В кухне Скобловых жарко топилась плита. Екатерина Ивановна собиралась стирать. Зачерпнув ковшиком горячей воды из синей кастрюли, она выливала ее в корыто, стоявшее на табуретке, когда дверь из сеней отворилась. На пороге появилась Тоня.
Несколько мгновений Екатерина Ивановна молча смотрела на девушку.
— Тонечка! Неужто из Авдотьино? В такую завирюху.
— Я пришла проведать вас, — девушка застенчиво улыбнулась.
— Деточка ты моя! Ну так раздевайся. Снимай пальто. О, да как же ты вымокла... Голубочка ты моя! Давай я развешу платок над плитой. Да ты садись сюда, к печке, обсушись.
— Не беспокойтесь, Екатерина Ивановна. Я ненадолго. Я скоро уйду.
— Да кто тебя пустит в такую погоду? Переночуешь у нас. Степан будет рад тебе.
— Степан дома? — Тоня побледнела и, растерянная, испуганная, смотрела на мать, боясь поверить ей.
— Дома, дома, — Екатерина Ивановна ласково засме-ялась,—убежал из тюрьмы. — Она снова засмеялась. Налила в кружку кипятку и поставила на стол. — Выпей горяченького. Скорее согреешься. Хлеба у нас нету, но сейчас картошка сварится.
Она подошла к корыту.
— Что вы так поздно взялись за стирку?—спросила Тоня и замолчала, увидев в корыте мужскую рубашку: светлая материя была в темных пятнах крови, горячая вода рассасывала их и чернела.
Девушка резко отодвинула кружку, расплескав по столу чай, и встала.
— Екатерина Ивановна, скажите правду: Степан дома?
— Деточка ты моя. Да зачем мне обманывать тебя? Степа спит.
— Спит, — как эхо отозвалась Тоня и прислушалась. В соседней комнате было тихо.
Мать опустила руки в горячую воду, но Тоня не дала ей стирать.
— Я сама, — сказала она решительно, подходя к корыту с другой стороны, — дайте мне.
Екатерина Ивановна молча отошла к плите, вытерла передником руки и села на табуретку.
Тоня стирала. Ветер швырял в окно мокрый снег.
Девушка Выпрямилась, вынула из корыта руки, стряхнула с них грязную воду, поправила свесившуюся на лоб прядь волос.
Екатерина Ивановна вздохнула.
— Я все глаза выплакала — думала, убили Степу. Не чаяла свидеться. А сегодня... Я что-то делала, не помню — что. А он, голубчик, открывает дверь. Вошел и стал возле порога. Смотрит на меня и молчит. И я молчу. Вижу: он, Степа, а не могу с места сдвинуться. Ой деточка! Что они с ним сделали, проклятые! — женщина всхлипнула и поднесла ко рту руку. — Опомнилась я, кинулась к нему, хотела обнять. Он поморщился: «Тише, мама, тише. Больно». Погладил меня по голове и просит: «Согрей воды. Вымыться мне надо. И не плачь, родная». Я перестала плакать. Мои слезы, думаю себе, — это ему лишняя тяжесть. Согрела воды, вымылся он и лег. Заснул. — Она посмотрела на занавеску, закрывавшую дверь в соседнюю комнату.
Тоня нахмурилась. На щеках у нее выступили красные пятна. Низко нагнувшись над корытом, она принялась оттирать кровь на рубашке.
В спальне что-то стукнуло, послышался шорох. Девушка вздрогнула, посмотрела на дверь.
— Он не спит, — Тоня оглянулась на Екатерину Ивановну, поспешно вытерла о подол платья руки и проскользнула за занавеску.
Степан сидел возле стола в неудобной, напряженной позе и, сжав в пальцах короткий карандаш, писал что-то в голубой школьной тетрадке. Услышав шаги, он поднял голову, увидел растерянное лицо девушки.
— Тоня!
Она несколько секунд стояла неподвижно. Смотрела на искалеченное, ставшее неузнаваемым лицо Степана, потом рванулась, подбежала и опустилась на колени. Обхватила его руку своими горячими руками, прижала ее к своей груди.
Он смотрел на нее и улыбался.
— Ну, как у нас? Все в порядке? Связь с Большой Землей не потеряна?
Тоня подняла просиявшее, мокрое от слез лицо, торопливо вынула спрятанную на груди листовку и протянула Степану.
Он обнял ее за плечи, усадил на стул, положил перед ней на столе листовку.
— Читай вслух.
Спина у Степана была в красных рубцах, ему трудно было сидеть, и он ничком прилег на кровать.
Тоня читала. Голос ее звенел и прерывался от волнения. Улыбка, не сходила с ее лица. Глаза сияли.
Она читала:
«Три месяца назад войска Красной Армии начали На-ступление на подступах Сталинграда. С тех пор инициатива военных действий находится в наших руках, а темпы и ударная сила наступательных операций Красной Армии не ослабевают...»
Степан блестящими глазами смотрел на девушку.
«...Началось массовое изгнание врага из Советской страны», — читала Тоня.
С лицом торжественным и строгим возле двери стояла Екатерина Ивановна.
Тоня прочла листовку. Степан глубоко вздохнул и закрыл глаза. Екатерина Ивановна тихонько вышла.
Девушка сбоку робко смотрела в лицо Степану. Щеки у него ввалились, почерчели. На лбу—синие пятна. Нос перебит. Страшное, неузнаваемое лицо. Возле сухих бескровных губ дернулась жилка. Степан открыл глаза.
— Борис дома?
— Не знаю, я не видела его сегодня.
— Сходи к нему. Сегодня сходи. Сейчас... Подожди. — Ему трудно было говорить. Он прижался щекой к подушке и опять закрыл глаза.
— Наши наступают. Наши!—прошептал он. Губы его дернулись, лицо перекосилось.
— Тебе больно?-—девушка присела на стул у изголовья.
Пересиливая боль, Степан улыбнулся.
— Они били тебя?—прошептала она, робко касаясь пальцами его лба.
Он взял ее руку, подложил себе под щеку, ощутив тепло мягкой ладони девушки.
— Били, да не добили. Наш брат живучий. Некоторое время они молчали.
— Побои, голод — это тяжело, конечно, — заговорил он, прижимаясь щекой к руке девушки. — Но советский человек все перенесет. Нас побоями не сломят. Не пугала меня и мысль о неизбежной смерти. Да я и не думал о ней. Я даже был уверен, что не умру. Мы не можем, не имеем права умереть, не выполнив приказа. Это было бы бессмысленно и дико. Я думал не о смерти, я думал о том, как вырваться оттуда.
Такая внутренняя сила была в словах Степана, которые он произносил хриплым, простуженным голосом, так сверкали его глубоко запавшие глаза, что в порыве восторга Тоня наклонилась и поцеловала его волосы.
— Какой ты сильный!
— Да? В самом деле? —он слегка отстранился от нее, иронически блеснули его глаза, — ты и мама всегда находите во мне все совершенства.
— А разве неправда?
— Тише, тише, дружище.
— Ах, прости, я сделала тебе больно.
— Да, вот видишь, а ты говоришь—сильный. На мне теперь, как на ящике со стеклом, следовало бы написать «осторожно», — пошутил он. — Ну, хорошо, Тоня. Надо действовать!
Решительно, морщась от боли, он поднялся с кровати и стал ходить по комнате, потирая руки, поеживаясь, как от озноба.
— Молча умереть от руки палача, пасть жертвой кро-вожадного фашиста — это было бы ужасно. Мы и там боролись. Не очень-то им легко было с нами справляться.— Степан засмеялся, придвинул стул, сел против девушки.
— Они избивали нас, но мы защищались, — он сжал руку в кулак, — избить такого, как я, нелегко.
Тоня улыбнулась.
— Они угрожали нам смертью, а я знал, что они не убьют меня: я был нужен им. Мы и там, в застенке, защищали свою свободу.
Степан встал.
— Однажды измученный старик тихо затянул старинную песню арестантов: он, быть может, слышал ее от отца или от деда, шагавших когда-то по дорогам Сибири... От побоев рассудок его помутился, и старик затянул:
Шапчонка на нем арестанта и серый тюремный халат...
Тотчас же раздался окрик часового: «Зинген ист фер-ботен!» Ах так. Вы запрещаете нам петь. Вы смеете отнять последнюю радость у этого несчастного старика. Я поднялся и запел: «Раскинулось море широко...» Любимая песня Саввы. Ее подхватили все, даже мальчик, который лежал на коленях матери и хныкал. Он вскочил, погрозил кулаками часовому, который стоял за дверью, и запел нашу песню—песню Саввы. Там была девушка; они разбили ей лицо; она несколько часов лежала на полу, бледная и неподвижная, — они даже воды не давали ей. Услышав нашу песню, она подняла голову, потом села и запела. Ей было трудно, больно, кровь сочилась из раны. Но она пела и улыбалась, улыбалась и пела.
Степан взъерошил обеими руками волосы.
— Ночью они увезли ее. Она была спокойна.
— Кто она? — прошептала Тоня, сжимая кулаки.
— Парашютистка. «Отомстите за меня» — были ее по-следние слова. Тоня, — Степан взял девушку за руки, — нельзя спокойно дышать, нельзя быть счастливым, пока фашисты хозяйничают на нашей земле. Мы должны действовать решительнее, смелее помогать Красной Армии. Наши все готовы?
— Да. Мы готовы.
— Оружие цело?
-Да.
Лихорадочно блестя глазами, он шептал, по привычке зорко посматривая на дверь:
— Граф удрал. Кто-то открыл двери камер, и арестованные разбежались. Красная Армия наступает; мы должны решительнее помогать ей.
Тоня не отрывала глаз от Степана, жадно ловя каждое его слово.
— Надо немедленно связаться с Большой Землей. Ты сейчас же, — он посмотрел на темное окно, в которое билась мокрая снежная крупа, и сурово, настойчиво повторил, — сегодня же, сейчас иди в Рутченково, Радистке передай мой приказ... Пароль ты знаешь: «Максим», — выговорил он, едва шевеля губами.
«Максим», — мысленно повторила Тоня.
— Приказ радистке: радировать в штаб, что я на свободе. Ждем указаний. Поняла?
— Да, — девушка судорожно вздохнула.
— Ну, иди. Иди, Тоня! — Он крепко сжал ее руки. — Скорее возвращайся.
— Я скоро, очень скоро.
— «Хорошая моя», — подумал Степан, чувствуя, как сердце его растет и ширится.
