Двери в домах не должны закрываться на ключ ни днем ни ночью — таков приказ коменданта города. За его нарушение хозяина квартиры могли оштрафовать, а то и засадить в тюрьму. Но мать Васи Романчука упрямо за-пирала наружную дверь на засов. Сыну она говорила:
— Не дай господь, залезут воры.
Но не воров боялась она, Вася часто отлучался из дому, тогда мать спала с открытой дверью. Но когда сын был дома, дверь запирали.
Обычно Вася уходил из Авдотьигю вместе со своим другом Львом Кадыковым. В тачку клали кое-какое барахлишко, мешки, и приятели отправлялись «путешествовать», как говорил не потерявший чувства юмора Лев. В их отсутствие, как правило, в поселке случались неприятные для немцев вещи: исчез радиоприемник из грузовой машины, проходившей на фронт; кто-то проколол шины в автомобиле Трешера; за селом партизаны обстреляли грузовик — солдаты, ехавшие на нем, были убиты, их оружие исчезло.
Однажды в дом Романчуков ворвался полицай. Мать обмерла: «За Василем!»
— Где сын? Почему не едет в Германию?—кричал полицай.
Женщина медленно подняла жилистую руку, скомкала и сжала в кулак кофту на груди.
— У сына своя голова, — сказала она ворчливо, — его и спрашивай.
— Где он?
— На менку пошел.
— Ой смотри! Я давно приметил: все с менки на менку, а на биржу пойти так нету вас, — полицай погрозил кулаком.
Мать подняла руки над головой и, наступая на него, закричала:
— И ходим, и меняем, и будем ходить. Ты, что ли, меня кормишь? Я тебя не спрашиваю, где твои сыны? — она потрясла руками перед его лицом. Ее напор был таким неожиданным и решительным, что полицай попятился:
— Ну тебя... ну тебя.
А она заголосила, прижав к лицу ладони.
— Пропадем, все пропадем. С голодухи.
Полицай рассвирепел; непристойно ругаясь, он набросился на нее с кулаками.
— Перестань орать, ведьма! Чтобы сын пришел на биржу. Чуешь, что говорю?
Женщина отняла руки от лица. Ее вспухшие губы дрожали, глаза были воспалены.
Вася вернулся дня через два. Мать рассказала ему о приходе полицая.
— Смотри, Василь, заберут они тебя в Германию.
— Да я больной, — он смущенно, украдкой взглянул на мать и отвернулся; взял большой кухонный нож, подошел к окну и принялся строгать какую-то палочку.
В его фигуре уже ощущалась мужская сила. Женщина подошла к сыну, заглянула ему в лицо — выпуклый лоб, прямая линия носа, резко очерченный упрямый подбородок. Сердце матери сжалось: в лице младшего сына она узнавала черты старшего — моряка Димитрия, о котором в семье ничего не знали.
Вася начал было что-то насвистывать, но смутился и сказал с нарочитым безразличием:
— Ну да, больной. Я справку достал.
Он показал ей бумажку, на которой было написано, что у Василия Романчука туберкулез позвоночника. Стояла подпись врача и печать. Врач с такой фамилией был в Буденовке, но мать еще больше испугалась, увидев его подпись.
— Ничего не будет, мамаша. Немцы боятся туберкулеза как черта. Кровь с носа! — выпалил вдруг Вася — совсем как брат.
— Похож ты на туберкулезного!
— Туберкулезные бывают разные, — смутился юноша, — а что?
Он смотрел на мать правдивыми открытыми глазами и выдумывал — как будто он был ей чужой, и она не знала ни его детства, ни его здоровья.
— Я заболел давно, еще когда был маленьким; при Советской власти меня лечили в санаториях, вот я и остался живой, — он передернул плечами и поспешно договорил: — Да им лишь бы справка.
«Неспроста все это, неспроста», — думала женщина.
Через некоторое время Вася опять отправился «путешествовать»; вернувшись, он сиял с тачки мешок с кукурузой и понес его не в дом, а в сарайчик. Мать увидела сына в окно и поспешила в сарай; когда она вошла, Вася, запустив руки в мешок, рылся в нем.
— Ты что рассыпаешь кукурузу, Василь? — крикнула она сердито.
Он выдернул руки, бросил на мать быстрый взгляд, захватил горсть кукурузы и начал ссыпать ее с ладони, приговаривая:
— Первый сорт!
Сложив на животе руки, женщина с укоризной смотрела на сына. Он начал завязывать мешок.
— А дальше что?
Сын вспыхнул:
— Ну и ладно. Пристала. Куда отнести?
— Чего там таскать взад-вперед. Пусть пока здесь стоит,—она вышла и притворила за собой дверь. Ей нечего было делать во дворе, но она не пошла в дом, а начала подметать во дворе сор. Время от времени она посматривала на дорогу; в сторону сарая она не смотрела, но спина ее словно видела и низкую дверцу, и слепленную из ржавых железных листов крышу, слышала, как шуршит кукуруза под руками Василия.
Скоро он вышел из сарая. Увидев мать, поежился и буркнул:
— Я скоро приду.
— Куда на ночь глядя? Только пришел и опять — уйду.
Но он уже был за калиткой. Женщина вошла в сарай. Мешок с кукурузой был открыт, возле него валялись желтые зерна. Она наклонилась, запустила в мешок руки, порылась. Пальцы нащупали что-то твердое. Мать вынула из мешка патрон. Зажав его в кулаке, она опустилась на мешок.
Утром в тот день, когда на щитах возле биржи труда были вывешаны письма, Вася возвратился из села. Мать согрела воды, он вымылся, надел чистое белье и, поев, лег спать. Она осматривала его одежду: вывернула в штанах карманы, они были пусты, только грязный носовой платок и ножик лежали в одном. Но во внутреннем кармане пид-жака женщина нащупала какую-то бумажку, вынула ее, подошла ближе к окну, развернула измятый листок. В глаза ей кинулись крупные буквы:
«Смерть немецко-фашистским оккупантам!»
Женщина бросила листок в печку на горящие угли и поспешила в сени: закрыть дверь.
Смеркалось. Под окном заскрипело, и раздался тихий стук. Мать вышла в сени.
— Кто там?
— Откройте. Это я, Варя Татарчук. Хозяйка впустила девушку в кухню.
— Вы к Васе?
— Да. Он и Лев собираются, я слышала, на менку, так и я хотела с ними. Вместе лучше.
— Да он только сегодня вернулся.
— А-а... А я думала....
Варя стояла посреди кухни, хозяйка — возле плиты. Они смотрели друг на друга.
— Так я пойду. Скажите Васе, что я приходила.
— Скажу.
Варя вяло, нехотя взялась за клямку двери. Вдруг она спросила:
— А тачки нет у вас?
— Есть. А что, ваша поломалась?
— Ага, ага! Колесо...
Варя осеклась. В дверях спальни стоял Вася.
— А я к тебе, — обрадовалась девушка, — я слышала, что ты пойдешь на менку, так и я хотела... Лев обещал достать мне тачку. Ну, да ладно, придется одной пойти.
Вася покосился на мать, которая переставляла на плите кастрюли.
— Так я пойду. Закрой за мной дверь, Василь.
— А тачка? — спросила мать.
— Хорошо, хорошо. Завтра. Вы не беспокойтесь. До свиданья.
— До свиданья.
Варя, а за ней Вася вышли в сени. Мать, забыв о посуде, подошла к двери и застыла в напряженной, выжидательной позе.
В сенях Варя быстро расстегнула верхние пуговицы пальто, вынула из-за пазухи завернутую в газету и перевязанную шпагатом пачку и подала юноше.
— Спрячь. Скорее.
— А что это?
— Листовки. Потом посмотришь. Скорее спрячь. В тот момент, когда юноша засовывал пачку в пустой бочонок, из кухни приоткрылась дверь.
— Так ты привези тачку. Утром, — громко сказала Варя.
Дверь закрылась.
— Ты куда пойдешь завтра? — понизив голос, спросил Вася.
— В Марьинку.
— С листовками?
— Степан посылает к деду Архипычу.
— И я пойду.
— Пойдем. Утром, пораньше, бери тачку и приходите к посадке возле станции Караванной.
— С Левой?
— Ну да!
В кухне что-то грохнуло. Варя поспешила уйти.
— Что она тебе дала? —спросила мать, в упор глядя на сына.
— Ничего, — буркнул Вася и покраснел.
Женщина решительно шагнула в сени. Сын сделал протестующее движение. Она оттолкнула его локтем, подошла к бочонку, нагнулась и вынула листовки.
— Закрой наружную дверь, — сказала повелительно, входя в кухню.
Вася задвинул засов.
Женщина несколько мгновений стояла, держа в руках листовки, потом настороженно посмотрела на потемневшее окно и ушла в спальню. Там она подпорола перину на своей кровати, сунула листовки внутрь, в перья, и вернулась в кухню.
В доме стало совсем темно. Женщина занавесила в кухне окно, зажгла каганец и принялась чистить картошку. Вася ходил из угла в угол, посматривал на мать и не решался с ней заговорить.
Она спросила с печальной лаской в голосе:
— Что там такое?
— Не знаю.
— А посмотреть нельзя?
Он поспешно бросился в спальню. Она вошла за ним, вынула пачку и подала ему. Он развязал шпагат, надорвал газету и начал вытаскивать из пачки листовку—его руки тряслись; одну листовку он отложил, а пачку снова завернул в газету, завязал; мать спрятала ее в перину, и вспоротый край перины сразу же зашила.
Они сидели так близко, что их головы соприкасались. Лицо у женщины было сосредоточенное, строгое. Вася, держа обеими руками тонкий листок, исписанный с двух сторон квадратными мелкими буквами, читал вполголоса:
Рассказ Марии, бежавшей из фашистского плена
«Дорогие товарищи! Послушайте меня. Я расскажу вам правду о Германии.
В декабре 1941 года меня схватили на базаре полицаи, втолкнули в машину, где уже было много девушек, и отвезли на вокзал. Нас засадили в грязный товарный вагон, дверь заперли снаружи... Через несколько дней мы очутились в Баварии.
Город Кэмптен — красивый город. Когда я увидела его первый раз, было раннее утро. Над остроконечными красными крышами летали белые голуби, снеговые вершины гор виднелись вдали, они блестели под солнцем.
Нас привели на большую площадь и выстроили рядами; там уже было много женщин: украинки, польки, сербиянки, француженки. Толстые бауэры в полосатых шерстяных чулках, пыхтя трубками, расхаживали вдоль рядов; они ощупывали нас мясистыми пальцами, рыхлая женщина в шляпке с перьями приставила зонтик к моей груди, и я услышала: «Даю пять марок».
Штефан Гопт и его жена Эрна купили меня за 17 марок. Отпечаток моего пальца остался на бумаге, на грудь мне прицепили значок «ОСТ» и номер «141».
Меня привезли в большой кирпичный дом. В нем было много комнат. В комнатах — пуховики, диваны, тяжелые кресла, громадные столы, широкие кровати. На диванах салфеточки с вышитыми надписями: «Бережливость — залог счастья». «Если ты немец — тебе все доступно». «Деньги и скот — любят счет».
Кроме меня у Гопта было два серба и поляк. Они работали в поле и ухаживали за скотом — хозяин держал 30 коров. Я должна была доить коров, убирать комнаты, стирать белье. Стирки было так много,- что к вечеру я валилась на плоский тюфяк в темной каморке и засыпала как убитая. А с рассветом хозяйка поднимала меня снова.
Прошло несколько дней. На плите грелась вода. Я развязала большой узел. Сверху лежало нарядное детское платьице, на нем запеклась кровь. В крови была и детская рубашечка. Я задрожала. Так это правда! Я уже слышала, что Гопты через родственника-нациста достают в лагерях смерти одежду расстрелянных пленников и продают ее.
В кухню вбежала девочка лет десяти.
— Папа и мама опять поехали в Кэмптеи, — болтала она. — Наши сербы совсем слабые, их невыгодно держать. Папа купит новых, рабы уже стали дешевле, — она увидела платье, лежавшее на узле, глаза ее заискрились. Девчонка схватила его, приложила к себе и начала кружиться.
Окно было открыто. За ним в густой листве деревьев возились птицы, а вдали виднелись блестевшие под солнцем снеговые вершины гор.
Я почувствовала толчок в плечо.
— Ты почему стоишь? Ах ты «унтер-меншен». Работай! — крикнула хозяйская дочка, — а то скажу папе, какая ты ленивая. Он отправит тебя в лагерь.
И скоро меня отправили в лагерь: я не хотела отмывать кровь, запекшуюся на белье убитых фашистами детей...
Лагерь находился в лесу. Дощатые бараки были окружены колючей проволокой. Это был лагерь для «безнадежных больных». Однако каждое утро надсмотрщики плетками поднимали нас с дощатых нар и гнали в лес. Женщины пилили дрова, мужчины строили трассу «Рейн — Варшава». Работали под присмотром нацистов. Чуть присядешь — ругань, плетка. А работать могли немногие, почти никто.
Даже немцы называли этот лагерь—лагерем смерти.
Каждый день из бараков выносили мертвецов. Трупы сваливали в большую яму; зарывали их не сразу, а после того, как яма наполнялась доверху. Возле нее рыскали собаки.
Умерла 17-летняя Июся, колхозница из Винницкой области. Настя из Краснодара, студентка авиаинститута, сошла с ума. Распустив по плечам всклокоченные волосы, она бегала по лесу, и даже нацисты боялись ее. Однажды, возвращаясь с работы, мы услышали выстрел. Недалеко от барака- лежал труп Насти. Мы столпились возле него. Нацист закричал: «Идите прочь! Всех бешеных собак перестреляю».
Мы хотели принести воды, обмыть тело Насти и похоронить. Нацисты избили нас, заперли в бараке, а труп Насти бросили в яму...»
— Проклятые! — простонала мать и закрыла передником глаза.
Вася прислушивался: под окном кто-то ходит.
Он скомкал листовку и бросил в печь на тлевшие угли.
Мыть и сын осторожно повернули головы к окну: кто-то крадучись прошел мимо дома. Вася дунул на каганец.
Когда шаги стихли, он прошептал:
- Мама, я пойду завтра с Васей.
- Пойди,— тоже шепотом ответила мать,—только не попадитесь.
Утром возле посадки Вася и Лев встретили Варю. Взявшись за оглобли, друзья тащили по раскисшей земле тачку. Варя пошла рядом с Васей.
— Не забыл? — спросила она тихо.
— Ну!
Вдруг она схватила его за руку, крепко сжала. За посадкой под конвоем немецких солдат брела толпа женщин. Головы одних были закутаны грязными тряпками, другие натянули низко на лоб цветные береты; давно не чесанные, сбившиеся волосы свисали на лоб, на глаза. Женщины брели, сильно сгибая колени. Худенькая девчушка-подросток, вытянув шею, оглядывалась по сторонам; вдруг она оттолкнула соседку, сделала прыжок в сторону и, спотыкаясь, побежала к посадке. Варя рванулась ей навстречу, но Вася удержал девушку за руку.
В толпе произошло замешательство. Конвойный поднял автомат, пули засвистели вокруг бежавшей девочки. Она рванулась и упала возле куста.
Колонна скрылась в балке. Варя, а вслед за ней Вася и Лев подбежали к лежавшей ничком девочке, она шевельнулась, осторожно подняла голову.
— Ты ранена? — Варя наклонилась над ней. Девочка лукаво улыбнулась. Она села, смеющимися глазами посмотрела на друзей и сказала:
— На базаре была облава. Я попалась. Они думали меня в Германию угнать! Ага!
Это была Ира Селютина.
Вечером рассказ Марии читали в Рутченково, на Лиди-евке, в Марьинке.
