Здание шахтерского клуба, в котором немцы демонстрировали фильмы, стояло боком к шоссе. Мимо изредка проходили автомобили, и синие охапки света, отбрасываемого фарами, падали то на дерево, то на заснеженную канаву, то на стену дома. Над высоким крыльцом горела синяя лампочка, и скуластое лицо стоявшего у входа полицая, на рукаве которого была повязка с надписью «орднунг» , казалось мертвенно бледным. Дверь то и дело открывалась, желтая струйка света падала на крыльцо, выхватывала из темноты подтянутые фигуры офицеров в серых плащах и фуражках с круто поднятым верхом. Группами и поодиночке офицеры поднимались на крыльцо и скрывались за дверью. Рослый немец вел под руку даму— медицинскую сестру, судя по складчатой накрахмаленной косынке и белому переднику, выглядывавшему из-под военного плаща. Гражданского населения не было видно, если не считать мальчишек. Юркий парнишка в сером ватничке попытался прошмыгнуть в дверь вслед за офицером. Полицай схватил его за шиворот, встряхнул, как мешок, и бросил с крыльца вниз. Паренек упал, но сразу же вскочил и юркнул в толпу.
Степан, Борис и Тоня стояли недалеко от крыльца.
— А знаете, товарищи, мне совсем не хочется смотреть кино в компании надутых арийцев, — угрюмо сказала Тоня.
— Они тебя и не зовут в свою компанию,—усмехнулся Борис. — Ты видишь, пускают только немцев.
— Добрый вечер! — услышал он Валин голос. — Вы уже здесь?—девушка подбежала к друзьям и, пожимая всем руки, болтала:—Показывают какую-то «Карусель». И что это за «Карусель»?—Она передернула плечами и дружелюбно посмотрела на Тоню.
— А нас пустят? — усомнилась Тоня.
— Пустят. Нет-нет, не сюда,—Валя сделала испуганные глаза и нарочито зловеще прошептала:—Партер только для господ офицеров, а вы пожалуйте-с на балкон.
Она повела друзей за угол.
— А где касса?
— Касса? Она не нужна. Билеты распределяет комендант через организации. Места в партере — для господ офицеров. Зольдатен сидят в амфитеатре. А мы, грешные, будем стоять на балконе. Рабам сидеть не полагается. — Она снова засмеялась. — Чтобы получить право на вход в кино, надо заручиться протекцией влиятельного арийца,и если он сочтет тебя достойным лицезреть немецкие фильмы, то выдаст билет. Наш шеф, — она повернула голову к Орлову, — не изволил почтить нас своим арийским вниманием. Ну да мы не очень-то нуждаемся в его милостях,— Валя фыркнула:—При «новом порядке» все продается и покупается: доблестное гитлеровское воинство торгует билетами так же, как сигаретами, коньяком и женскими сорочками. Вот вам! — она вынула из перчатки несколько тонких синих полосок и рассовала их в руки друзей.—Шагайте, я вслед за вами.
Синяя лампочка над входом мигнула раз, другой.
— Идите, идите же! — закричала Валя. Она втиснулась в толпу мальчишек у боковой двери, и скоро ее светлый берет заколыхался над их головами.
На балконе было тесно и жарко. Возле барьера толпились мальчишки. Работая локтями, Степан стал протискиваться, Тоня — за ним, Борис был замыкающим.
— Сюда, сюда!—услышали они Валин голос. Она уже стояла впереди и помахивала им рукой.
Погасли синие лампы.
Экран засеребрился, расцвел пестрыми огнями, и начался цветной фильм «Карусель».
Героиня фильма, конечно красавица, изворотливая и сентиментальная, обманывает старика-банкира с его молодым племянником; они завладевают миллионами банкира, и начинается «земной рай»: двуспальная кровать, перины, голубки и нравоучительные надписи на стенах. Но счастье непрочно. Банкира-племянника надувает его кассир — и снова завертелась карусель. Интриги, измены, обман и в финале... Но финала, собственно, не было. Жизнь — это карусель, суета, погоня за счастьем. А счастье — случай. Лови момент! Прав тот, кто оказывается наверху.
Солдаты хохотали и одобрительно кричали «хох!»
— Пошлятина! — сказал Борис громко, когда наглая физиономия очередного баловня судьбы появилась на фоне банковых билетов, ассигнаций, золотых монет.
Вспыхнул свет. Степан, поднявшись на цыпочки, заглянул в партер. Освещенные синим светом лица немцев казались неживыми. Чинно, медленно господа офицеры двигались к выходу. А наверху шумели мальчишки. Кто-то свистнул. Вниз полетело гнилое яблоко. Как удар хлыста, внизу раздался резкий окрик.
— Пошли, пошли, — заторопилась Валя, — а то как бы не появились полицаи.
Как видно, она была здесь уже не первый раз.
На улице было бело. Падал снег. Белым тонким покровом затянуло дорогу. Ребята, шумя, растекались от освещенной синей лампой стены клуба и пропадали в темноте. Кто-то громко распевал только что слышанную в кино песенку
«Каждый хочет быть счастливым», — затянула Валя.
Злость, весь вечер клокотавшая в груди Степана, прорвалась.
— Перестаньте! Как вам не стыдно.
Маленькая рука Тони легла на его руку. Валя удивленно вскинула брови, коротко вздохнула и просунула руку под локоть Бориса.
— Идемте скорее. Уже поздно. Нам по дороге.
— Степа, ты на дежурство? — спросила Тоня, когда они остались одни.
— Да, а что?
Она помедлила с ответом.
— Я все время думаю...
— О чем?
— Так. Вообще.
Он поднес ее руку к губам и стал на нее дышать, согревая.
— Замерзла?
— Н-нет, ничего.
— О чем ты думаешь, Тоня?
Сзади что-то зашуршало, и девушка пугливо оглянулась, — Степан не раз замечал, что у них у всех появилась неприятная привычка озираться.
Девушка заговорила торопливо, взволнованно:
— Скажи, ты думал, что есть люди, которые привыкают к немцам, не то что привыкают, а, понимаешь, как-то уживаются с ними. И знаешь, мне показалось, что некоторые мальчишки смотрели эту «Карусель» с интересом. Ты обратил внимание: выйдя из кино, они распевали эту глупую песенку. Дети так восприимчивы.
Тоня поежилась.
Степан с изумлением слушал ее. Она высказывала его мысли. Ну да, и он в кино подумал: «Эта дикая жизнь становится нашим бытом. Привычки немцев, их взгляды, их понятия просачиваются в наши дома».
Девушка повторила:
— Дети так восприимчивы. Ты подумай, скоро четыре месяца, как немцы в Донбассе. Когда они захватили Сталино, моим ученикам было 15 лет. В этом возрасте формируется сознание человека. А какие у них впечатления! Виселицы, грабежи, голод. Наглость победителей. Ты заметил, взрослых в кино не было. Только подростки.
- Да.
Сделав несколько шагов, девушка остановилась.
— Я всегда помню тот день, когда ребята пели в школе «Широка страна моя родная». Савва тогда сказал: «Мы должны бороться за души детей».
— Бороться за души детей, — повторил Степан. Сверху из-за нависших темных облаков пробился приглушенный рокот.
Самолет?
Они подняли головы, прислушались.
Из-за белых деревьев, сбоку, там, где за железнодорожным полотном находились склады фашистов, вдруг блеснуло, и в небо поднялась желтая ракета.
«Отлично, отлично. Все в порядке!»—подумал Степан.
Тоня подбежала к низкой ограде палисадника, схватилась руками за колья и, поднявшись на цыпочки, засматривала сквозь стволы деревьев туда, где ракета взвилась и рассыпалась. Степан, сжав руки в кулаки, напряженно прислушивался: он ждал удара. И когда удар раздался, Скоблов сорвал с головы шапку.
— Так его. Бей! Тоня нервно засмеялась.
После нескольких все удалявшихся взрывов снова наступила тишина. Шуршал снежок, медленно оседавший на дома, на землю. Его плавное движение убаюкивало.
Тоня сгребла с ветки горсть снега и прижала его к разгоряченному лбу.
Степан вслушивался в тишину, словно не веря, что все уже кончилось. Самолет улетел.
— Поняла? — прошептал Степан.
— Поняла.
Ночью, сидя на прогнивших ступенях пакгауза, Степан прислушивался к шуршанию снега и думал о жизни своей, своих друзей, своего народа. Он мысленно разговаривал с Тоней, убеждал ее: «Ты понимаешь?.. Убивать фашистов, уничтожать их технику — это и значит бороться за детей, за их души...».
Снег повалил хлопьями.
