На другой день Степан снова увидел Валю. На этот раз она пришла к Скобловым в дом и, загадочно щуря глаза, сказала:
— Степан Васильевич, новость! В клубе — танцы. Не смотрите на меня так сердито, — она поправила перед зеркалом берет, — никто не хочет ехать в Германию, так немцы решили заманить нас в клуб на танцы! Конечно, будет облава.
Степан скомкал лежавшую на столе газету.
— Все вы что-то выдумываете, — заявил он резко.
— Я выдумываю? Вот это мне нравится. Саша, скажи, — обратилась она к сестре Степана, которая подметала пол, — о господи, да кто же этого не знает!
Валя говорила правду: на двери клуба висело объявление на немецком и русском языках, извещавшее, что под Новый год будет играть оркестр, и кавалеры могут приглашать барышень на танцы. «Вход свободный как для немцев, так и для туземного населения».
«Для туземного населения!» — подумал Степан со злостью. Ему стало досадно: зря обидел Валю.
Отойдя немного от клуба и завернув за угол, он увидел офицера в военном плаще и в фуражке с высокой тульей, который вел под руку девицу. На ней было пальто из грубой клетчатой материи: тонкая, слишком тонкая фигурка была стянута в талии заплетенным в косичку пояском; голову покрывал пестрый платочек, повязанный углом, по-крестьянски, из-под него выбивались длинные локоны. Девушка шла, едва передвигая ноги, изломанной, вихляющейся походкой.
Степан подошел ближе и услышал:
— О моя дорогая. Пойдем, пойдем со мной. Ты такая миленькая. Пойдем...
Девица истерически смеялась.
Скоблов опередил их; проходя мимо, он толкнул офицера.
— А, дьявольщина! — немец бросил на парня злой взгляд; глаза у него были опустошенные, грязные.
Девушка повернула к Степану голову, он увидел ее раскрасневшееся испуганное лицо. Глаза их встретились.
Скоблов остолбенел: это была его соученица. Он вспомнил и то, на какой парте она сидела, и то, как ребята дразнили ее чернушкой, потому что на щеке у нее было родимое пятнышко.
«Валя права», — подумал он с горечью. И тотчас же в душе его с новой силой зазвучал голос: «Бороться за души детей. Бороться за душу молодежи».
* * *
В тот же день Всеволод, работавший на бирже труда переводчиком, сообщил Степану, что в клубе действительно будет облава. Наутро рядом с немецким объявлением о танцах появилась листовка партизан, предупреждавшая молодежь об облаве.
Придя домой, Степан поспешно, но тщательно оделся: надел новенький черный костюм, шею повязал ярким шелковым галстуком, в кармашек сунул шелковый платочек; противна и тяжела была ему эта маскировка, но, играя роль дезертира, бежавшего к немцам, работавшего на фашистов, иначе было нельзя. Он ставил этим в тяжелое положение и себя, и всех своих родных. Немало горьких упреков ложилось на голову Екатерины Ивановны от соседок, от приятельниц; женщины не могли простить ей того, что их сыновья проливали кровь на фронте, а ее сын, как им казалось, служит фашистам. Екатерина Ивановна молча страдала.
Страдал и Степан.
Приодевшись, он вышел из дому.
Базар находился на тесной площади между домами и старыми осевшими кучами породы. Сюда тянулось все живое: здесь можно было встретить товарища, перекинуться с ним двумя-тремя словами; здесь можно было узнать, каково положение на фронте. На базар приводила и необходимость добывать пищу, И деньги, и вещи потеряли всякую ценность. Купля и продажа совершались путем натурального обмена: платье меняли на картошку, сапоги — на кукурузу. Комендант не раз угрожал расстрелом за отказ принимать немецкие деньги. И все же люди упорно прибегали к натуральному обмену.
Нередко сюда приходили и затем, чтобы в толпе укрыться от полицаев.
Была и еще одна цель: здесь можно было найти листовку с таинственной надписью «Общество партизан», еще и еще раз увериться, что подполье существует и борется.
На базаре было так людно, что Степана сразу же втянуло в толпу, как в водоворот.
На дощатых длинных столах разложены кучки картошки, лука, выстроились бутылки с молоком. Возле столов стоят женщины. Лица у них озабоченные, морщины собираются на лбу, у глаз. Между столами колышется жаркая толпа. Люди, как в водовороте, сталкиваются и снова расходятся. Много раз мелькают одни и те же лица. В руках рубашка или штаны, сапоги или шапка. Сгорбленная старуха с бескровным лицом прижимает к впалой груди фарфоровую тарелку. Костлявый мужчина за кучку картофеля предлагает топор, который висит на его согнутой руке. Степан встретился с ним глазами, и человек едва заметно кивнул головой.
Там, где кончаются столы, прямо на земле, утрамбованной и твердой как камень, разложены утюги, старые калоши, чайники, карты, ведра, умывальники, гребенки, щетки, стеклянные вазочки, позеленевший медный самовар с помятыми боками, книги. Вся домашняя рухлядь вылезла из чуланов и пошла на базар.
Настенный коврик из картона, на котором намалеваны густо-зеленый сад, голубой пруд с лебедями и дева с черными распущенными волосами, висит на дощатой стене киоска с выбитыми стеклами. Внутри киоска возятся собаки. Возле коврика на земле стоит небольшой продолговатый ящик, набитый квадратиками картона; крышка, разрисованная яркими цветами и птицами, откинута. На ней сидит белая мышь. Дети и взрослые толпятся вокруг. Мышь нюхает воздух острой мордочкой и ударяет по крышке тонким хвостиком.
— А ну, Марья Петровна, открой мне счастье. Чем богат буду, каких радостей добуду, когда горе-злосчастие избуду, — приговаривает человек в длинном рыжем пальто. Круглые синие стекла очков закрывают не только его глаза, но и брови. — А ну, кому погадать? Подходите, пятак кладите. Марья Петровна счастье откроет.
Колючий ветер подхватывает слова и далеко разносит их. Люди оглядываются. Женщина в клетчатом платке положила на ящик пятирублевку. Человек сунул деньги в карман.
— А ну, Марья Петровна, марш за счастьем! — Он дернул мышь за хвост. Она спрыгнула с крышки на картонки, понюхала вертким носиком воздух, клюнула и вытащила из ящика желтый квадратик.
— Ай, спасибо, Марья Петровна! Получайте, гражданка, ваше «счастье». — Владелец ящика выхватил бумажку изо рта мыши, а ей протянул кусочек хлеба.
Вокруг женщины столпились подростки. Она растерянно улыбалась.
В толпе вдруг закричали: «Фриц, фриц!» Женщина беспокойно оглянулась и зажала бумажку в кулак.
Из-за киоска вышел немец в зеленом плаще, с автоматом на груди. Люди шарахались от него, вокруг солдата образовалась пустота. Он шел, высоко поднимая ноги в грубых желтых ботинках, поворачивал голову то вправо, то влево и смотрел в толпу светлыми глазами. Увидел «торговца счастьем», белая мышь заинтересовала его, и немец остановился.
— А ну, Марья Петровна, открой господину Фрицу его счастье. А ну, марш! — человек дернул мышь за хвост; через несколько мгновений солдат держал в толстых пальцах бумажку и оглядывался.
— Дайте мне. Я прочту, — подросток в лихо сдвинутой на ухо шапке протолкался к солдату, взял из его рук «счастье», окинул серьезным взглядом окруживших его людей и громко прочел:
«Повадилась лиса в курятник, а собаки ей хвост отгрызли».
Раздался смех.
Немец побагровел и наставил на толпу автомат. Люди шарахнулись и стали растекаться во дворы и переулки. Человек в синих очках подхватил ящик, белую мышь засунул в карман и скрылся за киоском.
Степан спускался со старого, выветрившегося и вросшего в землю террикона, который примыкал к базару. Наваленная в кучу порода за много лет плотно слежалась, сверху нанесло земли, ветер и дождь сгладили острые выступы, образовались седловины; сокращая дорогу на базар, люди протоптали через них тропинки.
Человек с топором поравнялся со Степаном, не остановил его, только передвинул топор и, почти не разжимая рта, проговорил.
— Пароль «Максим». Приказ Ефимыча: сорвать «новогодние танцы».
Сердце Степана забилось сильно, радостно. Он немного отстал и сделал вид, что пересчитывает деньги. Человек с топором, не ускоряя шагов, не оглядываясь, шел уже по шоссе.
* * *
В новогоднюю ночь Степан не пошел на работу — сказался больным. Борис Орлов выдал ему «справку от врача».
С вечера Степан лег спать вместе со всеми, но, полежав около часа, встал и тихонько вышел в кухню. Услышав его возню, проснулась мать. Она накинула на плечи платок и вышла из спальни.
В кухне на столе стоял зажженный каганец — фитиль из тряпки был опущен в бутылочку с постным маслом, закрытую жестяным кружком; вокруг крошечного языка пламени золотилось неяркое сияние. Стены тонули во мраке, только на потолке тихо покачивалось, словно куда-то уплывало, желтое пятно. В робком свете каганца фигура Степана казалась непомерно огромной и неуклюжей. На нем был надет овчинный полушубок, подпоясанный ременным поясом. Серые валенки поднимались выше колен. На голове — ушанка, наушники опущены и подвязаны под подбородком.
Зачерпнув ковшиком в ведре воды, Степан жадно пил.
— Куда ты собрался? Слышишь, как метет, — мать в сильном беспокойстве прислушивалась к вою ветра, который швырял в окно снег. Тонкая одинарная рама дрожала. Жалобно дребезжало стекло.
— В бурю только и ходить, — произнес Степан, оторвав губы от ковша. Он сунул его в ведро и повернулся к матери. — Закрой, мама, дверь. — И шагнул в сени. Но, переступив порог, остановился, раздумывая. Из сеней тянуло холодом.
Мать подбежала к нему, протянула руки. Он взял их в свои, поднес к лицу, прижал сухие ладони к своим глазам.
— Ложись, спи спокойно. Я вернусь.
Он хотел поцеловать ее, но постеснялся, оторвал ее похолодевшие руки от своего лица, крепко сжал, как руки товарища.
— Я сейчас, — он быстро ушел в комнату, минуты через две вернулся, держа в руках синюю тетрадку. Протянул ее матери. — Возьми, мамаша. Если со мной случится беда, передашь товарищам.
Она всхлипнула.
— Ну, ну, мамаша, — он взялся за клямку двери. — Если придется задержаться и меня хватятся, скажешь пошел на менку.
Он рванул дверь, в лицо ему ударил колючий снег. Втянув голову в плечи, Степан шагнул через порог.
Он скрылся в белом вихре, а Екатерина Ивановна все стояла перед открытой дверью, прижимая к груди синюю тетрадку. Когда особенно сильный порыв ветра швырнул к ее ногам снег, она задрожала от холода, попробовала прикрыть дверь, но снег успел набиться в сени, и дверь неплотно прижималась к косякам. С трудом задвинув засов, Екатерина Ивановна вошла в кухню. Вокруг огонька в каганце померкло золотистое сияние. Мать вынула из оконного косяка иглу, подтянула ею фитиль в каганце, сняла нагар. Огонек заблестел ярче, Екатерина Ивановна опустилась на табуретку. На столе перед ней лежал дневник сына.
ИЗ ДНЕВНИКА СТЕПАНА
«20 декабря 1941 года. Жить надо так, чтобы не пришлось мучиться за бесцельно прожитые дни. Да, мы должны быть такими, как Павел Корчагин. Только теперь я до конца понял величие его души.
Юность — самое прекрасное время в жизни человека. Как хочется жить яркой, интересной жизнью. Жить, как мы жили когда-то, любить, созидать, радоваться.
21 декабря. Тихий лунный вечер. Легкий туман опадает на дорогу, и лунный свет кажется матовым, непроницаемым. Тревожным сном забылись люди. Я не могу спать. В бессонной перебранке заливаются собаки. Прогремел выстрел, в морозной тишине его звук разносится далеко. Порывистый ветер налетел на отяжелевшие от инея акации. Деревья скрипят. В комнате душно. Ушел день и унес частицу моей молодости, моих надежд, моих стремлений, а что я сделал? Дни уходят, уносят дорогое время...
23 декабря. Утро. Всю ночь шел снег. В степи, где еще вчера желтели полоски жнивья и ватаги птиц кружились над ними, сегодня намело сугробы снега. Широкая дорога... Женщины запряглись в салазки, тащат в них скудное пропитание для голодных детей...
Нет у человека более дорогого, более близкого и незаменимого, нежели Родина. Родина-мать отмечает каждый его шаг, каждый взгляд, прислушивается к его дыханию, ловит каждый звук сердца. Видит его преданность и любит, как свое родное дитя. Теперь Родина стала нам еще ближе.
Собираюсь в дорогу. Это будет отдыхом для души. В дорогу, в дорогу!
24 декабря. Днем началась пурга. Вот уже и вечер, а она все завывает в трубе протяжно и тоскливо. И вот я вижу: белые вихри поднялись высоко над холмами; осмотрели равнину, убегающую в синеватую даль, и упали на дорогу, притихли, как бы собираясь с силами, затем выпрямились во весь рост и, как звери, с неистовым воем понеслись по дороге. Снег забивается в щели заборов, ветер уносит лай собаки, похлопывает калиткой на краю улицы, рассеивается снежный туман. Паровозный гудок. Выстрел! И снова пурга ревет и мечет... День прошел тихо, спокойно, не причинив вреда врагу, как будто прошел стороной. Потерянный день.
Был Борис. Вспоминали школьные годы, друзей...
Коля предложил сыграть в шахматы. Сыграли две партии, обе я выиграл. Однако скоро надоело. Поужинали вареной картошкой и улеглись спать. Как осточертела эта картошка. Тикают часы. Зурчит сверчок, — говорят, к счастью. О, моя юность. Золотая пора... Ветер мечется за окном. К стеклам примерзают хлопья снега. Собачонка охрипла от лая. Выстрел — и собака замолчала. Вероятно, проходил патруль. Им мешает все живое. Они хотели бы оставить голую землю и на голой земле—:арийца.
Как хорошо, когда около тебя есть друг, понимающий, любящий, готовый отдать себя за одно твое слово. Друг, в душе которого твои мысли, в сердце — твои чувства. Но откуда эта печаль? Зачем она тревожит мое раздумье? Снова выстрел. Они бросили нас в первобытный хаос, они отнимают у нас любовь, дружбу, преданность. Но ты, моя любовь, изливаешь потоки света. Ты сияешь, моя любовь.
Она сказала: «Мы привыкаем к немцам». Нет, никогда этого не будет.
Они хотят развлекаться с нашими девушками. Они хотят танцевать под Новый год и, танцуя, расставлять сети. Мы им устроим веселые «танцы»!
За окнами черная ночь. А я собираюсь в дорогу. Не к любимой приведет меня эта дорога. Мы идем разрушать.
Но зачем ты плачешь, моя душа? Я не знал, что такое слезы, а теперь ты плачешь.
Пусть плачет. Пусть плачет. Пусть...
Я иду в разведку. Это будет наша «разведка боем». Наши «новогодние танцы». Пурга — наша союзница.
Пусть будет трудно, обидно, страшно, пусть тоска костлявой лапой на сердце скребет, я не оставлю тебя, мой народ, не отступлю от борьбы за народное дело, за счастье, за волю».
