Когда-то Степан принимал участие в школьных спектаклях, и ему лучше всего удавались роли простаков. Теперь, когда надо было играть роль не на подмостках, а в жизни, он часто вспоминал свои прежние сценические успехи. Но то, что так легко удавалось на сцене, в жизни оказывалось очень трудным.
К начальнику станции Мушкетово явился парень и попросил работы; немец посмотрел на его оттопыренные губы и подумал: «Дурак, каких мало». Он назначил его ночным сторожем возле пакгауза. И станция была маленькая и пакгауз незначительный: грузов давно не возили, и хранить в дощатом сарае было нечего. Но аккуратный педантизм немцев требовал, чтобы все было на месте: возле пакгауза полагается ночной сторож—и он должен быть.
Степан выходил на дежурство вечером. Обязанности его заключались в том, чтобы бродить вокруг сарая, который немцы числили пакгаузом. Ночи были холодные, и сторож заходил погреться в дежурку на станции, где обычно собирались железнодорожники. Парень был услужлив: уголька в печку подбросит, даст закурить, — скоро у него завязались добрые отношения и со стрелочниками, и с путевыми обходчиками. Все это были люди свои. Через них Степан как бы невзначай узнавал о воинских эшелонах, которые проходили через станцию. И где-нибудь за 20—30 километров от Мушкетово стрелочник переводил стрелку на запасный путь — и поезд врезался в тупик; или свой человек подкладывал под рельс взрыв-чатку — и состав летел под откос. А свои люди были теперь у организации на шахтах, заводах, на станциях, даже в полиции. Каждый подпольщик знал только одного или двух ближайших товарищей, те в свою очередь имели своих агентов. Ядро организации было известно очень немногим. Если в селе появлялась листовка и если на далеком от Буденовки перегоне поезд летел под откос, — Степан и Борис знали, чьих рук это дело. Но те, кто расклеивал листовки или клал на рельсы взрывчатку, не подозревали, от кого исходила инициатива. Звенья цепи непрерывно увеличивались, сеть подпольной организации была уже раскинута на десятки километров.
Была ясная звездная ночь. Уткнув лицо в воротник тулупа, Скоблов сидел на покривившейся ступеньке крыльца. На душе у него было неспокойно. Днем он передал «на линию» приказ: взорвать воинский эшелон, который должен был пройти ночью. Вот и ночь. Через Мушкетово поезд уже прошел, скоро он должен быть у места, назначенного для катастрофы. Что там? Готовы ли ребята? Отсюда ничего нельзя было услышать, и все же Степан прислушивался к морозной тишине ночи.
Что там? Сколько раз он задавал этот вопрос. Выполнен ли его приказ? Не попались ли ребята? Степану всегда казалось, что, посылая друзей на диверсии, он посылает их на смерть. Это мучило его. Он предпочел бы сам ходить на диверсии. Но он не мог позволить себе этого. Его роль определена: в организации он — командир, для немцев — придурковатый парень, ночной сторож. Тяжела эта двойственная жизнь, этот постоянный, длящийся не часы, а долгие недели спектакль.
Степан откинул голову к перилам. Белый, чистый снег покрывал землю, лежал на крышах домов, нависал на ветвях деревьев. Убегавшие по белой насыпи покрытые инеем рельсы блестели. Мороз крепчал. В высоком прозрачном небе пробегали звездные дороги. Хотелось оторваться от земли и пойти по этим" небесным дорогам.
Еще. с детства появилась у Степана мечта: он хотел быть учителем. Может быть, это желание заронил в его сердце Савва Матекин. Ученикам Саввы всегда казалось, что учитель знает что-то самое важное, чего другие не знают и не могут знать. Савва знает, каким должен быть человек и как должно человеку жить. Степан хотел быть таким, как Савва, хотел быть учителем.
А жизнь заставила взять в руки автомат.
За сараем заскрипел снег, кто-то шел. Степан почувствовал холодную скованность во всем теле и поднялся. Он снял варежку, наскреб рукой горсть снега и, растирая застывшие щеки и нос, принялся расхаживать по накрытой обледенелым снегом площадке.
Снег заскрипел сильнее, из-за сарая показался темный силуэт человека. Скоблов остановился. Человек тихо свистнул и Степан быстро подошел к нему. Они прижались к стене.
— Ну, что? — шепнул Степан. Борис сунул в руку ему бумажку.
— Что это?
Где-то далеко пыхтел паровоз.
— Копия чертежа. На Кураховке немцы хотят пустить шахту, ремонтируют электросеть. Если вывести из строя трансформатор ..
Степан насторожился — ему показалось, что за насыпью мелькнула тень.
— Слесарь?
— Ваня Клименко.
— Ага!
В это время на насыпь поднялся часовой, была отчетливо видна его крупная фигура.
— Черт! Бродят тут.
Степан толкнул Бориса. Тот в два прыжка очутился за углом сарая. Но немец уже заметил его и побежал наперерез. Сторож опередил немца. Он схватил Бориса за руку, прошептал ему в лицо отчаянным острым шепотом: «Возьми мой пропуск. Вот!»
— Есть. Все в порядке.
Орлов сделал вид, что отбивается. Немец побежал, запыхавшись, ткнул в грудь ему дуло автомата:
— Кто есть?
Степан держал Бориса за шиворот. Тот взмолился, обращаясь к немцу.
— Скажите ему... Я имею пропуск... Пропуск. Солдат прикрикнул на сторожа, и тот выпустил воротник Бориса. Немец присветил электрическим фонариком и долго рассматривал квадратный лист бумаги, на котором выделялась большая синяя печать. Ага, печать. Солдат козырнул, сказал «зер гут!» и вернулся на насыпь. Борис подмигнул за его спиной Степану и, насвистывая, пошел своей дорогой.
Он пришел домой на рассвете. Мать стояла возле калитки и смотрела на дорогу.
— Ты, мама, опять не спишь, — Степан с укором посмотрел на нее и сжал ее холодные руки в своих больших руках. — Пойдем, дай мне поесть.
Он освежил лицо холодной водой. Поел горячей картошки, которую мать варила ему каждое утро, и прилег отдохнуть. В доме было жарко натоплено, и Степана разморило; он скоро заснул. А когда проснулся, узоры на стеклах окон сияли в лучах солнца. За стенкой знакомый голос сказал: «Здравствуйте!»
Тоня! Пришла Тоня. Степан вскочил и начал быстро одеваться.
Тоня встретила его застенчивой улыбкой.
— Ты дома? Как я рада.
Пожимая ее узкую ладонь, он заглянул ей в лицо. Легкий румянец выступил на бледных щеках девушки.
— Что ты на меня смотришь?
Степан засмеялся. Милая Тоня! Чудесная Тоня!
— Хорошо, что ты пришла.
Ее светлые глаза стали строже, пожелтевшая под ними кожа собралась в мелкие морщинки. Девушка очень похудела. Ему захотелось приласкать ее, ободрить. Он взял ее вторую руку в свою большую и потянул к себе.
— Ой, что ты!—Тоня смущенно оглянулась. Саша куда-то исчезла. Екатерина Ивановна, растапливавшая плиту, улыбалась понимающей старушечьей улыбкой, которая, казалось, говорила: «Ваше дело молодое».
Степан крепко сжал Тонины руки.
— Терпи, казак, атаманом будешь.
— А я и так терплю. — И вся она засияла, как будто ее осветили изнутри.
Оки вошли в комнату. Тоня принялась разглядывать лежавшие на комоде книги. «М. Горький», «Вл. Маяковский», «Гейне» — прочла девушка на переплетах и подняла на товарища изумленные глаза.
— Ты можешь читать Гейне!
— Знаешь, когда не спится и в голову разные мысли лезут, хорошая книга помогает думать, — сказал Степан.
— Хорошая книга, — повторила она, не сводя с него глаз.
— А разве нет? Гейне — великолепный поэт.
— Но ведь он немец!
— А ты читала «Зимнюю сказку»?—Он взял книгу и начал ее листать. — Ты помнишь?
Новую песню, прекрасную песню, О друзья, я хочу вам спеть. Мы хотим уже здесь, на земле, Небесный рай создать...
Степан выпрямился, вытянул руку, в которой держал книгу, его голубые глаза потемнели, взгляд стал суровее, строже. Во всей его фигуре—в широких плечах, в груди— чувствовалась сдержанная сила.
— Мечта поэта — мечта народа.
Он положил книгу на комод и прошелся по комнате.
— Немецкий народ создал большую культуру...
— Гете... Шиллер... Гейне... — перечисляла Тоня писателей, которые были ей известны со школьной скамьи.
— Маркс! — подсказал Степан.
— Маркс! — глаза девушки раскрылись шире.—Да, в самом деле. — Вдруг лицо ее исказила гримаса боли. — А теперь у них Гитлер, — ее тихий голос прозвучал жестко.
Степан, смотревший в окно, быстро оглянулся, шагнул к ней и взял за руки. Он усадил Тоню на кровать, сел рядом и, держа ее потеплевшие руки в своих, смотрел ей в лицо и страстно, убежденно говорил:
— Я, Тоня, за эти месяцы войны о многом передумал. Раньше я не размышлял столько. Раньше все как будто разумелось само собой. Скажи, разве раньше тебя удивило бы, что я читаю Гейне? Ведь нет?
Девушка кивнула. Степан сжимал ее руки, и она чувствовала, что от него исходит огромная сила.
— Раньше мы не задумывались над такими вещами. А вот сегодня, когда я читал «Зимнюю сказку», мне пришло в голову, что Гейне — писатель немецкого народа принадлежит и нам. Ведь правда?
— Правда.
= Мы, молодежь, пришли на готовое. Мы взяли то, что завоевали наши отцы своей кровью. А теперь фашисты хотят все это, наше, отнять: и наши привязанности наших друзей-писателей, отнять и музыку, и театр отнять, не только землю. Защищая свое, советское, мы защищаем и все то, что было создано передовым человечеством до нас. Все защищаем.
— И Гейне?
— Да, и Гейне.
— От немцев?
- Не от немцев вообще, а от фашистов.
Тоня глубоко вздохнула. В уголках ее еще по детски припухлых губ собрались морщинки, губы дрогнули, но и тотчас же и сжались плотнее — девушка словно прятала готовый вырваться на волю радостный смех.
- Как ты хорошо говоришь. Какой ты умный! - вырвалось у нее.
- Эх, ты... самая обыкновенная,—сказал он и потянул девушку к себе.
Тоня рассмеялась и вырвала руки. Она отошла к столику на котором стоял патефон, открыла крышку, но то час же снова опустила. Обернулась к Степану, посмотрела на него с детски наивным восторгом и воскликнула.
- Да ты, Степа, необыкновенный человек - сиущенно отвернулась и снова открыла патефон.
Степан подошел к ней и шутливо взъерошил на голове волосы.
- О да да! Я необыкновенный, — он расхохотался, положил Тоне на плечи свои руки, встряхнул ее:— ох, товарищ!
И расхохотались оба.
Степан поставил любимую пластинку Саввы.
Раскинулось море широко...
Тоня смотрела на пластинку и тихонько подпевала. Вошла Екатерина Ивановна.
— Степа, тебе когда на работу?
Он поморщился. Тоня взглянула на него и мягко произнесла, обращаясь к матери:
- Что вы? Еще рано.
В сенях раздались шаги. Пришел Борис, оживленный, румяный с мороза.
— А-а, здравствуй, Тоня! Как жизнь?
— Ничего. Живу.
— Пойдем й кино?
— В кино? - удивилась она. — С какой стати.
Борис рассмеялся:
— Вот тебе и нa! Какая же стать в кино? Просто посмотрим немецкий фильм. — И прибавил серьезно: —Врага знать надо.
— Много ты узнаешь из фашистского фильма. Они и в жизни врут, не стесняясь, а на экране такой развезут кисель, — поморщился Степан. — Ну его к черту. Все выдумки этой твоей Вали.
— Какой Вали? — спросила Тоня.
— Есть тут одна, зазоба Борьки.
— И вовсе нет, — вспыхнул Орлов.
— Ну ладно, ладно. А кстати, Тоня, ты должна знать ее. Она Авдотьинская, двоюродная сестра Евгения Диденко.
— Валя Бойко?
— Знаешь?
— Немножко. Ее родители жили на хуторе, а теперь отец, кажется, переехал в Мушкетово. А она что, — Тоня покосилась на Бориса, — твоя симпатия? — легкая усмешка тронула ее губы.
Борис сердито махнул рукой.
— А ну вас. Пристали.
Борис Орлов работал чертежником в «Донэнерго». Чтобы быть полезным партизанам, он должен был казаться полезным немцам. «Создавать впечатление» — как говорила Лида. А если говорить прямее — хитрить и притворяться, а это комсомольцам было трудно. К счастью для него, шеф конторы был очень самонадеян, но не очень проницателен.
Немцы намеревались восстановить на шахтах и предприятиях электрическую сеть. Переводя на кальку старые чертежи, делая новые, Борис тщательно следил за точностью малейших деталей и прослыл аккуратным до педантизма; это нравилось шефу. Он решил, что Борис карьерист. Это тоже ему нравилось. Он симпатизировал и покровительствовал ему, хотя вообще русских презирал. А Борис играл. Это была трудная игра. Чертеж с его чертежной доски сходил в двух экземплярах: один, официальный, в нужном масштабе он передавал шефу; другой, исполненный бегло на клочке бумаги, попадал в руки Степана. Дирекция общества «Восток» давала заказ: восста-новить на шахте электрическую сеть. Шеф конторы «Донэнерго» посылал бригаду рабочих, и если комсомольцам удавалось подсунуть в нее своего /Человека, ему вручали копию чертежа, на которой рукой Бориса были сде-ланы пометки. И пока бригада по од-йому, официальному чертежу восстанавливала, свой человек по другому чертежу разрушал.
Требовалась немалая ловкость, чтобы в большой чертежной на глазах у всех снять копию и незаметно сунуть ее в карман. Борис избрал самый надежный, как ему казалось, прием. Он делал набросок'открыто, небрежно, якобы это был безобидный черновичок. Если к нему подходили, он его не прятал, а оставлял лежать где-нибудь у края доски. Однажды к Борису подошел шеф. Незаконченный черновик лежал на виду. Немец заглянул в него, взял карандаш и поправил линию, показавшуюся ему неровной. Борис внутренне засмеялся: «Ого, сам шеф помогает партизанам».
Ничего не заподозрив, шеф отошел. Борис едва удерживался от смеха. Он поднял голову и встретил взгляд чертежницы, работавшей напротив. Он давно обратил внимание на ее яркое лицо, на котором выделялись карие большие глаза.
Девушка улыбнулась.
Вечером при выходе из конторы она очутилась рядом.
— Пойдемте вместе, — сказала девушка мягким грудным голосом и дотронулась рукой в перчатке до рукава его пальто. Видя, что он заколебался, она поспешно добавила: — Я вас знаю.
— И я знаю вас.
— Я и раньше вас знала, — заверила она и с улыбкой пояснила:—Вы—Борис Орлов, живете в Буденовке. Ваша мать работала в райкоме партии. Да? Так? А я — Валя Бойко. Слышали про такую?
— Вы из Авдотьино. Окончили десятилетку. Ваш отец работает прорабом в «Донэнерго». Так? — произнес Борис ей в тон.
— Как будто, — Валя засмеялась. Смех был сочный, жизнерадостный.
Девушка все время болтала. Она говорила, как ей трудно жить. Трудно и неинтересно. Только и ломаешь голову над тем, где достать кукурузы, картошки.
— Я бы отдала полжизни, чтобы было иначе,—страстно воскликнула она.
Они уже были возле переезда. Борис остановился. Валя протянула ему руку, он задержал ее в своей руке и внимательно, словно изучая, смотрел в лицо девушке. Она улыбалась. Орлов сказал короткое «пока» и быстро пошел по дороге к видневшимся в морозной мгле домам Буденовки.
А Валя, засунув руки в карманы пальто, шла назад. Нижняя полная губка капризно оттопырилась, черные брови изогнулись. Борис ей не доверяет. Досадно. Наблюдательная девушка давно заметила, что он делает копию чертежа. Но ведь это ни к чему. Однажды она увидела, как он сунул черновик в карман. Воображение ее заработало, она подумала о таинственных листовках, которые кто-то расклеивал по городу, о диверсиях на железной дороге. При мысли о том, что Орлов связан с партизанами, пылкую девушку охватил восторг.
Нашествие фашистов она восприняла как личное горе: юноша, который ей нравился, ушел воевать; она даже не успела с ним проститься. Молодость пропадает. Вот и работать приходится на немцев. Ужасно. Но ведь надо как-то жить: работать здесь все-таки лучше, чем ехать в Германию. Ей казалось: найди она партизан, доверься они ей — и Валя Бойко показала бы этим самовлюбленным немцам, этим ловеласам, на что она способна. Офицер из конторы пробует за ней приударить. Смешно! Конечно, она хорошенькая. Приятно ощущать свою женскую силу. Но смешно! Не позволит же она ухаживать за собой какому-то паршивому фрицу. Правда, он угощает шоколадом. Очень хочется шоколада. Но она предпочтет голодать, а не продаст за несчастную плитку шоколада свое право смеяться над офицеришкой, которому кажется, что он неотразим.
При мысли об офицере Валя засмеялась. Девушка стала относиться к Борису с дружеской фамильярностью. Он не давал к этому повода, да и навязчивость Вали тяготила застенчивого юношу, но девушка была настойчива и делала вид, что не замечает, как ему подчас неприятны ее расспросы. Он даже хотел перейти на другой чертежный стол, но когда он облюбовал себе местечко и начал сворачивать чертеж, чтобы перенести его, Валя подошла к нему и тихо промолвила:
— Вы... вы не уважаете меня. За что, Борис? Разве я обидела вас?
Губы ее дрожали, большие темные глаза блестели от слез, она так глубоко, так искренне была огорчена, что он растерялся.
— Что вы, Валя? Я просто... Там светлее.—И неожиданно для самого себя он предложил и ей перейти на другой стол, по соседству с его столом.
Провожая Бориса в этот день до переезда, Валя придержала его за плечо и шепнула:
— Не скрывайте от меня, ничего не скрывайте.
— Мне нечего скрывать.
— Неправда. О, я вижу, вижу. Вы не такой, как все, Боря, — предложила она вдруг ему, — приходите сегодня в кино. Ведь любопытно, правда? А вам к тому же надо знать, чем они думают морочить нам головы. Придете?
Он ничего ей не обещал, но мысль о кино застряла в голове: «В самом деле, надо знать все уловки врага». И он пошел с этой мыслью к Степану.
— Так идете? — спросил он еще раз, когда за окнами погас солнечный свет.
Степан взглянул на Тоню.
— Может, сходим, а? Любопытно все же.
— Как хочешь. У меня нет особенного желания.
— Пойдем.
