Скоблова повели к Трешеру. В небольшой светлой комнате пахло духами и табаком.
Капитан придвинул Степану стул, предложил сигару.
Степан не сел и не взял сигары.
Трешер доброжелательно посмотрел на него и заговорил по-русски.
— Вы есть учитель? Я тоже хотел быть учителем. Да, да, учителем.
Он пускал в воздух голубые колечки дыма и мечтательными глазами следил за тем, как они расплываются.
— Вы прятали оружие на обогатительной фабрике, — произнес он, не повышая тона, как бы между прочим. Подождал немного, желая определить, какой эффект произведут его слова.
Степан не шевельнулся. Капитан продолжал.
— Мы искали, но оружия нет, — он стряхнул пепел с сигары в стеклянную пепельницу и посмотрел на Степана еще доброжелательнее. — Скажите, где оружие? — он спросил это таким тоном, как спрашивают о здоровье или о погоде.
— Не знаю, — твердо сказал Степан. Трешер был удивлен.
- А-а! Плохо. Очень плохо. Вам плохо. Я не советую вам упрямиться. — Он помял в пальцах сигару.—Мы хорошо заплатим вам.
Мысли вихрем проносились в голове Степана: как перехитрить этого хорька, эту лису?
— Сколько? —спросил он отрывисто.
— О-о!—Трешер даже привстал. — Вы сдадите нам оружие и назовете партизан. — Заметив, что Степан сделал нетерпеливое движение, капитан поднял руку, приглашая слушать. — Скажите вашим товарищам: бороться нет пользы. Надо ехать в Германию. О-о, Дойчлянд!
Степан, как бы размышляя, сдвинул брови. Трешер не мешал ему думать: он понимает, о таком деле следует подумать. Но Скоблов молчал слишком долго. Это надоело Трешеру. Резким движением он положил в пепельницу окурок. Позвонил. Мгновенно дверь отворилась, на пороге стоял дежурный офицер.
— Подать машину. Немедленно!
Офицер приложил к козырьку два пальца, щелкнул каблуками и вышел. Трешер встал.
— Вы поедете на шахту и покажете нашему офицеру склад оружия.
— Оружия нет на фабрике. Вас обманули.
— А-а. Где есть?—Трешер перегнулся через стол. Не дрогнуло лицо Степана, когда он говорил:
— Оружие спрятано у меня дома. Под полом.
Это показалось капитану правдоподобным. Он снова вызвал офицера и приказал ему ехать со Степаном по адресу, который тот укажет.
Голова Степана была горяча. Зачем он это сделал? Ну, они привезут его домой, он увидит Сашу (он знал, что, кроме нее, дома никого не будет: отец и мать—в селе, Николай, конечно, скрылся). Сашу он увидит, быть может, им удастся перекинуться несколькими словами, но сможет ли он сказать ей то, что надо? А сказать надо, чтобы спасти организацию.
Саша была дома. Увидев подъехавшую к ограде машину и в ней Степана рядом с жандармами, она испугалась. Дрожа, девушка тотчас открыла дверь в сени.
Офицер пропустил Степана вперед, вошел вслед за ним, козырнул Саше и стал с любопытством разглядывать фотографии на стене. На дворе у входа в дом остался солдат с автоматом. У офицера в руке был парабеллум.
На столе лежал кусок кукурузной лепешки. Взгляд Степана упал на нее. Саша торопливо подала брату лепешку, он стал запихивать ее в рот, но спазмы сжимали горло, он не мог глотать.
— Я принесу молока. Пан, можно ему молока? Немножко? — спросила Саша офицера.
Тот пожал плечами.
— Гут.
Саша принесла горшок молока. Степан припал к нему сухим ртом.
— Садись, кюшай, — сказал немец, поглядывая на девушку. Она нравилась ему. Он нисколько не сомневался в том, что склад оружия раскрыт, и не спешил.
Выпив молоко, Степан посмотрел на свои выпачканные в грязи брюки.
— Вы позволите мне переодеться?
— О, битте, битте.
Саша вошла в спальню. Степан за ней. Офицер остановился в дверях. Степан, стоя за спинкой кровати, надевал синий лыжный костюм. Сестра подала ему ботинки. Он взял их и сел на стул.
— Зашнуруй, — сказал он коротко.
Девушка стала на колено и наклонилась к ноге брата. Он нагнулся, шепнул:
— Мы в Авдотьино.
— Кто?
— Девчата, Борис, Вася... Предупреди родных.
— Скоро, скоро, — заторопил немец. Саша оглянулась:
— Одну минуточку, пан.
Немец отвернулся: кошка подошла к нему и начала тереться об его ногу. Офицер наклонился и принялся чесать у нее за ухом.
— Николай? —шепнул Степан.
— Ушел.
— Найди его. Прилетит самолет — Колька знает — предупредите летчика.
Немец отошел с кошкой на руках к столу, на котором было разлито молоко.
Степан отодвинулся ближе к стене.
— Ване Клименко — перейти фронт...
Офицер снова появился в дверях. Степан выпрямился и сказал громко:
— Все.
— Все, Степан, — Саша поднялась с колен.
— Прощай!
Брат обнял сестру. Они поцеловались. Степан отодвинул от себя сестренку, которая едва удерживалась от слез, шагнул к офицеру и твердо заявил:
— Я готов. Можно ехать.
— Варум ехать? Оружие. Склад. Степан перебил его.
— Склад оружия не здесь. Поедем, пока светло, и я укажу его вам.
Саша сделала к брату порывистое движение. Он пристально посмотрел на нее, и она опустила голову.
— Но... — запротестовал немец.
— Вы напрасно теряете время. Поедем, пока не поздно.
Степана возили по окрестным шахтам. Он давал самые невероятные адреса. Ехали по указанному адресу и находили развалины, пустырь, дом, занятый немцами. Поняв наконец, что ему морочат голову, офицер привез Степана в Авдотьино. Его снова ввели в кабинет Трешера. Покачиваясь на носках, капитан подошел к Скоблову, несколько мгновений смотрел ему в лицо. Глаза фашиста отливали тусклым оловянным блеском. Он размахнулся и ударил Степана по лицу.
Запекшиеся губы партизана были плотно сжаты, и жандарм понял: этот человек ничего не скажет. Трешер оглянулся. За окном лежал поселок. Дома смотрели враждебно. Темные строения шахт, высокие железобетонные стены фабрики... Где-то за ними спрятано оружие, которое обрушится на головы фашистов. Против капитана стоит человек, которого он, офицер великой Германии, может убить тотчас, немедленно, нажим на курок — и партизана не будет. И этот человек перед лицом смерти не хочет сказать, где оружие. Злоба душила жандарма. Он подскочил к Скоблову, присел и кулаком нанес ему удар снизу, в подбородок. Голова партизана дернулась и откинулась назад. Их взгляды встретились: бешеный от злобы—Трешера и полный ненависти, гневный — Степана. Капитан отшатнулся.
Павел Колодин сидел на грязном полу тесной камеры. Его схватили во время облавы на базаре. Все произошло так неожиданно, что он не успел скрыться. Его захватили вместе с другими, и Павел надеялся, что паспорт на чужое имя, который был при нем, выручит его.
Колодина поставили перед Графом. На столе лежал паспорт, отнятый при обыске. — Ваше имя?
Павел назвал фамилию, которая стояла в паспорте, и напряженно ждал дальнейших вопросов. Он хорошо заучил свою вымышленную биографию, продиктованную ему майором Авдеевым, и приготовился «чистосердечно» признаться в том, что он — «сын кулака, дезертировал из армии и перешел на территорию, занятую немцами, с целью отыскать родичей и зажить новой жизнью при новом немецком порядке».
Но вопросов больше не последовало. Граф положил паспорт в ящик стола и приказал увести арестованного в камеру.
Прошел день, Павла никто не тревожил. Вечером тяжелую дверь со скрипом открыли, солдат внес в железной миске селедку, но ЕОДЫ В кружку не налил. Павел понял: начались пытки. Он не дотронулся до селедки. Настала ночь. Павла мучил голод, он не мог заснуть. В железной миске лежала селедка, ее запах раздражал. Павел сбросил тарелку на пол, наступил на селедку ногой, растоптал ее. Гнев заглушил на время голод.
Утром солдат опять принес селедку. Он положил ее на край дощатых нар, немного постоял, словно чего-то ожидая. Павел прикусил язык, чтобы не сорвалось предательское'— «пить!» Днем жажда стала такой мучительной, что Павел не мог улежать на нарах: едва он закрывал глаза—стены камеры превращались в синие, движущиеся потоки воды. Он встал, подошел к зарешеченному окну, схватился за' железные прутья и смотрел через тусклые стекла во двор. В глубине двора стояла машина, возле нее двигались какие-то люди. Павел не видел их. Он видел только косые потоки дождя, и его сухое горло горело.
С подавленным стоном он оторвал от решетки руки, шатаясь, подошел к стене и прижался к ней. Так он стоял долго. Но вот он открыл глаза. Посмотрел на стену и увидел, что на ней что-то нацарапано. Он начал всматриваться, различил слова.
Павел прочел:
«До свиданья, дорогие друзья! Я умираю на 24-м году жизни. В расцвете сил и творческой мысли должно приостановиться биение моего пульса, а в жилах застынет горячая кровь. В застенках фашистского гестапо последние минуты жизни я доживаю гордо и смело. В эти короткие, слишком короткие минуты я вкладываю целые годы, десятки недожитых лет, в эти минуты хочу быть самым счастливым человеком в мире, ибо моя жизнь закончилась в борьбе за общечеловеческое счастье, и тот из вас, в ком бьется сердце патриота земли русской, никогда пусть не забудет обо мне. Передайте на волю родным, друзьям, знакомым, что нас расстреляли. Прощайте, дорогие товарищи, навсегда прощайте.
Степан Скоблов».
Зимой Степан Скоблов сидел здесь, в этой камере — камере смерти. Он прощался с жизнью. Однако он вырвался тогда на свободу. Да здравствует жизнь! Да здравствует победа! Пусть жажда разрывает тело, пусть смерть сжимает горло — Павел не согнется перед врагом. Он будет стоять гордо и смело, как стоял Степан Скоблов.
Павел отковырял возле окна кусок штукатурки и нацарапал на стене:
«Дорогие товарищи, я умираю без страха. Мужайтесь! Боритесь с кровожадным зверем. Еще раз прошу: уничтожайте врага! Прощайте. Павел Колодин».
