Весь мир узнал о разгроме фашистов под Москвой, и уже нельзя было поддерживать легенду об их непобедимости. И как ни старался Антонцев внушить донецким людям, что разгрома не было, что армия Гитлера перегруппировывает силы, уже никто не верил лживым сводкам.
Люди верили другим сводкам, которые разносили по поселкам ученики Матекина. В мае над городом появился самолет. Услышав рокот его мотора, мальчишки всполошили весь поселок криками:
— Наши, наши!
Немецкие зенитки подняли стрельбу. Но белые птицы листовок уже носились над поселком, и, как ни старались немцы выловить их, листовки попадали в руки донецких людей. Не прошло и часа, как народ из уст в уста передавал слова из первомайского приказа:
«Народы всех свободолюбивых стран смотрят на Советский Союз как на силу, способную спасти мир от гитлеровской чумы».
На ограде возле шахты кто-то нарисовал углем карикатуру Гитлера и под ней сделал надпись:
«Молодец против овец, а против молодца—сам овца». Все чаще в городе и в поселках появлялись листовки, из которых люди узнавали правду о Красной Армии.
И все чаще гул обвалов в шахтах сотрясал недра земли. А на земле летели под откос немецкие эшелоны, партизаны перерезали провода телефонов, прокалывали шины в немецких автомобилях, поджигали склады оружия. Земля горела под ногами оккупантов. Но пришло лето. И снова в «Донецком вестнике» стали печатать хвастливые сводки немецкого командования и крикливые статьи, присланные из канцелярии Геббельса. Сводки кричали об успешном продвижении немецких войск. Писаки Геббельса заверяли, что «до осени армия фюрера займет всю территорию до самой Волги и Советская Россия будет уничтожена».
В жаркий июльский день, возвращаясь с шахты, Матекин увидел возле ограды жалкую фигурку девочки в стареньком выгоревшем платье. На костлявом личике жили только огромные глаза. Увидев ее, Савва остановился.
Девочка подняла голову, бледная тень улыбки мелькнула на ее безжизненном лице.
— Ирина! Ира Селютина? Зачем ты здесь?
Девочка смотрела, на него огромными тоскующими глазами.
— Мама умерла.
Савва обнял девочку, прижал ее худенькое легкое тельце к себе и, тяжело ступая, пошел с ней по дороге.
Через несколько часов в кабинет начальника городской полиции без стука ворвался низенький человек с желтым, вытянутым книзу лицом, на котором поблескивали узенькие злые глаза.
— Кузьма Романович, этот Матекин опять буянит, — заговорил он нервно и сунул на стол замызганную бумагу.— Я вам говорил!
— В чем дело, Петр Николаевич?
— Прочтите! — инспектор уселся в кресло, заложив ногу на ногу.
Начальник полиции взял подсунутую ему бумагу: «Довожу до вашего сведения, что неоднократно, по вашему предписанию, замеченный мною в антигитлеровских действиях и незаконном разжигании умов учитель Савва Григорьевич Матекин...»
Начальник полиции оторвал глаза от неровных каракуль и уставился на инспектора.
— Читайте, читайте дальше! — инспектор нетерпеливо забарабанил по столу.
«...каковой Матекин, по закрытии вверенной ему школы, поступил на шахту чернорабочим и этим самым произвел демонстрацию в умах населения вверенного моему наблюдению участка, о чем я вам неоднократно докладывал, а 15 дня сего месяца 1942 года вышепоименованный Матекин совершил все ж таки акт антигитлеровской демонстрации: будучи, по случаю вылезания из шахты, в грязной одежде шахтера, а также на лице были следы угля, и обнял девчонку, каковой девчонки единокровный отец, по приказу господина штурм-фюрера Графа, за незаконные и нарушающие интересы акционерного общества, а также во вред великой Германии действия, как-то: пускание «орла», завал лавы и другие действия, был повешен; таковую дочерь повешенного партизана, со следами голода на лице вышеозначенный Матекин поднял на руки и шел по дороге, а таковое сочувствующее поведение учителя к дочери повешенного партизана произвело демонстрацию в умах населения, как-то: шахтеры, каковые в этот самый отрезок времени шли с шахты, а также на шахту, по случаю смены, вышепоименованные шахтеры остановились и смотрели на учителя, что он был в грязной шахтерской одежде, а на руках у него была дочерь повешенного партизана, и со следами угля на лице...»
— Живой плакат, — заметил инспектор.
— «...И мною даже были услышаны слова такового содержания: «Вот до чего довели фашисты!» А увидевши полицаев, каковые поспешили на место, дабы пресечь незаконные действия и произвол учителя, а также возбуждение умов, то люди разбежались и скрыли Матекина, а также девчонку. К сему...»
Начальник полиции приподнял со стола бумагу:
— Это кто написал?
— Наш агент, Котов. Тот самый, что поймал мальчишек с листовками.
— Каких мальчишек?
— А помните, Кузьма Романович, в марте по дороге в Марьинку схватили двух мальчишек? Ну, помните: по приказу Графа их должны были расстрелять. Я еще тогда говорил вам, что этого Матекина надо допросить: ведь это его ученики!
Начальник полиции расправил бумагу, пробежал глазами несколько строк и, довольный, засмеялся.
«Очень кстати, очень», — подумал он.
Несколько дней назад ему сделали в «СД» внушение: вверенная-де ему полиция плохо борется с партизанами; он сгибался перед Графом и, угодливо растягивая в улыбку губы, заверял, что все зависящие от него меры будут приняты.
— Превосходно! Благодарю вас, Петр Николаевич. Мы примем меры.
Инспектор вышел. А начальник полиции снял трубку телефона.
— Господин Граф? Разрешите явиться. Срочное дело... Весьма... Что-о? По какому делу? По делу учителя Матекина. Новые улики. Да-да?
Граф стоял у круглого столика и закусывал, когда ему доложили о приходе начальника полиции.
— Пусть подождет,—бросил он небрежно и сунул в рот кусок колбасы.
Когда начальник полиции, съежившись, вошел наконец в кабинет, Граф разговаривал по телефону.
— Что там у вас? — небрежно обратился он к нему.
Кузьма Романович протянул донесение.
— Переведите!
Едва секретарь перевел несколько фраз, лицо фашиста побагровело, рука потянулась к бородавке.
