Трешер поднял тяжелую голову. В окна просачивался рассвет. В комнате было холодно.
Капитан оттолкнул навалившегося ему на ноги Фридриха, поднялся и, пошатываясь, пошел к двери. Но едва он открыл ее, как на него налетела Лида. Потрясая перед его лицом кулаками, она выкрикивала:
— Спасибо... Спасибо... Наобещал: «Поедешь со мной в Берлин». А сам... Мы всю ночь сидели в этой грязи...
Трешер. все еще ничего не понимал; голова трещала, мутило. Он крикнул:
— Убирайся к черту, руссише швайне!
Лида схватила за руку Варю, и они исчезли в чуланчике, где прятались ребята.
Капитан взял со стола грязный стакан, зачерпнул в ведре воды и жадно выпил:
— Ф-фу, мерзость!
Он вышел в сени и стал шарить руками по двери, ища засов. Вот засов, скрипя, отодвинулся, но дверь не открывалась. Напрасно капитан нажимал на нее руками, плечом — дверь была заперта снаружи. В сознании Трешера промелькнуло: «А ведь я напился вчера как дурак». Он еще раз нажал на дверь, снаружи что-то звякнуло.
— Ганс, — заорал капитан, остервенело колотя в дверь кулаками.
Из столовой вышел, потягиваясь, Фридрих. Капитан увидел его заспанную физиономию, и его охватила злоба: «И этот выкормыш Графа здесь. Черт его побери». Трешер свалил ведро и, не помня себя от бешенства, выхватил парабеллум и заколотил рукояткой в дверь.
— Ганс! Дьявол тебя побери! Я тебя проучу!
На помощь Трешеру пришли Фридрих и Генрих, с трудом продравший глаза. Втроем они выломали дверь и выскочили во ДЕор.
Генрих подбежал к машине, увидел мертвых часовых и испустил дикий крик. Он бросился к заднему сиденью — ящик исчез. Дико озираясь, ничего не видя перед собой, офицер бормотал посиневшими губами: «Партизаны, партизаны!»
Трешер схватил за шиворот оторопелого Фридриха и так тряхнул, что адъютант повалился наземь.
— Успокойтесь, господин капитан. Все разъяснится,— бормотал он, стараясь подняться.
Но Трешер выстрелил, и Фридрих, раскинув руки, припал к земле.
Генрих сам пустил себе пулю в лоб.
Трешер с криком «руссише швайне!», стреляя на ходу, кинулся к дому. Но там уже никого не было.
Ганс, замирая, смотрел через окно кухни, как бесился рассвирепевший капитан, и словно молния озарила его сознание. «Ночью во дворе хозяйничали партизаны». Странно, почему это случилось в ту самую ночь, когда девушки пришли к капитану?
Лукавая улыбка растянула губы Ганса.
«Каждый хочет быть счастливым»,—замурлыкал он и, засунув руки в карманы, с развальцем, ухмыляясь, пошел в дом. Его не устрашили ни трупы офицеров во дворе, ни брань, с которой на него накинулся капитан. «Все равно один конец!»
— Ах ты дурак, остолоп, проспал всю ночь, — кричал капитан, колотя денщика по голове парабеллумом.
Он бы и его пристрелил, но парабеллум был уже пуст.
Трешер выгнал денщика, приказав ему больше не показываться на глаза. В тот же день Ганса отправили на Миус-фронт, в пехоту.
* * *
Возле ворот Авдотьинского жандармского управления остановился зеленый «оппель». Пыхтя и отдуваясь, из машины вылез Граф. В доме захлопали дверями.
В кабинет Трешера влетел дежурный офицер:
— Господин Граф изволил прибыть... Капитан бросил на офицера злой взгляд.
— Закройте дверь, — процедил он сквозь зубы и углубился в лежавшие на столе бумаги.
Когда Граф, сопровождаемый двумя офицерами, вошел в кабинет, капитан сидел за столом и, низко нагнув голову, что-то писал. Он не пошел навстречу, а только оторвался от бумаг и слегка привстал. Граф, даже не присев на стул, который ему предупредительно подвинули, уставился в лицо Трешера выпуклыми оловянными глазами и заговорил тоном, в котором были лед и презрение.
— Вы только и делаете, что строчите никому не нужные донесения о партизанах. Лучше бы вы позаботились о принятии решительных мер для борьбы с партизанами.
По лицу Трешера разлилась темная краска.
— Мне непонятно, — заговорил он в тон Графу, — почему вы навязали мне в адъютанты человека, который недостоин носить мундир офицера армии великого фюрера.
Рука Графа потянулась к бородавке.
— Капитан Трешер, извольте объяснить, как случилось, что партизаны похитили из машины курьера документы.
Трешер плотнее уселся в кресле, сжал похолодевшими пальцами карандаш.
— Я не обязан перед вами отчитываться, — глухо сказал он.
Граф потрогал короткими в рыжих волосках пальцами лежавшее на столе пресс-папье.
— Пришлите ко мне Фридриха.
— Я его расстрелял, — вскипел капитан,—он нарушил присягу.
Взбешенный Граф вышел, сел в машину и уехал. В кабинет влетел офицер.
— Господин Граф... — начал было он.
Капитан резко обернулся, бросил на лейтенанта злобный взгляд.
— Молчать!
Офицер вытянулся. Капитан принялся зачем-то открывать и закрывать ящики стола, производя сильный стук. В коридоре разговаривали жандармы. Послышался смех. Трешер вскипел:
— Ступайте! Прекратите шум. Что за беспорядок. — Офицер выскочил из комнаты.
Трешер решил поговорить с Лидой. Никаких определенных подозрений у него не было — он не мог подозревать какую-то девчонку, — не такого масштаба это дело, чтобы его могла выполнить легкомысленная девица. Но все же червячок сомнения зашевелился в мозгу капитана. Ему показалось невероятно странным то, что встреча с Лидой кончилась столкновением с партизанами. Казалось, что именно Лида навлекла на него беду. Он решил поговорить с ней и раз навсегда уяснить, что это за существо.
Девушку привели к нему под конвоем. Ну, это слишком. Эти дураки всегда перестараются и всегда напортят. Теперь она будет настороже.
Он поспешно выставил конвойных из комнаты, запер дверь и повернулся к девушке, желая заговорить с ней. Но это было невозможно. Девушка плакала. Плакала, уткнувшись лицом в стену и дрожа худенькими плечами, прикрытыми вязаным платком. Они привели ее в одном платье— ах, дурачье! И вместо того чтобы допрашивать и угрожать, он вынужден был утешать. Не драться же ему с ней! В самом деле, невозможно представить, что это смертельно перепуганное существо способно убивать немецких солдат и выкрадывать из машины курьера важные документы. Да, глядя на покрасневший от слез носик и вспухшие губки, нельзя этого подумать.
Трешер усадил девушку на диван, дал воды, сел возле нее сам и взял за руку.
— Лидхен, послушай меня, девочка. Ну, ну, посмотри на меня. Почему ты не хочешь на меня смотреть?
— У меня нет пу-удры, — протянула она капризно, не отнимая от лица рук.
На сердце у Трешера стало легко: «Вот она, женщина! В самом деле, личико у нее в красных пятнах, глаза припухли. Это некрасиво».
- Сейчас я дам тебе пудры, — сказал он, насильно отнимая ее руки от лица, — ну, посмотри на меня. О, да ты совсем молодцом. Носик покраснел. Ну, ничего. Ты и так хорошенькая, прелесть, душка.
Но он не дал воли своему чувству. Он решил подвергнуть девушку испытанию. Это было необходимо, в конце концов, эта ночь поставила на карту не только его карьеру, но и его жизнь,
Капитан встал, вытянулся и заговорил напыщенно и трескуче:
— В человеческом обществе, как и в царстве животных, есть царственные львы и есть овечки. Львы покорят всю землю — так сказал фюрер, — они заставят служить себе все подвластные им царства, и тогда наступит земной рай. Для того, кто создан рабом, великое счастье покоряться и служить. Если овечками не управлять — они и сами погибнут, и повлекут за собой на гибель все живое. Я это понял, меня научил этому великий фюрер. Я понял, что арийская раса должна пройти по миру с огнем и мечом, выжечь все эти детские бредни о добрых феях, о любви к человеку. Гуманизм нового, двадцатого века—это гуманизм белокурого Зигфрида, который с мечом в руке шагает по земному шару, покоряя народы. Это самая красивая сказка, какую когда-либо сочинял человек. Наш фюрер сделал ее былью. Я это понял и стал нацистом. Но, к сожалению, не все понимают это.
— В Берлине, в одном доме с нашей семьей жил электромонтер, у него была дочь Амалия. Мы вместе учились. Она полюбила меня. Она обещала всегда быть со мной, всюду следовать за мной. Но потом нас разлучили. Я учился в школе эсэсовских офицеров, она оставалась с отцом. Они очень нуждались, ее отец долго был без работы. Мои родители хотели им помочь — я просил их об этом. Но отец Амалии отказался от денег, которые моя мать принесла ему. Он сказал: «Я не продаю свою совесть нацистам». Негодяй! Он посмел сказать это моей матери Вскоре его арестовали — он был коммунистом. Амалия осталась одна, беззащитная девушка, без поддержки, без денег. Я пошел к ней сам. Я ей сказал: «Помнишь, ты обещала всюду следовать за мной. Я пришел за тобой. Пойдем ко мне. Мой зять хочет, чтобы я женился на его племяннице Гертруде. Но я сам давно выбрал тебя, Амалия. Я спасу тебя от нищеты и голода». Но она — глупая девчонка,—она ничего не поняла. Этот коммунист Тельман затуманил ей голову. Она, — представляешь, Лида, — она плюнула мне в лицо.
Трешер вытер побелевшее лицо носовым платком, как будто плевок девушки был еще на щеке у него. Глухо, подавляя злобу, он продолжал:
— Скоро Амалию бросили в концентрационный лагерь. Она тоже была коммунисткой, как и ее отец. Амалию убили... Не я это сделал. Я хотел, чтобы она жила, я хотел, чтобы она пришла ко мне сама, на коленях молила меня о прощении. И она пришла бы ко мне.
Лида смотрела на капитана серьезно, она даже забыла об опасности, угрожавшей ей. Она слушала с волнением: немецкая девушка погибла за идею, за свой народ, за коммунизм. Она героиня. И Лиде, русской комсомолке, партизанке, хотелось протянуть руку мужественной немецкой девушке, дочери рабочего-коммуниста, сказать: «Мы боремся вместе».
Лиде хотелось сказать Трешеру: «Нет, Амалия не пришла бы к тебе. Никогда. Амалия права. А ты, ты глупец, принявший сумесшедшего ефрейтора за героя».
Она перенеслась в Германию, увидела гневную девуш-ку, услышала ее твердый голос, звавший народ на борьбу с фашистами.
Трешер сбоку, искоса посмотрел на Лиду и вкрадчиво спросил:
— Скажи, Лидхен, я прав: Амалия пришла бы ко мне?
Девушка несколько мгновений смотрела на него серьезными глазами: синие, кукольно-неподвижные зрачки капитана не пускали в душу, да и не было у него человеческой души. Лида все прочла в его глазах: эсэсовский офицер знал, великолепно знал, что коммунистка Амалия никогда не пришла бы к нему. И не любовь, а страшную злобу к дочери рабочего прочла девушка в глазах фашиста.
Она ударила его по белой выхоленной руке — эта рука не дрожит, убивая советских людей, — и, не в силах сдержать дрожь в голосе, воскликнула:
— Вы хотите знать, что я думаю о поступке Амалии? Очевидно, вы принимаете меня за партизанку...
Трешер опешил: этого он не ожидал. Действительно, он хотел испытать девушку, но так прямо — «вы принимаете меня за партизанку», — нет, это не входило в его расчеты. У него нет оснований подозревать ее, и она права, поднимая его на смех.
А Лида напряженно, громко смеялась:
— За партизанку! Ах-ха-ха-ха! Ну, посмотрите на меня, Рудольф. Такие ли бывают партизанки? Партизанки—смелые. А я... — Лида потянулась к капитану, и, расширив глаза, прошептала прямо ему в лицо: — Я даже мышей боюсь.
Это окончательно обескуражило капитана: да, действительно, девушка, которая боится мышей... Это так неприятно — она даже не верит, что он может защитить ее от партизан. Глупо, глупо! А они, эти солдаты, вели ее под конвоем через все село, под конвоем, эту трусливую девчонку. Дураки! Что, кроме насмешек, может вызвать у населения борьба с «такими партизанами»? И он тоже хорош! Вообразил, что она похожа на Амалию.
— Лидхен, — сказал он строго, — я вовсе не думал. Она перебила его:
— Я и сладкое люблю. Вы же знаете, как я люблю сладкое.
Она явно издевалась над ним, это ему не понравилось. Но что он мог с нею сделать? Посадить в подвал, пытать, повесить?
Да, в любой момент он может вздернуть ее на виселицу. Но не смешно ли: накануне вечером он пил с нею ликер, а утром он заподозрил ее... Смешно, смешно!
Капитан отпустил девушку, но червячок сомнения не давал ему покоя, и он приказал:
— Сегодня же вечером ты будешь у меня. О матери не беспокойся, я пошлю ей провизии... ну, всего, что там надо. Ты сама скажешь, что ей надо.
Лида пришла домой такая измученная, что мать бросилась к ней с криком:
— Они истязали тебя!
— Тише, мама, не кричи, — девушка устало опустилась на кровать.
— Что делать? Девушка вскочила.
— Где Тоня, Варя? Почему их нет? Клавочка, позови Тоню, скорее, скорее.
Клавдия, издали испуганно наблюдавшая за сестрой, схватила пальто, платок.
— Сейчас, Лидочка, я сейчас»
Она убежала.
Тоня пойдет к Степану, расскажет...
Степан все уже знал — Тоня пришла к нему прямо из Рутченково и рассказала все, что узнала от Вари. Степан приказал: Лиде и Варе немедленно уйти из Авдотьино. Тоня, сделавшая в эту ночь больше двадцати километров, выпила только стакан крепкого несладкого чаю и снова отправилась в дорогу.
Вечером Трешер прислал к Каравацким солдата за Лидой. Дом был заперт на большой висячий замок. Когда солдат сообщил об этом Трешеру, капитан схватил со стола графинчик с ликером, размахнулся и швырнул его в зеркало. Раздался треск. Осколки стекла со звоном полетели на пол.
В тот же вечер возле продовольственного склада полицаи схватили Евгения Диденко — он пробирался на склад, чтобы бросить стрихнин в масло, предназначенное для офицеров.
Полицаи привели арестованного к Трешеру. Капитан заявил, что пощадит Евгения, если тот во всем признается.
Диденко молчал. Его жестоко избили и заперли в холодный подвал, а утром снова привели на допрос.
Трешер уже собрал о нем сведения и был очень обрадован, узнав, что Евгений — сын сосланного на север кулака.
Глядя в потемневшее, с синими пятнами под глазами лицо Евгения, капитан спокойно курил сигару. Выждав немного, он сказал, что ему все известно: главари организации схвачены, и он ждет от Евгения чистосердечного признания.
Диденко молчал. В сущности, говорить ему было нечего: он не знал руководителей подполья. Его снова жестоко избили и потом привели к капитану. И вот Евгений видит: мелкими шажками входит его мать.
— Ваш сын — упрямый и глупый человек, — услышал юноша резкий голос Трешера. — Помогите мне найти партизан, и великая Германия даст вам землю, вы снова будете богаты.
Мать захныкала:
— Женя, зачем ты губишь себя? Не ты, так другие выдадут. Ты еще молодой, тебе жить надо.—Размазывая по лицу грязные слезы, она заголосила: — Господин офицер, не убивайте его, он все.скажет, он не будет упрямым. Он скажет.
Иная картина всплыла в памяти Евгения: ...В этой же комнате перед этим же столом стоит женщина, за ее юбку цепляются два мальчика. За столом сидит председатель сельсовета. Размазывая по лицу грязные слезы, женщина уверяет, что Диденко «загубил ее век», что она ненавидит его.
Теперь она сгибается перед фашистским жандармом, просит не губить сына. Она ломает руки, она истерически кричит:
— Если тебя расстреляют, я выдам половину села. Все вредили немцам. Почему я одна должна плакать? Пусть плачут все матери. Почему ты один должен страдать за всех? Пусть все страдают.
Евгений закрыл глаза. Другое лицо увидел он — лицо матери Степана. Екатерина Ивановна не ползает у ног немецкого палача. Она помогает Степану. Она кормила Евгения, отрывая у своих детей последние крохи хлеба. Она ему, Евгению, спасла жизнь. А родная мать предает сына и вынуждает предать товарищей. Ему вспомнилось раннее детство... Мать растапливает печь. Из сеней с кнутом в руке входит отец, на голове у него черная шапка, лицо злое. «Товарищи» по дворам пошли... зерно ищут», — говорит он. Мать испуганно взглядывает на него. «И коней заберут», — мрачная усмешка искажает его лицо. Он слегка взмахивает кнутом и поворачивается к двери. Мать цепляется за его руку; он отталкивает ее и выходит. Босой, раздетый мальчишка соскакивает с кровати и выбегает на мокрое от дождя крыльцо. В конюшне бьются и ржут кони...
Евгений открыл глаза и видит: его брат Борис развязно подходит к столу, засовывает руку в коробку и берет сигару. Трешер протягивает ему зажигалку.
— Ваш брат напрасно упрямится, — говорит капитан Борису, — себя он погубит, а других не спасет. Вы же знаете: нам уже все известно. Только чистосердечное признание может спасти вашего брата.
Борис бросает на Евгения легкий насмешливый взгляд:
— Ты, Женька, просто дурак. Подумаешь, в партизаны записался! Да на черта они тебе нужны?
Дикий ужас охватил Евгения. Тень отца, Борис, мать обступили его, закрывая все то, чем он жил до сих пор и что любил. «Ты еще молодой, Тебе жить надо», — слова матери проникали в глубину его сердца, и он терзался: я хочу жить.
Когда его снова начали истязать, он закричал:
— Не убивайте, не убивайте меня. Я хочу жить!
Он достоверно не знал руководителей подполья. Но когда Трешер называл Лиду Каравацкую, Варю Татарчук, Евгений кивал головой: только бы вырваться из рук палачей. Только бы сохранить жизнь.
