На дорогу намело снега, и Степан увязал выше колен в сугробах. А когда миновал последние дома Буденовки и вышел в поле, то увидел: все вокруг закрыла белая пелена. Поле и дорога слились, и только телеграфные столбы, внезапно возникая, разрывали эту пелену.
Степан смотрел в белую муть, слепившую глаза, и видел бесконечные покрытые снегами поля, затаившиеся в сугробах шахтные поселки, копры с синими на морозе неподвижными шкивами. До самого Донца распростерла свои щупальцы крючковатая свастика—над полями, городами, селами, над заводами и шахтами. Но под Москвой фашисты разбиты. Степан знал это из достоверных источников. Догадаться об этом можно было и по той беспокойной деятельности, какую проявляли фашисты в Донбассе. На восток беспрерывно шли эшелоны—везли солдат и оружие. Жандармы были злее обычного, хватали людей по малейшему подозрению, искали коммунистов и комсомольцев. Достаточно было уронить неосторожное слово в присутствии полицая, чтобы попасть в тюрьму. Оттуда не возвращались.
Но как ни зверствовали фашисты, советские люди непоколебимо отстаивали свою свободу. Ничто не могло сломить сопротивление народа.
Пурга заметала снегом поля, поселки. Ничего нельзя было разглядеть даже в двух-трех шагах. Но Степан не чувствовал себя затерянным среди снегов и одиноким. Неугасимый огонь горел в его сердце, согревая и радуя. Он думал и о Савве, который готовил на завтра листовки — новогоднее поздравление донецким людям, — и о Борисе, которому поручили организовать диверсию на электростанции, и о девушках, которые встречали Новый год так же, как и он, Степан, на передовой линии: писали листовки, участвовали в диверсиях, принимали по радио сообщения Советского Информбюро.
Думал Степан и об Андрее Ефимовиче. Он не видел его несколько недель, но связь между ними не порывалась. В приказах, которые шахтер передавал подпольщикам от имени обкома партии, Степан чувствовал и веру в людей, и любовь к ним, и заботу о них. Партия поручила ему, Степану, сорвать «новогодние танцы», чтобы спасти молодежь. При мысли об этом сердце Степана билось горячее и прибавлялось сил.
Он был так поглощен своими мыслями, что и не заметил, как прошел семь километров. Впереди сквозь белесую муть пробились силуэты темных строений. К разгоряченному телу Степана прилипало влажное от пота белье.
Крадучись вдоль заборов, он подошел к дому Каравацких, обогнул заметенное снегом крыльцо и три раза коротко стукнул в небольшое окно. Ему тотчас же открыли. Чья-то рука втащила его в сени. Дверь захлопнулась. Он ничего не мог разобрать в темноте, только слышал голос Лиды и чувствовал возле своего лица ее горячее дыхание. Она обеими руками счищала снег с его одежды и говорила горячим полушепотом:
— Сильно замерз? Сейчас выпьешь чая. Согреешься.
Он хотел спросить, нет ли в доме чужих, но почувствовал, что незачем задавать такой бессмысленный вопрос.
На цыпочках, чтобы не разбудить спавших в большой комнате родителей, Лида провела Степана в маленькую комнатку, почти чуланчик, с одним окном, которое было занавешано серым байковым одеялом, как видно, снятым с узкой кровати, стоявшей у стены и накрытой белой простыней. Против кровати возле печки на низенькой скамеечке сидел юноша с детски наивным лицом. Возле него на стуле стояла керосиновая лампа, ее свет падал на раскрытый ученический альбом, лежавший на коленях юноши.
— Здорово, Ваня! — сказал Степан.
Юноша поднял голову, посмотрел на Скоблова, который принес в теплую комнату холодную свежесть, и поежился.
— Рисуешь?—спросил Степан, заглядывая через Ванино плечо в альбом.
Присев на корточки, Степан рассматривал рисунки, незаконченные, сделанные торопливо, то простым карандашом, то акварелью: портрет старика—похож на отца Лиды... Дорога... Бредет одинокий человек, впереди себя толкая тачку... Голова юноши. Да это Володька Кириллов: лицо круглое, мягкий подбородок, а глаза страдальчески-гневные... Еще дорога, толпа оборванных людей с изможденными лицами. У края дороги плетется женщина с ребенком на руках, за ее спиной видна вытянутая как жердь фигура фашиста: он поднял плеть.
Тяжело было смотреть на эти рисунки, сделанные нетвердой юношеской рукой.
Ваня всегда увлекался рисованием. Но до войны жизнь подсказывала ему другие темы, и его рисунки радовали глаз. Тогда юный художник любил светлые тона, и, рисуя шахты с черными копрами и грудами угля, он освещал картину таким ярким солнцем, что все на ней сияло, причем он тщательно выписывал каждую деталь, словно любуясь и лаская ее. Теперь Ваня клал на бумагу резкие черные штрихи, в рисунке появилась угловатость, незаконченность. Исчезла жизнерадостная солнечность рисунка; не светлой любовью, а угрюмой ненавистью веяло от работ юноши.
«Трудная у тебя школа, парень», — подумал с суровой горечью Степан и еще раз, внимательнее всмотрелся в набросок, поразивший его силой скорби, которая так и опалила душу Степана.
...Затянутое печальным синим светом поле. Кругом тоскливое безлюдье. Оборванный телеграфный провод свисает с высокого столба. На нем, растопырив крылья, сидит ворона. А посреди поля лежит труп человека. Его голова придавлена затылком к земле. Костлявое, изжелта-синее лицо поднято вверх, согнутая в локте застывшая рука словно угрожает небу.
— Ваня, где ты видел это? — Степан сжал рукой плечо художника.
Юноша вспыхнул.
— Это... когда мы ходили в село... Я сам видел. Человек свалился от голода.
Скоблов испытующе посмотрел в лицо Вани — в его темных глазах застыло страдание.
«Мы должны бороться за души детей», — вспомнил Скоблов слова Саввы. Ему захотелось ободрить юношу, вернуть ему радость жизни, захотелось подсказать другие, бодрые темы.
Степан взял из рук художника карандаш и размашисто написал под рисунком: «Это сделали фашисты». Картина словно ожила.
— Вот теперь за живое возьмет, — сказала Лида.
— У меня еще есть много набросков, разные,—обрадовался Ваня, — можно, я принесу? — Он сделал движение к двери.
— Не сейчас, — остановил его Степан.—Это очень хорошо, что ты рисуешь. Ты обязательно покажи мне все твои рисунки. Но, Ваня, разве ты не видишь, как народ борется? А у тебя все так мрачно.
— Нет-нет, — поспешно возразил юноша, — я и другое рисую. — Он потянулся к уху Степана и шепнул: — Я нарисовал, как партизаны взрывают фашистский эшелон. Володя Кириллов сочиняет подпись в стихах.
— Вот это чудесно! Не надо, Ванюшка, поддаваться мрачным настроениям. Бодрее, бодрее, друг! Ты же знаешь, Красная Армия разгромит Гитлера.
Лида принесла из кухни чайник, налила в кружку кипятка и поставила на стул перед Степаном.
— Раздевайся, выпей чая.
Он распахнул полушубок, снял ушанку. Обхватив кружку обеими руками, с удовольствием отпивал мелкими глотками горячий чай.
— Сахара нет, извини,—сказала Лида. И съязвила: — При «новом порядке» жизнь и так «сладкая».
Девушка и теперь не потеряла способности иронизировать. Как-то она по-своему все воспринимает, совсем не так, как Тоня, которая замечает прежде всего трагическую сторону жизни. А Лида видит в фашистах и страшное, и смешное. Ее трезвый ум помог ей найти по отношению к врагам нужный тон. Она не пресмыкалась перед ними, не льстила им, она просто играла роль «панянки», глупенькой девушки, которая ищет покровительства офицеров. И, глядя на ее курносое личико, никто бы из них не сказал, что у этой взбалмошной девчонки в кармане антигитлеровские листовки.
Тоня была Степану ближе, роднее. Когда ему было тяжело, присутствие Тони успокаивало его, но за советом он шел к Лиде.
Он всмотрелся в ее лицо и подумал: нелегко дается ей эта жизнь. Раньше казалось, что золотисто-карие зрачки ее глаз не имеют глубины, теперь они потемнели. Девушка и раньше была резка в движениях, теперь ее движения стали даже угловатыми, как у мальчишки. Вглядываясь в лицо девушки, Степан вспоминал Бориса. Они совсем разные, и в то же время есть в них что-то общее: внутренняя постоянная бодрость. За Тоню у Степана болела душа— он никогда не был в ней уверен, ему всегда казалось, что вот-вот в ней что-то надломится, и она упадет. И он оберегал ее от очень опасных поручений, щадил. Лиде он мог поручить самое трудное дело и был спокоен: Лида выдержит
Он хотел заговорить с ней о предстоящей диверсии, но дверь скрипнула, раскрылась, и в нее просунулась голова Клавдии.
— Что вы делаете? — протянула она тоненьким голоском, обводя всех своими веселыми глазками.
— Танцуем, — улыбнулась Лида. — Иди, иди, спи. И она стала выталкивать сестру за дверь.
На лице девочки появилась недовольная гримаска.
— Н-ну, Лидочка, я хочу быть здесь, — заупрямилась она.
Лида махнула рукой.
— Ладно, сиди, только не вмешивайся в наш разговор. Поняла?
— Поняла, — пискнула довольная Клава. Уютно подвернув под себя ноги, она уселась на кровать возле Степана, теплая, вся словно укутанная сонными грезами.
После горячего чая Степана разморило. Ему захотелось спать.
— Ты приляг, — сказала Лида и поправила на кровати подушку. — Клава, слезь с кровати, пусть он ляжет.
— Да нет, скоро идти, — запротестовал Скоблов.
— Ты не спеши, — убеждала Лида.—Поезд из-за этой чертовой метели, конечно, опоздает, а если вы слишком рано подложите тол — могут заметить сторожа. Тогда все пропало.
Она говорила так откровенно, что Степан покосился на Клаву. Он знал, что Лида иногда поручает сестре посторожить возле дома, пока девушки пишут листовки. Но, конечно, Клавдия многого не знала и не должна была знать. Прямота Лиды показалась ему ненужной.
Буднями стала их опасная борьба.
Степан прилег. Маленькая лампа мигала и немного коптила. Клава присела на корточки и заглядывала в альбом; ее личико, освещенное снизу, казалось розовато-мраморным и хрупким. Горячая нежность приникла к сердцу Степана: «Милая, милая девочка!»
Он лежал некоторое время с закрытыми глазами, чувствуя на лице взгляд Лиды, которая присела у изголовья.
— Степа! — окликнула она его. Он открыл глаза.
Девушка наклонилась и шепнула ему в лицо:
— Ефимыч присылал связного.
Скоблов покосился на Клаву.
Лида наклонилась к нему еще ниже и, едва шевеля губами, прошептала:
— Приказ тебе: действовать как можно активнее. Гитлер посылает пополнение на фронт. Надо парализовать работу станции. Пришли к Ефимычу связного, он даст через него подробное задание. Куда посылать—ты знаешь.
— Знаю, — обрадованно сказал Степан.
Чувство неразрывной связи со всем советским народом, никогда не покидавшее его, усилилось еще больше, прогоняя усталость, воодушевляя и придавая новые силы.
Лида продолжала рассказывать, настороженно поблескивая глазами.
— Сегодня и у нас «елка».
Степан вздрогнул.
— Это затея Трешера. Мы хотели заминировать елку.
— Это ты сама придумала? — спросил Степан насмешливо.
— Не важно, кто придумал... Мы. Все. Евгений Диденко взялся выполнить.
— Евгений Диденко? — Степан приподнялся на локте.—Выбрось эту дикую мысль из головы. И вообще, Лида, запомни раз и навсегда: Евгения Диденко держите подальше от себя. Я уже говорил тебе.
— Да, да. Я знаю. Ты не сердись. С Евгением мы даже не видимся. Вася Романчук дает ему отдельные задания, вот и все.
— Что за дикая мысль: заминировать елку. Убьете ли вы Трешера — еще неизвестно, а себя погубите. Не бойся, Лида, сегодня немцы «затанцуют», — прошептал он с угрозой.
Она вздохнула.
— Мы отказались от этого.
Степан крепко сжал руку девушки.
— Подожди, дружище, — сказал он ей по-мужски, как товарищу, — придет черед и для Трешера.
— Желаю тебе, Степа, удачи, — проговорила Лида, целуя его в волосы.
Раздался троекратный стук в окно. Девушка вышла в сени. Скоро она вернулась и сказала:
— Вася ждет в сенях. С ним Лева Кадыков.
Ваня Кекух закрыл альбом и начал надевать свое старенькое пальтецо.
— Ты куда?—встрепенулась Клава. — Лидочка, а мне можно с ними, я тоже хочу пойти с Ваней.
— Ваня никуда не пойдет — резко сказала Лида. — Еще что выдумай! Садись, садись, Ваня, рисуй.
Лицо юноши вытянулось. Он заморгал ресницами.
— Я думал, я хотел...
— Ладно, Ваня, в другой раз, — примирительно сказал Степан. — Когда-нибудь мы и тебя, Клавдия, отрядим в дорогу. Идет, Клаша?
Глазенки девочки заискрились.
— Вот уж никак не угомонится,—Лида пригладила на голове сестры волосы.
Степан надел было ушанку, но снял, пригладил рукой волосы и опять надел ушанку, низко надвинув ее на глаза. Застегнул полушубок.
Лида протянула ему руку.
— Желаю удачи.
А Клава засмеялась:
— Чур, чур, не сглазить.
И так это вышло у нее хорошо, что Степан оглянулся, увидел ее блестящие глаза, — она смотрела на него с восторгом, — подошел к ней, обнял и крепко поцеловал.
— Ой-ой-ой! — запищала Клава, отбиваясь, а сестра насмешливо сказала:
— Так тебе и надо, егоза.
Лида повела Степана через темную кухню в сени. Она вдруг остановилась.
— Одну минуточку.
Девушка обняла Скоблова и крепко поцеловала.
— Все будет хорошо.
В сенях ждали Вася и Лев. Лида закрыла за ними дверь.
