Екатерина Ивановна, принеся воду, застала Степана на крыльце: он собирался уходить.
- Ты куда? —спросила мать.
— Я скоро приду, — сказал он, не глядя на нее.
Степан пошел к бирже труда. Она помещалась в небольшом одноэтажном доме. Еще издали Скоблов заметил мальчишек, которые толпились возле деревянных щитов, выставленных у входа. Обычно немцы вывешивали на них объявления о регистрации и отправке молодежи в Германию. Подойдя ближе, Скоблов увидел, что щиты сплошь покрыты яркими плакатами. На одном был изображен кирпичный дом с крышей из черепицы; на веранде, увитой плющом, расположилась семья фермера. Упитанный отец семейства в полосатом жилете, его роскошная супруга, голубоглазые дочери пили за столом утренний кофе. В глубине двора справа был виден кирпичный сарай; возле него на ярко-зеленой траве стояла пестрая корова с огромным выменем. Через двор с подойником в руках шла чернобровая девушка. Слева, на лугу, тоже чернобровые и румяные, прогуливались женщины в белых передниках. Внизу крупными буквами по-русски было написано: «Воскресный день на ферме в Баварии. Украинские девушки весело отдыхают вместе с семьей фермера».
На другом плакате была изображена красивая девушка в украинском костюме, которая шла по дороге, обсаженной фруктовыми деревьями, к видневшемуся на горизонте готическому замку. Подпись гласила: «Мария! В Германии ты найдешь свой дом, семью и родину. Здесь тебя научат работать. Мария, езжай в Германию!»
Сверху весь щит пересекала надпись, сделанная черными крупными буквами: «Регистрация молодежи от 14 лет и выше производится каждый день. Отправка эшелона состоится через неделю».
Степан миновал щиты, прошел до угла, вернулся и лицом к лицу столкнулся со Збышевским. Они сделали вид, что рассматривают плакаты.
— Ты хотел видеть меня?-—спросил Всеволод тихо, не глядя на Степана.
— Да. Пойдем куда-нибудь. Надо поговорить.
— Говори, здесь самое безопасное место, — Збышевский саркастически усмехнулся, — никто не заподозрит переводчика.
Степан исподлобья взглянул на него, и его поразил землистый цвет лица Збышевского, тусклые, очень усталые глаза.
— Ты болен?
— Нет. Что надо?
Понизив голос почти до шепота, упорно глядя на плакат, Степан скороговоркой проговорил:
— Письма из Германии. Достанешь?
— Трудно. Вся почта поступает на центральную биржу. Сюда передают только то, что можно вручить адресатам.
Складка меж бровей на лице Степана стала глубже.
— Жаль. А я думал...
— Попробую, — коротко бросил Всеволод.
— Имей в виду, это очень важно.
— Хорошо. Постараюсь. Они разошлись.
Как ни коротка была встреча Степана и Всеволода, как ни мало они сказали друг другу, на душе Збышевского стало светлее.
Роль предателя была ему очень тяжела. Если на бирже регистрировали молодежь, если полицаи и солдаты устраивали облавы на базаре, врывались в дома, хватали девушек и угоняли в Германию — советские люди обвиняли в атом и его, Збышевского: люди видели, что он «входит в компанию» переводчиков, что он «свои» человек в полиции, на бирже. Никто, кроме Степана, не знал, что это он, Всеволод Збышевский, снял образцы немецких печатей и передал партизанам, никто не знал, что он достает в по лиции паспорта и они попадают пленным, которым партизаны помогают бежать из лагерей. Никто этого не знал. Люди осуждали Збышевского, и он страдал.
Прошло несколько дней со времени встречи Збышевского и Скоблова. С раннего утра возле биржи толпился народ. Люди, сбившись в кучку, разглядывали щиты.
— Соседка, что там такое?
— Письма. От детей из Германии. Ой боже мой! — Женщина в черном вязаном платке поднесла ко рту руку и запричитала: — Ой дочечка, ой ясная! И куда тебя загнали, бесталанная? От родной матери оторвали тебя, ненаглядная. Ой дочечка...
— Слушайте, слушайте! — передалось по толпе. Люди сдвинулись теснее. Высокий старик в заячьей шапке громко читал:
«Дорогие мама, бабушка, папаня и сеструшка Надя! Я живу хорошо, каждый день соленой водицей умываюся. А сегодня с утра хозяйка велела мне надеть полосатое платье, белое в красную полоску...»
— Били ее, бедную! — закричала женщина в вязаном платке.
Старик повысил голос:
«Не плачьте, мама, и не горюйте за меня. Видно, уж такая моя доля — век вековать на чужой стороне...»
— Ото такой «рай» в Германии.
Толпа все прибывала. Мальчишки облепили ограду, окружавшую двор, Гриша Ванцай и Николай Саламатин забрались даже на крышу дома.
— Полицаи! — закричали они и, балансируя руками, побежали по скату крыши.
Люди стали разбегаться. Одни перелезали через забор и уходили на соседнюю улицу, другие перебегали дорогу и растекались по дворам. Открылись щиты, на которых накануне висели яркие плакаты. Теперь они были сплошь заклеены желтыми открытками, исписанными неровными синими и черными строчками. Некоторые слова, а иногда и целые строчки были вымараны цензурой. В центре листа была наклеена листовка, над которой виднелась крупная надпись:
«Рассказ Марии, бежавшей из фашистского плен а».
Два полицая пробовали сорвать письма, но они были наклеены столярным клеем и держались крепко. Ванцай, собрав вокруг себя ребят, наблюдал издали. Подул ветер. Он поднимал смешанную с песком угольную пыль и швырял в лицо полицаям, безуспешно возившимся возле щитов.
На бирже захлопали дверьми. Подкатил на машине начальник биржи капитан Цигср. Мальчишки разлетелись, как вспугнутые воробьи.
Цигер вылез из машины и, ни на кого не глядя, не взглянув даже на щиты, пошел в дом. Через полчаса комендант, которому Цигер позвонил, прислал солдат с топорами. Они подрубили столбики, к которым были прикреплены щиты, и унесли их вместе с письмами.
Но уже по всему поселку из дома в дом передавались рассказы о происшествии возле биржи. Из уст в уста передавалось содержание писем, накленных на щитах.
Цигер велел сжечь письма вместе со щитами. Но, возвращаясь с базара, люди находили желтые открытки в карманах пальто, в корзинках: их разнесли по поселку мальчишки.
Начальник биржи вызвал Збышевского. Сверля его лицо острым взглядом, он прохрипел:
— Это сделали коммунисты. Вы здесь всех знаете. Помогите нам найти руководителей подполья.
Ни один мускул не дрогнул на лице Всеволода. Он пожал плечами:
— Вы же знаете, господин Цигер, что письма были украдены с городской биржи. Там я никого не знаю.
Цигер выпятил губы.
— Но кто, кто посмел?
У Всеволода шевельнулись брови. Он развел руками и вздохнул:
— Эта загадка выше моего понимания.
Дело не имело последствий, но Всеволоду теперь все время казалось, что за ним следят.
