Степан шагал через поле, его широкая спина едва проступала в белой мгле; за ним, сутулясь, пробирался Вася Романчук. Замыкающим был Лев Кадыков.
Едва зачернела полоса посадки, как они услышали короткий гудок паровоза. Степан бегом пустился к посадке: собственно, это было бессмысленно, если поезд уже прошел станцию, они все равно не успеют подложить тол. И все-таки они бежали. В руке у Льва была корзинка с толом, она оттягивала ему руку, стесняла движения; перебираясь через сугробы, он тащил ее по снегу. Оглянувшись, Степан увидел, как бесцеремонно обращался юноша со взрывчаткой, и рассердился.
— Послушай, нельзя ли поосторожнее?—И отнял корзинку.
Кадыков расправил плечи.
— Вот спасибо. Тяжелая штука, ну ее к черту. Аж вспотел.
Из-за поворота вынырнул растрепанный короткий снопик света; удлиняясь, он побежал по насыпи и скоро достиг посадки. Разметывая огромными щетками снег, пыхтя и отдуваясь, медленно, тяжело двигался снегоочиститель. Прошел, и за ним сомкнулась белая мгла; только рельсы, очищенные от снега, блестели вороненым блеском.
— Надо поспешить, ребята, — зашептал Степан.—Ты, Василий, оставайся здесь, подложишь тол где-нибудь против посадки, все равно где. Смотри, осторожней. Лева, ты взял белую простыню? Дай ему, пусть замаскируется. Вот тол, — он вынул из корзинки и протянул Романчуку завернутую в газету взрывчатку.
Рослый, неуклюжий Вася, казалось, был совершенно спокоен. Он слушал Степана, глядя ему прямо в лицо внимательными темными глазами; его щеки разгорелись от мороза, из-за полуоткрытых губ блестели зубы.
Скоблов продолжал:
— Мы с Левой пойдем ближе к станции. Там опасней, Если у нас сорвется, имей в виду — надежда на тебя. Ты в резерве. А знаешь — резервы выигрывают сражения.
— Ладно, — пробасил Вася.
— Смотри же, — напомнил Степан. — Как услышишь гудок паровоза на станции, знай, у нас сорвалось. Тогда действуй ты. Не сдрейфишь?
Вася засопел.
Степан и Лев спустились под откос и стали пробираться через сугробы к станции, темные строения которой смутно проступали во мгле. Скоро они вышли к холму, горбатую спину которого обнажил ветер; под ногами чувствовалась твердая земля, идти стало легче, и они зашагали быстрее. Перевалив через холм, увидели станционные постройки, над невидимым железнодорожным полотном краснел глазок семафора, казалось, что он повис в белом как молоко воздухе. Ближе семафора должен быть мост, перекинутый через сухую балку.
Пошли напрямик, на огонь семафора. Ветер неожиданно утих, снег приник к земле, и прямо перед собой они увидели расплывчатые очертания будки, стоявшей на насыпи возле моста. Его перила издали казались тонкими, как паутина. Лев схватил Степана за руку.
К перилам прижималась бесформенная глыба. Приглядевшись, Степан понял, что это человек в длинном овчинном тулупе. Часовой! Степан моментально лег на снег и потянул за собой Льва. Лежа, они смотрели на неподвижный тулуп там, на мосту.
— Заснул он, что ли? — прохрипел Лев, зашевелившись.
— Тише, — оборвал его Степан.
Кадыков полежал немного и опять, еще громче:
— Автомата не видно.
— Да тише ты!
Степан передвинулся немного вбок, пробормотал:
— Долго тут не вылежишь — скоро поезд.
Лев воспринял эти слова как сигнал.
— Часовой — мой?
— Хорошо. Я переберусь на ту сторону оврага и подложу тол.
Где-то далеко загудел паровоз. Размышлять было некогда. Степан крепче зажал в руке корзинку и, переставляя ее неуклюже впереди себя, пополз к оврагу. Кадыков полз к мосту.
Часовой обернулся, перешел мост, заметая снег полами длинной шубы, и привалился к перилам. Вдруг он заметил на снегу пятно. Немец распахнул шубу и выставил автомат. Степан прижался к земле, он готов был разостлаться на снегу, вдавиться в него, стать незаметным. Страха за себя у него не было, он просто забыл, что его могут убить. Но он боялся провалить дело. И прижимался к земле, старался слиться с нею.
Паровоз загудел снова. Поезд подходит. Нельзя медлить. Пренебрегая опасностью, Степан сел, обеими руками прижал к себе корзинку и стал съезжать в овраг. Затрещало. Взметывая снег, вокруг ложились пули. Овраг был неширок: перекинутый через него мост имел всего два пролета. Посередине и у краев их поддерживали деревянные фермы, укрепленные на каменном основании. Степан съехал под мост, прижался к ферме. Стрельба неожиданно оборвалась. Скоблов прислушался и стал осторожно подниматься по откосу на насыпь. Ему мешала корзинка. Было неудобно, жарко в полушубке, ноги скользили на довольно крутом подъеме.
— А черт! — обозлился он, поскользнувшись. Зажал корзинку между ногами и снова полез на откос. Подумал: «Что с Левкой?» Поезд, как видно, стоял возле закрытого семафора, он непрерывно гудел. Что-то тревожное было в его гудении.
Тень мелькнула наверху, на откосе. Степан присел. Опустив голову книзу, точно этим движением мог защититься от возможного удара, он прислушивался к легкому скрипению снега на насыпи.
— Степан, — услышал он голос Льва. Сердце бешено забилось: мост свободен. Несколько прыжков — и Степан очутился наверху, вытащил из-за пояса финку.
— Скорее, скорее! — торопил он Льва, который обеими руками разгребал возле холодного блестящего рельса снег. Они начали копать землю острыми финками. Это было не так легко, нож скользил и не шел в посыпанную гравием землю. С большим трудом они вырыли ямку, но она была неглубока, в нее вошло бы очень немного взрывчатки. Скоблов приподнялся, посмотрел вдоль полотна — красный глазок мигнул и погас, вспыхнул зеленый. Поезд загудел призывно, радостно.
— Идет! — крикнул Степан.
Кадыков лег на шпалы и, тяжело дыша, стал выгребать из ямки землю обеими руками. Ямка углубилась. Поезд приближался. Когда они наконец заложили тол и вставили капсюль, Степан явственно слышал пыхтение паровоза. Лев вскочил и побежал прочь. Степан тоже вскочил. Его взгляд упал на рельсы. В том месте, где они подложили взрывчатку, чернела земля. Она резко выделялась на белом снегу, которым была прикрыта насыпь. Степан еще раз проверил капсюль и стал сгребать снег со шпал и присыпать разрытое место. В сущности, это была ненужная работа. Едва ли машинист, если бы он даже выглянул, заметил клочок разрытой насыпи, а человека он мог увидеть. Но Скоблов не думал об этом. Он сгребал снег и присыпал чернеющую землю, потому что это казалось ему очень важным.
Кадыков, отбежавший недалеко, оглянулся: Степан возился на насыпи.
— Поезд! — заорал Лев что было силы и побежал назад к Степану.
Скоблов оглянулся, увидел два громадных желтых глаза, которые двигались на него. Раздался оглушительный гудок паровоза. Лев с силой толкнул Степана, и оба кубарем полетели вниз, под насыпь, а оттуда по крутому откосу — в овраг. Упали, как в вату, в мягкий снег. Несколько мгновений лежали не шевелясь.
— Пошли... Скорее...
Степан помог Льву выбраться из сугроба, и они побежали по дну оврага прочь от моста; рыхлый снег проваливался под ногами, Степан ухнул в сугроб чуть ли не по пояс. Выбрался, снова побежали. И вдруг сзади загрохотало. Со скрежетом и татаканьем поезд вошел на мост.
Степан оглянулся.
— Все пропало, — подумал он с отчаянием... Но в тот же миг из-под колес вагона, шедшего вслед за паровозом, вырвалось пламя, раздался треск. Волна горячего воздуха ударила Степана в грудь, он свалился в снег. Что-то завыло, заскрежетало. Степану показалось, что над его головой раскололось небо и плеснуло ему в лицо горсть огня. Он качнулся и зарылся головой в снег. Стало тихо, прохладно и очень легко, словно он плыл в лодке. Когда он высунул голову и открыл глаза, то увидел красное пламя, которое освещало бесформенные темные груды. Человеческие фигурки то появлялись, словно их выплевывали языки пламени, то исчезали. Степан вскочил. Эта ночь, вся, со всеми подробностями встала перед ним; он увидел и свою мать, протягивающую к нему руки, и Лиду с тревожным блеском в глазах, и наивную Клаву, и Ваню Кекуха, и Васю, который сидит в посадке и сторожит поезд, а он—вот он, готов! Увидел Степан, и часового на мосту, и то, как он выхватил из-под шубы автомат...
— Левка! — закричал он, но не услышал своего голоса: на насыпи взрывались снаряды, наполняя воздух грохотом и разметывая снег. Вдоль оврага тянулась длинная полоса огня и дыма.
— Левка! — закричал Степан что есть силы. — Ты чуешь!
— Чую! — Кадыков сидел на снегу и, обхватив руками голову, хохотал.
Они выбрались из оврага и быстро пошли прочь от места катастрофы. Мороз крепчал. Пошли быстрее и скоро увидели темные хаты Авдотьино. Кадыков был дома. Степан хотел было зайти к Лиде согреться, но подумал: немцы будут искать диверсантов. Начнутся обыски. Он должен быть дома, и как можно скорее, чтобы можно было сказать: он ночевал дома.
Степан глубже надвинул ушанку и, обойдя село, зашагал напрямик через поле, торопясь до света добраться до дому.
Ветер присмирел. Снег уже не кружился в воздухе, а лежал на земле. Сквозь тучи пробивался тихий свет месяца. Скоблов никого не встретил и, только войдя в Буденовку, издали заметил человека, пробиравшегося через заваленную сугробами улицу. Степан свернул к плотине, перебежал через нее и вошел в рощу. Через несколько минут, едва держась на ногах, он подошел к своему дому.
Мать, словно почуяв его приближение, вышла на порог. Она схватила его за холодные руки и потянула в сени.
На востоке небо светлело. Явственней проступали черные копры.
Мать закрыла дверь на засов, и домик погрузился в молчание.
— Мама, — позвал Степан, уже лежа в постели. Она подошла. Он поднял с подушки голову. — Я ночевал дома, поняла? Дома. Скажи Саше и Николаю.
Она молча кивнула головой.
Степан лежал, вытянувшись, глядя в темноту. Кровать куда-то уплывала под ним, и со всех сторон на него наваливался мягкий снег, но он был горячий. За белой пеленой метели вдруг проступило пламя пожара, оно было Далекое, неживое. Он увидел еще лицо Льва, оживленное, с темным блеском в глазах, — таким оно было, когда они заметили часового. «Лев убил часового», — словно молния блеснула перед глазами.
«Молодец!» — подумал он о Кадыкове. — «Надо будет расспросить, как он его убрал». Степан вспомнил, что друзья прозвали Льва Мичуриным, — и ему стало грустно. Лев мечтал засадить весь Донбасс садами, а пришлось стать диверсантом.
«Так надо, — успокаивал себя Степан, — зато после войны жизнь будет еще прекраснее... Завтра о диверсии узнает Ефимыч. Он будет доволен».
Мысли его стали путаться, и он заснул.
В эту ночь произошло еще одно крушение. За селом Авдотьино подорвался вагон, в котором к месту катастрофы ехали жандармы. Степан узнал об этом утром от сестры, которая принесла новости с базара. Он записал в дневнике:
«4 января 1942 года. Новогодние танцы в клубе не состоялись. Я совершил недалекое путешествие, оно рассеяло мое угнетенное состояние. У меня такое чувство, что немцы бросили на нас с горы огромный камень. Надо остановить его движение, парализовать его разрушающую силу. Разрушения велики. Но этот камень не задавит нас.
Мы стали сильнее. Да, сильнее. Они это чувствуют...
А как хорошо встретить Новый год в кругу веселых друзей, за стаканом вина. Друзья. Их песни... Все это было. И будет!»
