Через несколько дней после истории с письмами Всеволода Збышевского арестовали; прямо с биржи труда его увезли в тюрьму. Ночью у него поднялась температура, и его, не успев допросить, отправили в тифозный барак, который находился в концентрационном лагере. В большой холодной комнате, лежа на тонкой соломенной подстилке, брошенной прямо на цементный пол, Всеволод метался в горячке. Он бредил, звал Савву, Степана, в чем-то убеждал их, просил, чтобы ему дали «настоящее» дело. Сердился и плакал.
Дней через десять ночью он пришел в себя. Кто-то возле него сидел, но Збышевский не мог разглядеть лица, он видел только очертания вытянутой вверх головы, острые плечи. Было очень темно, переплеты оконных рам едва проступали. Всеволоду казалось, что это не окна, а огромные серые кресты; горбатившиеся там и здесь человеческие тела (на соломе вповалку лежали больные) представлялись ему горбиками могил.
Збышевский пошевелился. Зашуршала солома. Сидевший возле него человек наклонился над ним, увидел, что больной пришел в сознание, и прошептал: «Вы бредили»,—но таким тоном, как будто хотел от чего-то предостеречь. «Бредил», — повторил Всеволод, все еще пребывающий в состоянии отрешенности от реальной жизни. В углу на фоне тёмной стены метнулась вверх белая длинная фигура. Раздался вопль: «Пустите, пустите!» Так кричала женщина во дворе тюрьмы, когда ее сажали в «душегубку». Збышевский вдруг увидел решетчатое окно подвала, высокий кузов машины, куда его бросили в полубеспамятном состоянии...
— Вы бредили, — продолжал сидевший возле него человек, — они посадили меня слушать ваш бред и запоминать.
Липкая испарина выступила на теле Збышевского. Он пробовал подняться и не мог. Человек прилег возле него, зашептал на ухо:
— Вы звали Степана. Я им сказал, что вы зовете Трофима, — он беззвучно засмеялся. — Трофим это я сам.
Всеволод заплакал. Всхлипывая и растирая слабой рукой по грязному лицу слезы, он с трудом выговорил:
— Они были здесь?
— Доктор, русский, приходил каждый день. Они хотят, чтобы вы жили. Вы им нужны зачем-то. А немцы сюда не ходят, боятся заразы, — рассказывал Трофим.
Всеволод надеялся, что его забудут. Умереть на гнилой соломе в тифозном бараке страшно. Но только бы не пришли мучить его допросами. Трофим не выдал. Всеволод почувствовал себя не одиноким. Надежда затеплилась в сердце. Только бы о нем забыли.
Но у Графа была хорошая память. Как только Збышевский немного поправился, два рослых солдата подняли его и, проведя через длинный коридор, ввели в комнату, на двери которой было написано: «Дежурный врач». Солдаты посадили Всеволода на табуретку, стоявшую посредине совершенно пустой комнаты, и ушли. Он остался с глазу на глаз с человеком в выутюженном коричневом костюме с узким грушевидным лицом, в котором все было так серо и плоско, что и оно казалось разглаженным горячим утюгом. Это был инспектор городской полиции, агент Графа.
Окинув жалкую фигуру Збышевского брезгливым взглядом, он заговорил:
— Нам известно, что в Буденовке имеются подпольщики-коммунисты. Вы должны их знать.
У Всеволода кружилась голова, он обеими руками держался за края табуретки и думал: «Скорее бы лечь». А инспектор говорил однотонно, словно наматывал на катушку бесконечную нить:
— В бреду вы кое-кого называли. Но бред нечто фан-тасмагорическое, — агент помотал у себя перед носом пальцами. — Господину Графу нужны факты. Имена и факты. Скажем прямо: вам предлагают службу в «СД». Не советую упрямиться,—добавил он несколько живее, заметив, что Збышевский сделал протестующий жест. — Многого от вас не требуют: имена коммунистов—и вы будете свободны, обеспечены.
В глазах Всеволода потемнело. Лицо агента перевернулось и упало на пол, ноги коснулись потолка. Збышевский потерял сознание. Первое, что он увидел, придя в себя, были жесткие усы солдата, который поддерживал его. Издалека смутно доносился равнодушный голос:
— Вас доставят на машине в Мушкетово; оттуда вам придется добираться домой одному. Население должно видеть в вас жертву. Позже вам дадут возможность уехать з Германию.
По-видимому, дело считали решенным.
Сердце Збышевского бешено забилось: «Я не согласен, не согласен!» Но в комнату уже входил с шинелью на руке солдат. За окном гудела сирена автомобиля. Збышевский посмотрел в окно. За грязными стеклами угадыва-лось солнце. Хорошо, должно быть, на воле. Ему захотелось быть с друзьями, увидеть Степана, девчат. Неужели он обречен? Неужели нельзя спастись самому и помочь товарищам?
Всеволод слабо улыбнулся:
— Я еще очень слаб. Едва ли я смогу быть полезным...
— Конечно, конечно, — перебил его инспектор, — полечитесь, отдохните. Недельки через две...
Всеволода привезли на машине в Мушкетово, оттуда он пошел в Буденовку пешком. С трудом добравшись до своей прежней квартиры, он поднялся на крыльцо и сел: не хватило сил постучать в дверь. Хозяйка увидела его в окно, выскочила ему навстречу и ввела в комнату. Она тотчас послала девочку к Скобловым.
Женщина вымыла горячей водой голову Всеволоду, обмыла и перевязала его больные ноги. Поев картофеля, напившись чая, он вытянулся на кушетке и закрыл глаза. И тотчас же его обступили видения: одутловатое лицо Графа, маленькие глазки агента, серый кузов «душегубки»... Нет, его душе не было покоя. Больше года он вынужден был играть гнусную роль. На сердце словно осела ржавчина, мысль потеряла прежнюю прямоту и ясность. Он устал. Очень устал. Арест, болезнь, физические страдания. Его тело измучено, а душу охватило тупое желание покоя. Даже о смерти Саввы он думает теперь без прежней острой боли. Он устал.
Вечером пришла Лида Каравацкая.
Девушка села возле кушетки и начала рассказывать, как живут их общие друзья. Она говорила откровенно, говорила о таких подробностях, что он видел и Бориса с его шуточками, и ласковую Тоню, и энергичного Степана—всех видел, как будто они были здесь, в комнате. Друзья борются. Друзья наступают. Ему стало радостно, но к радости примешивалось чувство горечи. Он посмотрел на оживившееся лицо девушки и сказал:
— Мне предложили быть тайным агентом «СД». Граф требует, чтобы я выдал партизан.
Лида вскочила, ее руки сжались в кулаки, она подняла их к лицу, прижала к вискам.
Збышевский невольно отодвинулся к стене.
— Не бойтесь, Лидия Капитоновна, — сказал он слабым голосом. — Я этого не сделаю. Помогите мне.
