Зима наступила рано. Еще в середине ноября подули резкие северные ветры и выпал снег. Он валил несколько дней, завалил дороги, накрыл белыми шапками дома, пригнул к земле ветви деревьев.
Холодный северный ветер дул и в тот декабрьский вечер, когда Савва пошел с дедом на шахту. Затянутое тучами низкое небо сеяло мелкий сухой снег. Ветер подхватывал его и, не давая снежинкам ложиться, крутил их. Все затянула белая вихревая пелена, в которой небо и земля слились, а дома и деревья казались глыбами снега. Шахта с ее высокими строениями тоже утонула в белом море, и Савва различил очертания каменных зданий только тогда, когда очутился возле ограды.
Старик что-то пробурчал часовому, который торчал как изваяние у ворот. Солдат лишь слегка пошевелился — и уткнул нос в воротник шинели, поверх которой был надет плащ с капюшоном, накрывавший голову в фураж-ке, а поверх плаща на плечах лежало что-то серое—не то мешок, но то кафтан. Обычно на шахту пропускали тех рабочих, у которых была на груди бляшка с номером, но до того ли было немцу, чтобы проверять номера, когда снег слепил ему глаза, а ветер пробирал до костей. Не трудно было отыскать в раздевалке для Саввы спецовку с номером, по которому его впустили в клеть. Вот трос натянулся, дрогнул, и клеть пошла вниз. Холодная сырая струя воздуха потекла снизу, обдавая лицо брызгами влаги. К горлу Саввы подступила легкая тошнота, но не успел он подумать о том, долго ли будет продолжаться спуск, как почувствовал под ногами устойчивую почву. Клеть остановилась.
Савва бывал раза два-три в шахте, куда он водил старших учеников на экскурсии. Они ходили по штрекам, заглядывали и в лавы; на штреках было много света, движения, размеренного, ритмичного грохота и лязга железа. Теперь его поразила сосредоточенная тишина. Как только учитель вышел из клети, его охватило такое ощущение, как будто он очутился под водой. Он физически ощущал столб земли, который был над ним, ему даже казалось, что он чувствует давящую тяжесть на плечах.
В штреке было темно. В ногах Саввы и деда путались неровные полоски и пятна света, отбрасываемые лампочками, которые они несли в руках. Поближе к стволу еще встречались люди: седой старик забивал топором стойку, трое рабочих поднимали лежавший на боку вагончик. Возле ствола и у входа на бремсберг стояли солдаты с автоматами. А дальше, в глубине шахты — в боковых штреках, в лаве, куда дед привел Савву, было и темно, и пусто, и тихо. Немецкие надсмотрщики сюда боялись заходить, и шахтеры, собравшись в кучку в глубине забоя или в лебедочной камере, коротали время в разговорах А чтобы создать видимость дела, время от времени отправляли один-другой вагончик породы с небольшой примесью угля.
Дед шел впереди, Савва — за ним. Пятна и полосы света от их лампочек то оставались внизу, у ног, то перемещались на стены и низкий потолок, и тогда Савва видел, как стекают по черным ложбинкам в трещины струйки воды. Под ногами то шуршало, то хлюпало; жаркий воздух приникал к лицу, вызывая испарину. Дышать через нос было трудно, и учитель приоткрыл рот.
В глубине черной щели, которая, суживаясь, уходила вверх, мелькнул огонек. Дед приостановился, поднял лампочку в уровень лица и повел ею справа налево, потом слева направо. Огонь в глубине забоя тоже раза два передвинулся и остановился.
Дед повернул к Савве голову в лохматой шапке и осклабился. Савва понял: пришли.
Еще два десятка шагов, и огонек, казавшийся издали желтой звездочкой, распался на множество желтых бликов, которые побежали навстречу. Рослый человек в синем парусиновом костюме, в шахтерской каскетке на голове, с лампочкой в правой руке и обушком в левой встал перед дедом.
— Ну что дедусь?
— Привел, Андрей Ефимович.
Старик сдвинул со лба шапку и подмигнул Матекину.
— Так вот что, дед: посторожи-ка там , знаешь, на плитах, чтобы какая чертяка не застукала нас, пока мы тут будем кое-что обговаривать, — сказал шахтер.
— Можно, — дед, еще раз подмигнув учителю, повернул назад. Огонек его лампы замелькал в черной суживающейся воронке и скоро исчез.
Савва озирался.
Андрей Ефимович отложил в сторону обушок, положил руку на плечо Матекину.
— Здравствуйте, Савва Григорьевич!
— Здравствуйте.
— Где бы нам присесть?
Андрей Ефимович снова взял обушок, отошел к лежавшей между стойками груде угля и сел. Обушок положил возле себя, лампочку повесил на гвоздь, вбитый в стойку. Чувствовалось, что он свой человек в шахте.
— Сидайте, Савва Григорьевич,—пригласил он Мате-кина, указывая на место возле себя. Учитель сел. Он сбоку всматривался в темное, присыпанное угольной пылью лицо шахтера. Он знал этого человека. Андрей Ефимович работал на шахте забойщиком. Его дети—два мальчика— учились в школе, один в четвертом классе, другой—в первом. Он не был коренным жителем Буденовки, а пришел на шахту из колхоза в 30-е годы. Семья некоторое время жила в селе, но года через два, став квалифицированным рабочим, перевез жену и детей в Буденовку и осел здесь навсегда. Года за два до войны его избрали в райсовет, и Матекин встречался с ним в культурно-бытовой секции. Бывал Андрей Ефимович и в школе на родительских собраниях. Он приходил вместе с женой Анфисой Петровной, которая носила платки с яркой расцветкой. Еще живя в колхозе, она окончила десятилетку, потом училась на курсах при районо, а на шахте заведывала детским садом. Анфиса Петровна не раз приходила к Александре Яковлевне за литературой и советом.
Мальчики Андрея Ефимовича были отчаянными голубятниками — очевидно, им передалась отцовская страсть. И это не было для детей пустой забавой. Однажды весной десятилетний Егорка принес в школу голубя с медным колечком на кожке. Мальчик горячо объяснял ребятам, что этот голубь не простой, а осоавиахимовский связист.
Голубя устроили на чердаке школы. Летом, уехав на каникулы к деду в село Марьинку, Егорка взял с собой и голубей, предупредив друзей, остававшихся в Буденовке, что скоро он пришлет им вестника с письмом. Действительно, в жаркий июльский день над крышей школы в луче солнца появилась белая птица. На ножке голубя в медном колечке ребята нашли записку:
«Пионер, будь готов! Крепи оборону страны!» Учитель вспомнил ребят Андрея Ефимовича, и на сердце у него стало тепло.
— Ваша семья эвакуировалась? — спросил он неожиданно для самого себя.
— Нет, не успели. — Шахтер обдал лицо Матекина приветливым взглядом карих, широко поставленных глаз. — Жинка с хлопцами подалась в Марьинку: там у меня батько. Ничего, проживут. Хлопцы у меня — бедовые. — Он сжал руку в кулак и засмеялся, блеснули крупные белые зубы. — Да и Анфису Петровну вы знаете: в обиду детей не даст. Проживут, — повторил он уверенно.
Он положил горячую черную ладонь на колено Савве.
— А вы войну с фашистами затеяли?
Он говорил серьезно, но в слове «затеяли» чуялась легкая дружеская усмешка, и это смутило учителя. Он вспыхнул и, не зная, что сказать, опустил голову. Рука его потянулась к осколку угля, он взял его и начал вы-водить узоры на земле у своих ног.
Тяжелая ладонь Андрея Ефимовича придавила колено Саввы.
— Так что ж тут будешь делать? Такая у вас профессия: вы за души ребят отвечаете перед народом, перед партией, так?
Учитель вскинул голову, распахнул на груди пиджак и прижал руку с зажатым з ней угольком к сердцу.
— Горит, понимаете, Андрей Ефимович, горит. Я ненавижу их.
— Ну, это для них не в новину. Да только и ненавидеть и любить, Савва Григорьевич, надо умеючи.
— Как? — вырвалось у Саввы. Но он тотчас поспешно сказал:—Вы, конечно, правы. — И снова опустил голову.— Но что нам было делать? Мы ведь самые обыкновенные люди, как утверждает Антонина Романчук. Вы ее знаете, наша учительница географии.
— Знаю. Все мы самые обыкновенные, обыкновенные советские люди. Все мы — от мала до велика—фашистов ненавидим и хотим освободить нашу землю от подлых оккупантов. Так?
— Так. — Матекин взглянул на шахтера, лицо у него было строгое, глаза смотрели прямо и видели, конечно, далеко и очень много.
— Вот что, Савва Григорьевич, — шахтер испытующе смотрел на учителя, его острый взгляд проникал глубоко, до самого сердца, — если вы хотите действительно воевать с фашистами,— а вы хотите этого, — то вам придется перестроиться. На до уходить в подполье. Так, Савва Григорьевич?
— Я давно хочу связаться с подпольем. Но как его найдешь?—горячо воскликнул Матекин.
— Найдем, было бы желание. Мы с вами — советские патриоты, партийные и непартийные большевики и выполняем волю партии и советской власти. Так?
— Конечно, конечно.
— Партия учит, что надо поднять на борьб> всех трудящихся, каждый советский человек должен своей грудью защищать свободу, честь народа.
— Да, да.
— А обстановка у нас в Донбассе такая, что нужна особая тактика. Лесов у нас нет, жить приходится на виду у немцев. Тут нужна особая конспирация.
Матекин вспыхнул.
— Конечно, конечно! — воскликнул он пылко. — Да-да, я понимаю, — заявил с силой и, откинув голову, прижал руку к пылающему лбу.
Андрей Ефимович улыбнулся. «Ох и горячий он», — подумал шахтер, невольно любуясь красивым энергичным лицом учителя.
— Приучайтесь, Савва Григорьевич, хитрить с немцами. Хитрость — оружие сильное, — сказал он, снова положив на колено учителю горячую руку.
— Хитрить? А что я скажу детям? Как объясню свои хитрости ребятишкам? Нет, вам не понять этого. Легко сказать — хитрить!
— Я понимаю вас, Савва Григорьевич! Чего ж тут не понимать? У меня у самого есть дети,—задушевные нотки появились в хрипловатом простуженном голосе шахтера.— Вы сделали хорошее дело, растолковав ребятам, как им вести себя. То все добре. Только зачем же открывать свою душу фашистам? Уж очень вы сними в открытую,— сказал он с укором. — То было бы добре на фронте, где победа решается силой оружия. А в оккупации надо быть политиком, дипломатом.
Андрей Ефимович коротко рассмеялся. Матекин почувствовал, что бледнеет. Он провел задрожавшей рукой по волосам. Огромную тяжесть обрушил на него шахтер. В самом деле, что он, Савва, сделал? Он бросил вызов оккупантам, выдал им себя с головой. А дальше что? Что дальше? Как выстоять, как уберечь детей, если кругом все под гитлеровской пятой?.. «Хитрость — сильное оружие». Да, да. Андрей Ефимович прав: надо было хитрить — обещать одно, делать другое. Этого требует обстановка. Но дети! Дети!
Он прижал к вискам кулаки, еще ниже опустил голову и смотрел на черный влажный штыб потухшими, ничего не видящими глазами. Лицо его сразу осунулось и стало мрачным.
— Говоря по совести, я и собирался произвести на них хорошее впечатление, — заговорил он жалобно,—надо же детишек выручать, ну, и за учителей-комсомольцев опасаюсь. Я, когда шел туда, всю дорогу гримасничал: учился улыбаться, как подхалим.
— Не получалось?
— Да куда там! — Савва развел руками. — Плохой из меня конспиратор. Не умею, не могу. Он вдруг вспылил: — Нет, какие негодяи. Душу хотят купить. Душу!
Андрей Ефимович придвинулся к Савве и прижался к нему плечом. Эта суровая ласка растрогала учителя. Сердцу его стало горячо. Лицо его пылало, он весь загорелся, расцвел. Поднял голову и заговорил торопливо:
— Они хотели купить меня, ну, и я, — он развел руками, — не выдержал, — Савва вдруг засмеялся. Ожили его глаза.—Кажется, я наделал глупостей. Этот Таранюк, понимаешь ты, предлагает мне продаться Гитлер> и при этом так ласково улыбается, как будто разговор идет о погоде и ласточках. Прячет, каналья, глаза за стеклами золотого пенсне — этакий смотритель старорежимной гимназии, но и за стеклами видно: иезуитская душонка. Честное слово, я чуть-чуть ему не залепил. Андрей Ефимович улыбался.
- Да. Вам очень трудно, я понимаю. Вы иначе не могли.
Он потер рукой лоб, провел пальцами по щеке, по подбородку, вытирая осевшую на них влагу.
— Мда...
Андрей Ефимович задумался.
Матекин взволнованно всматривался в темное лицо шахтера, стараясь прочесть на нем его мысли. Ему хотелось еще что-то самое важное объяснить этому человеку который так решительно и так просто вызывал на от-кровенность.
- Вот что, Савва Григорьевич, — сказал наконец шахтер. — Мы знаем вас и верим вам. Плохо, конечно, что у вас не хватает выдержки. Дисциплина и выдержка всегда нужны, а теперь в особенности. Вам-то, учителю, это надо бы крепко знать.
- Да, да. — Савва жадно вбирал каждое слово шахтера. __Я понимаю, я все понимаю.
- Понимать-то вы понимаете, других и учите, и воспитываете, а сами... Ну, хорошо. Вот что мы сделаем: поступайте на шахту чернорабочим.
— А примут?
- Примут. Им нужны рабочие. А что вы учитель — это никого не касается и не интересует. Да и направим мы вас к своему человеку — он все устроит. Вам выдадут номер, паек, а больше ничего и не надо. Работа здесь — видите какая. — Он махнул рукой на темные сырые стены. С тихим шелестом падали с потолка капли, шуршала вода, стекавшая в черные трещины. — Да. А что касается того, чтобы помогать нашим, бороться с оккупантами, то и в этом на шахте вы больше успеете... Да. Так вот, — он смотрел на учителя вдумчивыми пытливыми глазами и размышлял вслух: — Вы будете приходить сюда, сначала с дедом, а когда привыкнете — один, здесь вам будут давать текст... все, что надо... сводки Информбюро, листовки. Ваша забота распространить их по шахтам как можно шире. Понятно?
— Да, да. Я все сделаю.
— Ну то и добре, — Андрей Ефимович поднялся, снял с гвоздя лампочку. И теперь, когда он стоял выпрямившись, чувствовалось, какой он сильный человек. Он опять повернулся к учителю.
— Главное, Савва Григорьевич, побольше выдержки.
Дело мы поручаем вам неопасное, но очень ответственное: сунуть в карман листовку и вынести на-гора—штука вовсе немудрая, немцы здесь по карманам не лазят; и переписать листовку, хоть бы и в тысяче экземпляров, для вас не составит большого труда — дадим вам гектограф. Разнести по шахтам будет потруднее, тут нужна ловкость... Но и в этом учить вас не приходится, — он улыбнулся.
— Справимся, сделаем!—горячо воскликнул Савва Григорьевич.
Андрей Ефимович приподнял брови.
— У вас будет задача конкретная: далеко не зарывайтесь, возьмите под обстрел Буденовку, Мушкетово,. Авдотьино — вот это будет ваша территория. А главное — больше выдержки. И дисциплинка, дисциплинка!
Савве Григорьевичу было ясно, что и взрывы на шахте, и покушение на Графа, и побег военнопленных — дело-рук этого человека. Понял он и то, что говорить об этом не надо. Он, Савва, солдат, рядовой солдат великой ар-мии борцов за свободу и честь советского народа. Отныне его жизнь принадлежит организации.
— Андрей Ефимович, — сказал он проникновенно, — я все сделаю, все.
Шахтер вышел на середину лавы, всмотрелся, прищурив глаза, в глубину: далеко-далеко поблескивал огонек. Андрей Ефимович поднял лампочку, помахал ею. Огонек в глубине лавы заколебался и двинулся навстречу.
— Вам придется посидеть в шахте до конца смены— раньше не выпустят. Сейчас сюда подойдет дед, с ним вы и скоротаете эти часы. Ну, доброго вам здоровья, Савва Григорьевич. Если что сказал не так — не обижайтесь. Вот, возьмите. Деду почитаете, а завтра — за дело! Так„ Савва Григорьевич? — Он сунул учителю листовку, крепко пожал ему руку, еще раз взмахнул лампочкой и пошел в темноту.
Савва остался один. Он опять присел, развернул листовку и впился глазами в черные строчки.
