Весь день шел мокрый снег. Еще не долетая до земли, белые, насыщенные влагой хлопья таяли, по земле текли ручерки грязной воды. Дороги развезло, и они слились с почерневшими рыхлыми полями.
Офицер, ехавший на фронт, оказался приятелем Трешера. Он хотел ехать, как только машину починили. Но капитан отговорил его.
— Ты, Генрих, не знаешь этой страны: ночью в степи шалят партизаны. Да ты и не проедешь в «оппеле» по здешним дорогам.
Перспектива провести вечер не среди грязных холодных полей, а в теплой комнате, за стаканом коньяку улыбалась Генриху, и он согласился. Конечно, неприятно явиться к генералу с опозданием, но в конце концов должны же они понять, что не мог он рисковать. Генрих согласился переночевать в Авдотьино.
Он попросил Трешера выставить усиленную охрану возле машины, в которой находился ящик с документами; взять его в дом Трешер не советовал. «Поставишь в доме охрану... И не отдохнешь, и не погуляешь». С вечера капитан сам проверил охрану, еще раз именем Гитлера приказал солдатам и своему адъютанту, на которого он возложил ответственность за охрану всего двора, быть бдительными и даже собаки не подпускать к машине. Фридрих заверил, что все будет в порядке.
В доме хозяйничал Ганс. В столовой на столе, покрытом белой скатертью, выстроились бутылки с желтыми ярлыками. В кухне на сковородке шипела яичница, разносился вкусный запах жареной курицы.
Наконец офицеры уселись, и Трешер разлил конъяк в стаканы.
Едва они выпили по первому стакану, как в дверь вошел Ганс. Он вытянулся перед капитаном и доложил:
— Индейку принесли... девицы.
Трешер вышел на крыльцо и увидел такую картину: у ворот стояли Лида, Варя и два паренька. В руках у девушек были свертки, парни держали за крылья огромную индейку. Птица билась у них в руках и оглашала воздух неистовыми криками. Часовые хохотали, тыкая в индейку автоматами.
— А-а, Лидхен, - обрадовался капитан.
От черневшего в глубине двора кузова машины Отделилась тонкая фигура в плаще. Адъютант Трешера Шел к воротам.
— Господин офицер, господин Фридрих, — закричала ему Лида. — Мы индейку принесли для господина) Трешера. Позвольте нам войти.
— Иди сюда,—позвал Трешер.
Лида подбежала к крыльцу, таща за руку Варю.
— Вы ее знаете? Это Варенька, — она блеснула глазами в сторону появившегося на пороге Генриха.—Господин офицер развлечется. Можно? Это моя подруга.
Оживление Лиды, ее желание угодить ему и его прия-телю польстило Трешеру.
Он покосился на Генриха, увидел на его лице благосклонную улыбку и приказал пустить в кухню молодых людей с индейкой. Варе он любезно помахал рукой и сказал:
— Милая медхен: мой гость скучает, развлеките его. Через полчаса зарезанная ошпаренная индейка лежала в железном тазу; Лев и Вася, засучив рукава, очищали ее от перьев. Ганс подбрасывал в топку уголь. Лицо у него было мрачное, злое: он не мог понять, что происходит. Он ведь предупредил девушек, чтобы они были подальше от офицеров, а девушки сами пришли к Трешеру. Скверно устроена жизнь.
Из столовой, дверь в которую была полуотворена, слышался уже нетвердый голос Генриха: «Каждый хочет быть счастливым»...
Лида вышла из комнаты с бутылкой водки в руке, за хлопнула за собой дверь, бросила острый взгляд на Ганса и сунула в руку ему бутылку.
— Пожалуйста, Ганс, распейте эту бутылочку за наше здоровье вместе с солдатами. За мое здоровье. Хорошо, Ганс?
Солдат бросил кочергу, взял бутылку, грустно посмотрел на Лиду и медленно вышел. Выпить за ее здоровье! Отчего не выпить! Солдатам тоже хочется повеселиться.
Трешер выгнал вдову с Катей из их последнего убежища—летней кухни; они ушли к соседям, а в кухне расположились охранники. Двое солдат сидели с автоматами в машине, двое согревались возле раскаленной плиты в кухне. На них были короткие грязно-зеленые плащи, из-под которых выглядывали борта вылинявших потертых мундиров. Один подбрасывал в топку уголь, другой расхаживал, потирая руки, по тесной комнатке и гнусаво тянул:
— От этой чертовой сырости у меня ноют зубы. Хорошо офицерам; им и горя мало.
Дверь заскрипела, и вошел Ганс с бутылкой в руке.
— Аа-а! Вот это славно, — бурно обрадовались солдаты.
— От барышни, — мрачно проговорил денщик, ставя бутылку на стол.
— Тем приятнее выпить. — Солдат послал Гансу воздушный поцелуй, схватил бутылку и начал ножичком отковыривать пробку. Другой приоткрыл дверь и тихо позвал:
— Эй, Фриц, Герман, идите сюда! Согреете кишки. От машины, кузов которой чернел возле стены, отделился человек.
— Давай, — сказал он хрипло, — скорее, пока лейтенант не явился. Я весь продрог. Ну и погодка! — Солдаты распили бутылочку. Налили и Гансу. Но водка только разожгла их жажду.
— Э, Ганс, Ганс, — укоряли они его. — Ну что это: одна бутылка — на пятерых. Не мог припасти для нас побольше. Не все тебе служить капитану. Послужи и нам.
— Не скули. Принесу еще.
— И пожевать бы чего-нибудь.
Следующие две бутылки Ганс взял сам из запасов капитана. Солдаты распили их и начали шуметь.
— Плевать на капитана. Плевать на всех офицеров. Я сейчас завалюсь спать и захраплю на всю Россию. Пусть к дьяволу провалятся эта промозглая ночь и все капитаны на свете, — скрипел Фриц.
Приятели шумно одобрили его. Ганс притащил коньяку— на каждого по бутылке, их вручила ему Лида; бутылки были открыты, и желтая жидкость немного замутилась, но Ганс не обратил на это внимания.
— Хох, хох! — закричали солдаты, выхватывая из его рук бутылки. Они тянули коньяк прямо из горлышек, и скоро Фриц скорчился на переднем сиденье и захрапел. Герман, покачиваясь, стоял возле машины, а их собутыльники задавали храпака, развалившись в кухне на полу.
Денщик присел возле горячей плиты и медленно тянул горьковатый напиток. Но чем больше он пил, тем неутолимее становилась жажда, в голове словно засели острые осколки стекла.
«Скверно жить на свете», — туго ворочались в гоДове солдата мысли.
Когда русские погнали немцев от Волги, он поверил, что и Гитлера можно разбить. Даже Трешер собирал вещи, готовясь улепетывать.
«Но все имеет свой конец. Армия фюрера непобедима. Русские только истощают силы».
Мысли его путались.
Давно не было писем от отца. Он уже, наверное, совсем ослеп. Еще осенью мать сообщала, что Марта исчезла. Не трудно догадаться, что случилось с ней: ведь ее жених—коммунист. Как же старики живут одни? Слепой отец, больная мать... Совсем одни...»
Ганс опрокинул бутылку вверх донышком и, обливая вином мундир, старался утолить невыносимую жажду, залить разрывавшую сердце тоску.
Скоро и его свалил сон.
Трешер сидел на низкой скамеечке возле плиты и, обжигая пальцы, пытался зажечь сигару о ярко горевшие угли. Дверь в комнату была открыта настежь, там звенели стаканы, и два голоса напевали игривую песенку «Каждый хочет быть счастливым». Адъютант Трешера был приглашен к столу и успел вместе с Генрихом опустошить бутылку коньяку. Варя с бледным лицом сидела между ними и пальцами правой руки судорожно сжимала высокую ножку рюмки с вином. Юношей в доме не было. Не видно было и Лиды. Но вот она вбежала из сеней и, поежива-ясь, отряхивая с платья капли дождя, воскликнула:
— Ах, как сыро. До-ождь! Брр! Хорошо, что Генрих остался, — глаза ее блеснули, — ах, да, Рудольф, я так боюсь: это вы велели выдать солдатам коньяк? Ах, как это неосторожно. Кругом бродят партизаны. Вы бы поставили возле дома охрану. Я боюсь, что солдаты перепьются...
Капитан улыбался: занятно, как эта девочка боится партизан. Конечно, они не простят ей близости с эсэсовским офицером. Но сам он в этот момент никого и ничего не боялся: вино и радужные надежды на приятную ночь усыпляли тревоги.
— Не бойся, крошка. Немецкого солдата вином не свалишь; солдат привык к вину.
— Ах, Рудольф, если партизаны узнают...
— Я твоя защита. Ты поедешь со мной в Гер-манию.
Капитан бросил сломанную сигару и хотел встать, но ноги плохо повиновались ему. «Ну что, гусь? Видно, и немецкого солдата можно свалить», — подумала Лида злорадно.
— Скоро мы завоюем всю Россию, до Волги, большевики уберутся в Сибирь, — говорил он заплетающимся языком. — Великая Германия построит новый порядок на завоеванных землях. Берлин будет центром мира.
Красные блики ложились на бледное лицо капитана. Розовыми казались пряди волос, упавшие на узкий высокий лоб. Лида без всякого страха смотрела на немца, слушала его излияния — она уже знала его больную струнку, знала, как держать себя с этим глупцом, который вообразил себя вершителем судеб народов. Этот офицерик выглядел таким жалким и ничтожным. Она чувствовала себя сильнее его и внутренне смеялась над ним.
— Ты не бойся, крошка,—твердил он. — Моя невеста Гертруда — рассудительная девушка, она знает, что офицеры — не безгрешные ангелы. Она только просит меня не заразиться дурной болезнью. Так устроена природа: не могу же я быть монахом столько лет, эта война тянется без конца. Ты поедешь со мной в Германию.
Лида стремительно распахнула дверь в столовую и столкнулась с Варей.
— Я не могу больше, — шепнула Варя.
— Терпи. Уже скоро, — нахмурилась Лида. — Господа, —сказала она громко, — сейчас я подам индейку, — она задорно подмигнула Трешеру, который по пятам следовал за ней. — Где ребята? Варя, пойдем позовем ребят. И куда они запропастились?
Лида схватила подругу за руку и, увлекая ее за собой в сени, жарко шепнула:
- Солдаты уже, наверное, дрыхнут, Я подсыпала в коньяк снотворного.
Ужин затянулся. Уголь в плите давно прогорел и покрылся серым налетом золы. Склонив голову на руки, у стола сидел Вася. Он с испугом посматривал на дверь, за которой шумели офицеры. Вот она открылась, и Вася увидел Варю. Ее волосы, всегда зачесанные гладко, теперь были растрепаны; сбоку, возле уха, торчала бумажная роза. Губы Вари были неумело подкрашены, в лице — ни кровинки.
Девушка взяла Васю за руку. Ее рука была холодная и сухая.
— Пойдем туда, — она кивнула на дверь, — тебе надо показаться, хотя бы ненадолго.
Он поморщился. Варя вспыхнула.
— Не чуди, Василий, и не смотри на меня так. Ты же знаешь, зачем все это. — Ее глаза стали влажными.—Постарайся быть веселым, Василий, — сказала она и с мрачной решимостью обняла юношу за плечи, прижалась лицом к его лицу. Шепнула: —Ганс уже напоил охрану.
Дверь за спиной Вари скрипнула, показалась голова Генриха.
Юноша напряженно улыбнулся и вслед за Варей вошел в комнату. В глазах у него рябило, и ему показалось, что весь стол уставлен бутылками.
Варя подала юноше в стакане немного вина. Он выпил, поставил стакан на стол и молча вышел в кухню. Сел на табуретку возле плиты и застыл.
Быстро вошла Варя, ее покрасневшее лицо было сильно обеспокоено. Вслед за ней появился Лев. Выбежала Лида, разгоряченная, взволнованная. «Идете, ребята? Ну, счастливо». Она пожала руку Льву, Васе, заглянула ему в лицо. В глазах. Лиды стояли слезы. Лида плачет! На душе у Васи стало еще неспокойнее. Из комнаты неслось подвывание: немды затянули застольную.
Упрямым движением Лида вскинула голову.
— Идите, ребята. Теперь вас никто не хватится. Их сейчас свалит сон. Ну, счастливо!
Она порывисто обняла Васю, крепко поцеловала в щеку и убежала.
Лев и Вася вышли
Во дворе было темно, мокро, лишь возле забора в ямах белели пятна нерастаявшего снега. Смутно виднелся силуэт сарая и возле него—темный кузов машины.
Лев, обдавая щеку Васи горячим дыханием, зашептал:
— Ящик под сидением. Не побоишься? Васе стало жарко.
— А охрана?
— Я пойду вперед...
Пригнувшись, Лев пробирался к сараю. Вася шел за ним. Они уже были в двух шагах от машины, когда дверь из сеней открылась, на крыльцо вышел Фридрих, икая, он перегнулся через перила.
Вася вдавил голову в плечи, присел.
Офицер ушел, захлопнув за собой дверь.
Тихо свистнул Лев. Не раздумывая, с отчаянной решимостью Вася подскочил к машине, нащупал ручку дверцы, рванул на себя. Дверца открылась, и он юркнул в машину, сел на пол, прижался к сиденью. Несколько мгновений не двигался. В машине было сухо и, казалось, — безопасно. Вдруг Вася представил, какой страшный обратный путь ему предстояло совершить, и его зубы застучали. Но он заставил свои руки шарить по сиденью, приподнял и нащупал холодное железо. Ящик! Вася вынул его, поставил себе на колени и начал осторожно вылезать из машины.
— Есть! — услышал он жаркий шепот Льва, который подхватил ящик и, спотыкаясь, побежал к крыльцу.
Возле колеса машины, раскинув руки, лежал солдат. В луже крови валялась пустая бутылка и автомат.
Приятели сунули ящик под крыльцо и вошли в дом.
В кухне, возле плиты, тесно прижавшись друг к другу, сидели девушки. Они вскочили, Лида схватила Васю за руки. Варя смотрела на него горящими глазами.
— Готово, — сказал Лев, как показалось Васе, очень громко.
Лида строго приказала:
— Ребята, нам придется остаться здесь до утра. Ступайте в чулан и спите. Ты, Варя, отнесешь ящик Тоне. Смотри не попадись. И сразу же возвращайся назад. Слышишь? Нас должны увидеть утром здесь — иначе будет беда. Я жду тебя, скорее возвращайся.
Вернувшись через час, Варя застала в кухне одну Лиду. Погасив огонь, девушка забилась в угол возле плиты и, положив голову на руки, сидела, не шевелясь. Мертвую тишину в доме нарушало только храпенье офицеров, которых свалил пьяный сон.
Тихие Варины шаги заставили Лиду вскочить.
— Как ты долго, — прошептала она, схватив подругу за руки и привлекая к себе. — Ну?
— Какие-то бумаги. Карта. Кажется, план укреплений на Миусе.
— О-о!
Тоня ушла в Рутченково.
Лида прижалась к подруге. Она дрожала как в лихорадке.
— Ты закрыла калитку? Хорошо. А дверь в сени?В кармане моего пальто есть большой замок. Давай закроем дверь снаружи, назад я влезу через окно. Кажется, рама не замазана. Ничего, Варюшенька, ничего. Никто ничего не заметит.
— Лида, я боюсь за ребят. Что если их арестуют?
— Это невозможно. Они будут заперты в доме вместе с нами. Ночью офицеры видели их.
Девушки сидели в темной кухне, с отвращением дышали запахами сигар, вина, с леденящим ужасом в сердце прислушивались к храпению, которое проникало через запертую дведь. Наконец Лида сцепила руки и тяжело вздохнула.
— Лида, а где Ганс? — шепнула Варя.
— Не знаю, вероятно, дрыхнет. Он тоже хватил снотворного.
— Как это ужасно. Что думают о нас люди? Мне стыдно перед людьми.
— Люди все узнают. Потом... позже. Когда фашистов уничтожим.
— Меня словно в грязь окунули,— Варя вздохнула.
— Терпи, — строго приказала Лида и обняла подругу. Она осторожно, ласково провела теплой ладонью по ее щеке. — Ты плачешь? Глупая. А ты подумай: Надя передаст, уже передала нашим. Еще час-другой — и планы Гитлера будут известны командованию Красной Армии. Планы фашистов сорваны. Ты только подумай, что мы сделали, как мы помогли нашим. Варя, Варя, да за это и умереть можно.
— Мне, кажется, легче было бы в мороз, в холод, в дождь где-нибудь в глухом лесу, в землянке, без куска хлеба — только бы не здесь, с этими пьяными мордами.
— А ты не думай о них. Ты думай, Варюшенька, о тех, кто в этот час в промерзших окопах стоит на смерть. Думай о тех, кому мы сегодня помогли, кому облегчили борьбу. Варя, родная моя Варя! Ты так мужественно выдержала этот страшный вечер. Придет Красная Армия, освободит Донбасс. И все узнают, что это мы, автдотьин-ские девчата, помогали прорывать оборону фашистов на Миусе.
Огонь в печке давно погас, плита остыла. Тусклый рассвет заглядывал в окно. Ветер раскачивал голую ветку дерева, и по стеклу скользила ее тень. Рама окна слегка дребезжала.
Лида сжимала руки подруги.
— Красная Армия разгромит фашистов. Красная Армия освободит Донбасс.
Ольга Петровна лежала на кушетке, кутаясь в большой вязаный платок, прислушиваясь к шорохам за стенами дома. Внизу под полом работала радистка. На ящике перед ней лежала карта Миуса, исчерченная синими и красными линиями, квадратиками, кружками. Радистка передавала в эфир эти линии, квадраты и кружки. Никто никогда еще не рисовал в эфире карту. Надежда Льговская это делала
На востоке, за десятки километров от Рутченково, в землянке радист принимал на слух синие, красные линии, квадраты и кружки и наносил их на кальку. По мере того на белом листе, лежавшем перед ним, возникали очертания берегов реки с темными буграми дотов, лицо сидевшего у стола майора Авдеева становилось все сосредоточенней.
На исходе ночи неожиданно постучали в потолок. Ольга Петровна быстро отодвинула кушетку, открыла люк и помогла девушке подняться наверх.
— Я ухожу, — сказала Надя.
— Куда? Куда вы пойдете?—обеспокоилась учительница. — Никуда я не пущу вас.
Надя улыбнулась.
— Приказано уйти. До свидания, дорогая Ольга Петровна. Спасибо вам.
Они обнялись. Учительница завернула в газету несколько лепешек и. сунула сверток в карман Надиного пальто.
— Я еще вернусь. Берегите рацию,—сказала девушка, горячо целуя старушку.
В квартире стало пусто. Одиноко. Не зажигая огня, учительница прилегла на кушетку, которая стояла на том же месте, закрывая вход в подвал. Под полом никого не было. От ветра дребезжали стекла окон. Дождь поливал крышу. Учительница думала о радистке. Одна-одинешенька она пробирается через черные поля. Ветер треплет полы пальто. Сырость забирается под платок, леденит. А девушка все идет, идет. На восток. Как просто она сказала: «Приказано уйти». Приказано! Сколько их, таких же юных, не знают страха, они смело глядят в лицо опасностям. Они живут суровой жизнью борцов.
«Я еще вернусь, берегите рацию», — сказала' Ольге Петровне девушка, ставшая родной и близкой.
«Берегите рацию!»
