Через несколько дней Степан записывал в своей тетрадке:
«Вот и весна! Беспредельная радость вливается в душу вместе с весенним воздухом. Солнце уже припекает. А детей не слышно. Они стали похожими на старичков; давно не слышно ни детского смеха, ни песен...»
В комнату вбежала Саша. Она бросилась к брату, обхватила руками его плечи и, задыхаясь, дрожа всем телом, вымолвила:
— В городе... на «дороге смерти» душегубка. Кажется, Граф вернулся.
Карандаш выпал из рук Степана. Что же это? Граф вернулся, значит, наступление Красной Армии затормозилось. Но почему нет указаний с Большой Земли?
Саша уже успела сказать матери о «душегубке», и Екатерина Ивановна прежде всего подумала о сыне. Мать вошла в комнату с деревянной ложкой в руке, которой она разминала в кухне картофель, и устремила на сына встревоженные глаза:
Степа, голубчик, ушел бы ты куда-нибудь. Его лицо стало хмурым.
Не беспокойся, мама. Я успею скрыться, — сказал он мягко и подумал: «Надо немедленно связаться с Ефимычём».
Мать покорно наклонила голову и проглотила слезы.
Степан понимал, что Граф вспомнит о нем. Конечно, можно было немедленно уйти из Буденовки, уйти подальше, на Мелитопольщину к родным, и там переждать опасное время. Можно было бы перехитрить ищеек, и пока немцы еще не оправились от удара под Сталинградом, попытаться перейти фронт. Но Степан о себе не думал. Партия послала его в тыл врага, он стоял на посту и, как часовой, без приказа покинуть его не имел права.
Степан прежде всего подумал об организации: связать Бориса с Павлом, передать им все нити подполья; немедленно сообщить на Большую Землю о новых репрессиях фашистов, получить инструкции от Ефимыча — и тогда уйти.
— Мама, предупреди Бориса, — сказал он матери резко, тоном воинского приказа.
— Позвать Бориса?—спросила Екатерина Ивановна, отложив ложку.
— Нет, нет. К нам ему Лучше не показываться — за мной могут следить. Пусть он идет к Ольге Петровне. Там будет Николай — он скажет ему все, что надо, Тоня тоже пусть не ходит к нам... пока.
Но Тоня уже стояла на пороге. Она принесла важную весть: ночью через Авдотьино проходили машины. Ребята набросали на дорогу гвоздей, «оппель» напоролся и спустил шины.
- И что-то в моторе испортилось, — рассказывала девушка
Это случилось недалеко от квартиры Трешера.
Теперь машина стоит во дворе под охраной жандармов — ее чинят. Ехавший в машине офицер расположился у Трешера, он везет важные документы.
Степан с такой силой сжал рукой Тонино плечо, что она поморщилась от боли.
— Точно? — прохрипел он.
— Да. Лида узнала от Ганса, он слышал разговор офицера с Трешером. Документы в машине в железном ящике под сиденьем.
— У Лиды идея: устроить «вечорку». Офицеры напьются, а наши ребята «похозяйничают» в машине.
— А охрана?
— Мы подсунем солдатам коньяк со снотворным. Скоблов шагнул к окну. Густой туман поднимался от земли, залитой жидкой грязью. Мутные потоки стекали со стекол, они почти не пропускали света, в комнате было сумрачно, и лицо Степана с перебитым носом, покрытое еще не рассосавшимися синяками, казалось мрачным. Заложив руки в карманы брюк, он сделал по тесной комнате несколько шагов.
«Офицер едет на передний край. Не зря! Очевидно, фашисты что-то затевают», — соображал Степан.
«Хорошо бы посоветоваться с Ефимычем. Но это долго. А действовать надо немедленно. Действовать решительно. Мы должны завладеть документами офицера. Ефимыч одобрит наши действия».
Степан принял решение.
— Слушай, Тоня,—сказал он, шагнув к девушке и беря ее за руку. Он говорил очень тихо, но твердо.—Иди в Авдотьино, сейчас же. Действуйте как можно смелее. Если дело выгорит, а оно должно выгореть, бери документы и — в Рутченково. Сразу же, ночью. Пока не проспятся офицеры, Надежда передаст нашим—она знает немецкий язык, она разберется. Поняла?
Девушка кивнула.
— Не побоишься?—Степан пристально смотрел в ее широко раскрытые встревоженные глаза. — Нельзя упустить такой случай. Нельзя, —сказал он задушевно.
— Хорошо, — Тоня улыбнулась, наклонила голову и положила на грудь Степана. Он провел рукой по ее мягким волосам.
— Ну, иди! — Он отстранил ее от себя. — Иди же, Тоня!
Она набросила на голову платок и молча пошла к двери. Степан окликнул ее. Несколько мгновений они смотрели друг на друга.
Ты все поняла? — спросил он дрогнувшим голосом.
- Да, Степа. Не бойся... Мы сделаем, как ты сказал. До свидания, — она оторвала свой лучистый взгляд от его лица и вышла. Он слышал, как мать в кухне спросила девушку:
— Уже уходишь? В такую слякоть.
— А мы привыкли ходить во всякую погоду,—весело сказала Тоня. — До свидания, Катерина Ивановна.
Хлопнула дверь. Стало тихо. Тоня ушла. Степан, стоя у окна, протирал пальцами мокрое стекло. Но туман за окном был так густ, что ничего нельзя было разглядеть на дороге, казавшейся черной широкой ямой.
Степан поежился от холода. Самое мучительное—посылать, других на опасное дело, а самому ничего не делать и ждать. Конечно, ему надо уйти, скрыться от Графа и его ищеек.
«Подожди. Подожди хотя бы до завтра,—убеждал он себя. — Если в машине действительно важные документы — за такое дело не жаль и голову сложить».
Он начал обдумывать, как связаться с Андреем Ефимычем.
В тот же день Николай, перекинув через плечо мешок, шагал в Марьинку. Неожиданно похолодало.
Темной ненастной ночью он пришел в село и, весь облепленный снегом, пробрался задворками к хате Архипы-ча. Окна были темны. Николай подкрался и слегка царапнул ногтем по стеклу. Тотчас же смутная тень метнулась за окном.
— Архипыч! — тихо позвал Николай, прижимаясь К стене дома.
Послышался глухой кашель старика, наружная дверь приоткрылась. Архипыч, выйдя на крыльцо, всматривался в темноту.
Увидев Николая, он сразу понял, что надо как можно скорее разыскать сына.
В Марьинке Андрея не было, и где он, старик не знал. Может быть, шагает по мокрым дорогам Донбасса вслед за тачкой, скрепляя то и дело разрываемые нити подполья. А может быть, заметая за собой следы, спустился под землю, в шахту, чтобы отдать очередной приказ своим командирам. Партизаны не унимались — и старик знал: Андрей жив и действует.
Архипычу была известна явочная квартира на Ктра-ховке. Он решил пойти туда вместе с Николаем.
Юноша проскользнул в темные сени и присел. Старик вернулся в хату. Стараясь не шуметь, он натягивал на ноги старые разбитые сапоги. Дети крепко спали. Но Анфиса Петровна только делала вид, что спит.
Она слышала все: и тихий шепот у окна, и то, как Архипыч выходил в сени и там с кем-то шептался, тo как он кряхтел, торопливо одеваясь. Анфиса Петровна молчала. Вот уже больше года она видит, что у старика, есть своя, особенная жизнь, догадывается, откуда он приносит в дом листовки, подписанные «обществом партизан». Но она ни о чем его не спрашивает, хотя это очень трудно. Легче бы, кажется, быть вместе с Андреем, делить все опасности, рисковать жизнью... Но раз он не зовет к себе, значит, так надо. «Дети — это теперь твоя забота»,—сказал он ей при прощании, она ответила «хорошо», и это значит, что она дала ему клятву сохранить жизнь детей.
Архипыч на цыпочках подошел к ее кровати,
— Анфиса!
Она подняла голову.
— Закрой дверь. Я ухожу... Вернусь завтра.
— Хорошо.
Анфиса встала, бесшумно ступая по полу босыми ногами, пошла вслед за ним к двери. Куда уходит старик, зачем, женщина не спрашивала. Она только сказала:
— Возьмите хлеба.
Пошарила в шкафу, нащупала кусок кукурузного хлеба, сунула старику и обеими руками сжала его большую руку.
— Кланяйтесь ему, Ефим Архипыч... Дети, скажите ему, здоровы, — зашептала она поспешно, неожиданно нагнулась и поцеловала шершавую руку старика.—Счастливо вам.
Архипыч и Николай ушли. Анфиса Петровна закрыла за ними дверь, ощупью добралась до скамьи, на которой обычно спал старик, села и прижалась грудью к подоконнику. За окном ничего нельзя было разглядеть. Но она, напрягая зрение, смотрела в темноту, и ей казалось, что она видит длинную грязную дорогу и на ней две темные фигуры.
