула ее к себе, тепло детского тела лаской отозвалось в сердце, и я опять заплакала.

— Ты плачешь?—слышу, девочка дотронулась пальцем до моей мокрой щеки, — а я не плачу. Посмотри, бабушка, я не плачу.

Я вытерла слезы и прижала к себе девочку. «Сыну, ты отдал жизнь за счастье детей. Спасибо тебе, сыночек!»

А мальчик-коротышка протянул в это время руку к цветам на могиле. Девочка выскользнула, подбежала к мальчику и ударила его по руке:

— Не тронь, нельзя! Мальчишка засопел и надулся. Родные вы мои. Хорошие...

Солнце осияло сад, могилу, детей; заблестели золотые буквы на памятнике. Солнце обогрело мне душу: «Ты счастливая мать, твой сын—герой».

Возвращаясь домой, я встретила возле мостика Сашу, которая шла с подругами на могилу. В руках у девчат были цветы.

<< Назад

Вперёд >>