Арестованных комсомольцев перевели в каменный сарай. Их по одному приводили к Трешеру, и капитан всем задавал одни и те же вопросы: «Где склад оружия? Кто остался в подполье?» Друзья молчали.
Вот в кабинет ввели Лиду. В ее сердце был такой холод, как будто его обложили льдом. Но девушка решительно шагнула через порог, встретила устремленный на нее взгляд жандарма и, не опустив глаз, остановилась.
Трешер вспомнил тот день, когда он видел ее в последний раз. Тогда она плакала, казалась такой жалкой. Вспомнил он и ту ночь, когда партизаны похитили из машины курьера важные сведения об укреплениях на Миусе. В тот вечер Лида была весела, обещала ему так много. И вот она стоит перед ним. Пленница. Лида и не Лида. Та девушка с лукавыми глазами, с глупенькой улыбкой на губах, подкрашенных неумело, грубовато, не может быть партизанкой. Это невозможно. Она знакома со Степаном Скобловым? Что ж, это вполне естественно: они работали в одной школе. Ее имя назвал предатель? Но можно ли ему вообще верить?
Трешер внимательно всматривался в лицо Лиды, и оно пугало его, это лицо, ставшее вдруг незнакомым. Она или не она? Черты те же. Но какая бледность. Как ей, бедненькой, должно быть страшно. Трешер усмехнулся: ничего, сейчас он заставит ее улыбнуться. Она заплачет, потом засмеется, попросит дать ей пудры — и он увезет ее к себе.
Капитан подошел к девушке.
— Лида, детка... — он хотел взять ее за руку.
И если бы девушка ответила улыбкой или заплакала, может быть, капитан был бы снова обманут. Но она выпрямилась, вырвала руку, взглянула...
Трешер позеленел.
Солдаты сорвали с девушки платье, распяли ее на скамье лицом вниз, и палач бил ее по обнаженной спине нагайкой, к разветвленным концам которой были прикреплены кусочки свинца.
Когда Лиду подняли, и Трешер увидел ее лицо—мокрое от пота и крови, с закушенными губами, смертельно-бледное, — другое лицо — лицо Амалии появилось рядом с ним. Фашист закричал:
— Прочь, прочь! Уберите ее.
Ввели Варю. И она бывала на вечеринках, но он уже не ломал голову над тем — партизанка она или нет. Он приказал истязать ее, надеясь услышать, если не признание, то хоть жалобный стон. Но Варя молчала, и капитан приходил все в большую ярость.
Вася сидел на полу сарая и, обхватив руками поднятые к подбородку колени, покачивался из стороны в сторону. Варя наконец вошла растрепанная, в окровавленном, разодранном платье. Вася вскочил, сделал несколько шагов и упал на колени. Варя смотрела на него глубоко запавшими глазами. Он приник головой к ее ноге. Девушка проводила судорожно сведенными пальцами по волосам юноши, как бы желая ободрить.
Дверь со скрипом отворилась. В сарай стремительно вбежала провожаемая ругательствами солдат Клава Каравацкая. Вбежала и остановилась: ее ослепила темнота.
Лида неподвижно лежала на соломе ничком, положив голову на руки. Клаша увидела сестру.
— Лидочка! — позвала она жалобно. Лида порывисто села.
— Клашка! —закричала она пронзительно и протянула к сестре руки. Клаша опустилась возле сестры на колени, прижалась лицом к ее плечу и расплакалась.
— Ах, Лидочка! Они схватили меня возле дома Скоб-ловых. Я не успела убежать,—шептала она, всхлипывая.— Я не виновата. Правда, Лидочка, я не виновата?
Дверь опять раскрылась. Солдат, выставив перед собой автомат, переступил порог и выкрикнул:
— Клавдий Каравацки, геен зи! Девочка вскочила, неосторожно толкнув сестру, взмахнула руками и перекинула через плечи русые косички. Пошатываясь, она вошла в светлую полосу, которая легла на пол, когда солдат открыл дверь. Сделав несколько неровных шагов, девочка оглянулась: маленькая, беспомощная, с милыми косичками на узких плечах.
Солдат рванул ее за руку и поволок к двери.
— Лидочка!—раздался отчаянный вопль. Лида бросилась за сестрой, но дверь захлопнули. Светлая полоса на полу потухла.
Девушка со стоном повалилась на пол. Борис сел возле нее, взял ее руки в свои, крепко сжал. Лида уткнулась лицом в его колени.
Клашу привели через час, может быть, через два часа—они потеряли представление о времени. Загромыхал на двери засов, снова на пол легла полоса света, на нее, как мешок, свалилась девочка. Ее платье было в крови, спутанные волосы закрывали лоб и свисали на щеки.
Дверь захлопнули. Стало темно.
Степан осторожно поднял Клаву на руки. Она всхлипнула: «Лидочка!» Он положил девочку на солому возле сестры.
Степана, а потом Бориса вызвали к Трешеру, который был пьяно-свиреп, ругался и, оттолкнув палача, сам истязал партизан. И друзья поняли: маленькая Клава молчала.
День сменился ночью. Снова настал день. Еще ночь... Еще день... Целую неделю Трешер допрашивал комсомольцев.
Снова к Трешеру повели Скоблова. Навстречу по коридору солдаты тащили бесчувственную Иру. Степан увидел ее посиневшее лицо.
— Не троньте девушек! -— закричал он, сжимая кулаки. И тотчас понял, какую страшную совершил ошибку.
Трешер приказал привести к нему Антонину Романчук, на которую он сначала не обратил внимания, такой незаметной и тихой показалась она ему.
Степана увели в сарай, и в дверях он столкнулся с Тоней. Она порывисто схватила его руку, прижала к своей груди: он почувствовал, как бешено колотится сердце девушки. Она болезненно улыбнулась и шагнула через порог. Степан схватил ее за платье, словно хотел удержать,
Тоня оглянулась.
— Не бойся за меня, Степа. Я сильная, — прошелестел ее голос.
Девушку увели. Солдат захлопнул дверь. Степан прижался к ней.
Во дворе смеялись солдаты.
Тоню ввели в кабинет. Трешер впился глазами в лицо девушки. Бледное лицо. Испуганные серые глаза. Тонкое слабое тело.
— Эта скажет.
Тоня закрыла глаза, чтобы не видеть искаженного злобой лица жандарма. А когда он ударил ее по голове, она прикусила язык и подумала: «Степан, я сильная»...
Капитан смотрел на ее худенькое, казавшееся бессильным, тело и не мог понять: откуда у этой слабой девушки берутся силы? Почему она молчит? Дело было уже не в том, чтобы узнать, где оружие. Эта прямая цель допроса осталась недостигнутой, и Трешер махнул на нее рукой. Теперь дело было в другом, в том, чтобы заставить их говорить — утвердить свое право, свою власть над этой землей, над этим народом, который должен быть рабом. Дело было в том, чтобы утвердить свое право над Амалией, бледное лицо которой стояло рядом с Лидой, с Тоней, со всеми русскими партизанками. Они не боятся физических страданий. Хорошо же.
Трешер приказал привести Степана.
Когда дверь отворилась и вошел Степан, Тоня стояла, прислонившись к стене, закрыв глаза, опустив бессильные руки. Она почувствовала его присутствие. В лице девушки что-то дрогнуло, но она не открыла глаз. Трешер мельком взглянул на Скоблова, вкрадчиво-мягкими шажками подошел к Тоне, взял ее руку и начал медленно выкручивать в локте. Оглядываясь на Степана, капитан рванул руку девушки, что-то хрустнуло. Голова Тони откинулась и ударилась затылком о стену. Из глаз, по белым обескровленным щекам градом покатились слезы.
Степан рванулся к ней.
На лице ее дрогнули ресницы. Веки приподнялись. Боль, укор, мольба были во взгляде девушки. Степан покачнулся. Его руки сжались в кулаки с такой силой, что ногти оцарапали ладони. «Я сильная», — пронеслось в его голове. Он вдруг вспомнил, что никогда даже не говорил ей о своей любви. И ему стало страшно.
Он снова рванулся к ней. Трешер перехватил взгляд его налитых кровью глаз.
— Я вас слушаю, — поспешно сказал жандарм, оставив Тонину руку.
Степан сделал над собой огромное усилие, чтобы не смотреть на девушку. Пол качался, плыл. Сухое лицо Трешера, распавшееся на части, запрыгало в жарком воздухе. Молодой человек прислонился к косяку двери.
Трешер позвонил и спокойно сказал вошедшему офицеру: «Пришли палача».
Хищный зверь впился когтями в сердце Степана. Обескровленное, оно стало сухим и колючим.
— Скажите, где оружие? — издалека услышал он ласковый голос Трешера.
Степан опустил тяжелый взгляд на его лицо, и жандарм закричал в бешенстве:
— Во ист?
Степан молчал.
Измученный до такого предела, что его тело перестало ощущать физическую боль, Степан чувствовал, что он не один стоит перед фашистским жандармом. Он чувствовал рядом с собой Савву Матекина. А за ними был народ. И не только народ стоял за ними. Все то, чем жила страна 26 лет: счастье людей, их помыслы, их желания, мечты, будущее народа — все было отдано в руки Саввы и Степана. Ослабеют они, ответят на вопрос капитана—предадут свой народ. Жить или умереть — теперь это уже было неважно. Важно было выдержать, не сказать ни слова. Стоять насмерть,
Степан повернул голову к Тоне, их.взгляды скрестились, и они прочли друг у друга в глазах:
«Ефимыч на свободе... На свободе тысячи, миллионы советских людей. Они борются, они отомстят за нас».
Улыбка озарила измученное лицо девушки.
Трешер взглянул на нее, и рядом с лицом русской партизанки увидел лицо немецкой коммунистки. Амалия! Ее лицо двоилось, троилось, сотни Амалий проплывали в раскаленном воздухе перед глазами капитана. Он пронзительно закричал:
— Франц, Франц, ко мне!
Вошел палач.
Степан вскинул над головой сжатые в кулаки руки и ринулся вперед, повалил стул, смахнул со стола телефон, графин. Обрушил кулаки на голову фашиста.
